Кузьмина, Е. Е. Предыстория Великого шёлкового пути / Федерал. агентство по культуре и кинематографии, Рос. ин-т культурологии. — М : РИК : URSS, 2009 (Скачать книгу можно здесь)

Елена Ефимовна Кузьмина (1931-2013) – один из крупнейших русских археологов, выдающийся специалист по истории древних индоевропейцев и инодоиранцев. Именно её работами была закреплена индоиранская атрибуция андроновской археологической общности и, тем самым, путь ариев из южнорусских степей в Иран и Индию стал для нас понятен и превратился из легенд в ощутимую реальность. Долгие десятилетия Кузьмина занималась разработкой арийской проблемы, историей доместикации лошади и развития в степи колесного транспорта.

В работе “Предыстория Великого шелкового пути” Кузьмина дает лаконичный и четкий синтез десятилетий своей работы. Основной текст книги – чуть больше ста страниц, но он чрезвычайно насыщен. За постулированием тезиса, что предпосылки возникновения и основных маршрутов Великого шелкового пути надо искать в передвижениях кочевых племен Евразии в III-II тысячелетий до нашей эры.

Автор указывает, что в эпоху позднего неолита и раннего энеолита представители степных мариупольской, среднестоговской и ямной культур (генетически родственные между собой, то есть принадлежавшие к индоевропейской общности) соседствовали с земледельцами Балкан и Подунавья, заимствовав от них земледелие, скотоводство и металлургию.

Собственным оригинальным достижением индоевропейцев южнорусских степей было одомашнивание лошади. автор приводит обширный археологический материал – детские игрушки – резные коняшки, резные навершия скипетров с резной головой лошади, который говорит о том, что лошадь уже находилась в центре воззрений и хозяйственной практики этих племен.

В то же время Кузьмина подчеркивает, что речь на первом этапе доместикации идет исключительно о мясном животноводстве. Она категорически отвергает концепцию американской индоевропеистки литовского происхождения Гимбутас о жестоких и диких степных всадниках курганных культур разрушивших мирный матриархальный уклад земледельцев Европы, в частности – трипольскую культуру. Автор отмечает, что давно уже в работах немецкого археолога Хейслера были указаны на чисто политические предпосылки построений Гимбутас – литовской эмигрантки в нацистскую Германию, а  затем в США и разработавшей свою концепцию в обстановке холодной войны с явно антироссийским подтекстом. К этому еще можно добавить очевидный феминистский контекст построений Гимбутас. Любопытно, что, как показывает Кузьмина, на территории исторической России построения Гимбутас поддержали прежде всего украинские археологи, для которых традиционно характерно подсознательная (а порой и открытое) проекция Украины на трипольскую культуру.

Не касаясь политической стороны вопроса Кузьмина указывает, что ничто в археологических находках не указывает на столь раннее (конец IV тыс. до н.э.) освоение всадничества носителями ямной культуры. Жестокие воины всадники в эту эпоху были попросту невозможны, так как у них не было ни удил, ни псалиев, ни, тем более, седел.

К этому можно добавить вот что. Наследницей ямной культуры в Восточной Европе была культура шнуровой керамики (боевых топоров). Её генетический и культурный индоевропейский облик несомненны. При этом у шнуровиков нет никаких признаков того, что они являются наследниками жестоких всадников-завоевателей – нет ни устойчивых признаков присутствия лошадей, не говоря о всадничестве, нет курганных погребений. В то же время все эти характерные черты сохраняются у представителей ямной и сменившей её катакомбной общности в степи, где они переходят к полноценному кочевому скотоводству.

Ключевой предпосылкой для скотоводства, по мнению Кузьминой, является распространение колесного транспорта, позволяя пастушеским общностям следовать за скотом на большие расстояния. Происхождение колесного транспорта автор связывает с Передней Азией, попутно опровергая широко распространившийся после М.В. Горелика миф, что основным тягловым животным Ближнего Востока был онагр. На самом деле онагр не поддается доместикации, а изображенные на шумерских рельефах животные – это кунга, гибриды осла и самки онагра.

Опровергает Кузьмина и еще один широко распространенный околоархеологический предрассудок – широко распространенные в неолитических и энеолитических погребениях модели повозок из глины или металла – это не детские игрушки. Эти модели нельзя было в реальности катать, они, порой, сделаны из очень дорогого металла и крайне хрупки. Назначение этих моделей чисто ритуальное – либо символизировать колесницу божества, либо служить транспортом покойному в лучший мир.

Использование колесного транспорта позволило степным индоевропейцам перейти к масштабному кочевому скотоводству. Огромные подвижные стада скота стали легко отчуждаемой собственностью, за которую не могла не развернуться война. А это требовало интенсивного развития металлургии, дававшей качественное оружие. Кочевники превратились в настоящих кочевых металлургов, которые начали разработку уральских залежей медных руд, в частности подробно исследованного Е.Н. Черныхом месторождения и металлургического центра Каргалы.

Самую загадочную страницу в истории кочевой металлургии представляет собой “Страна Городов”, цепь поселений на Южном Урале возникшая в рамках Синташтинской археологической культуры, самым знаменитым из которых является Аркаим. На самом деле Аркаим вполне рядовое поселение, одно из нескольких десятков. Исследование в начале 1990-х засекреченных ранее космических фотографий района между Магнитогорском и Оренбургом позволило выявить около трех десятков “аркаимов”.

С разрешения коллег-археологов Кузьмина дала характеристику синташтинским протогородам опираясь на еще неопубликованные ими (на 2009 г.) данные раскопок. Картина, вырисовывающаяся из этих материалов, поистине грандиозна и загадочна.

Синташтинские поселения располагаются на высоком крутом мысу на берегу реки. В плане они представляют собой круг, овал или квадрат, обнесенный оборонительной стеной из бревен или забитых глиной клетей, перед стеной – глубокий ров, перед которым вал. Внутрь ведет перемычка шириной соответствующая повозке или колеснице.

Все поселения возведены по заранее разработанному плану. Постройка очевидно осуществлена в короткое время большим дисциплинированным коллективом. Внутреннее пространство поселений так же распланировано и размечено. Все помещения внутри поселения так же стандартны, они имеют очаги со следами металлообработки и колодцы, которые могут служить поддувалами при плавке металла.

Поселения находятся на расстоянии 40-70 км. друг от друга, то есть в зоне видимости сторожевых костров. Иными словами, синташтинские “протогорода” представляли собой целостную оборонительную систему в условно враждебной среде. Сразу возникает вопрос, на который ответа пока нет, – кто были врагами синташтинцев? Охотничьи племена северной Евразии? Другие группы кочевников-индоевропейцев? (никаких других кочевников в этот момент в степи не было). Быть может, однажды, когда синташтинские города будут подробно раскопаны и где-то будут найдены следы схваток, мы узнаем ответ на этот вопрос.

Синташтинские могильники позволяют уловить некоторые черты социальной организации обитателей Аркаима и его соседей. Могильники состоят из земляных курганов, где центральную могилу иногда сопровождают могилы меньшего размера. У могил богатейший инвентарь: каменные булавы, медные топоры, тесла, ножи-кинжалы, втульчатые копья, стрелы, богатые украшения. На вершине курганов иногда находятся следы тризны. Немало погребений пар коней или замещающих их черепов и копыт. Настоящей сенсацией стало обнаружение в могилах канавок содержащих отпечатки колес со спицами и древнейших в мире двухколесных боевых колесниц.  Автор уделяет отдельное внимание полемике с теми западными исследователями, которые ставят под сомнение реальность синташтинских колесниц, а также убедительно доказывает их древность, отстаивая приоритет русских степей над Передней Азией в развитии колесничного искусства.

Любопытным является распределение находок в погребениях. В наиболее богатых больших погребениях с колесницами и представительным набором вооружений очень часто встречаются плотничьи тесла (плотники изготовляли колесницы), а также куски руды и сопла, указывающие на металлургов. С другой стороны, символы власти – булавы, находятся отнюдь не в самых богатых погребениях. Создается впечатление, что элитой синташтинского общества были воины-кузнецы, воины-ремесленники, мастера и носители особых знаний, одновременно трудившиеся и выезжавшие на битву в своих богатых колесницах. И здесь пригодится ассоциация  из Гомера – вспомним Одиссея, ахейского царя (связь ахейцев-микенцев и древних индоевропейцев несомненно и многие микенские традиции восходят явно именно к индоевропейской эпохе, на что неоднократно указывает и Кузьмина), он и отважный воин, как и все ахейские цари сражающийся на колеснице, и искусный плотник, сам изготовивший ложе в своем доме. В то же время, административная, политическая власть очевидно принадлежала не этой элите, а людям попроще, возможно она даже была выборной. А административная власть у синташтинцев должна была быть развитой и высокопрофессиональной – иначе невозможно себе представить планирование, проектирование и строительство большого количества искусственных городов.

Основным занятием синташтинцев была металлургия, о которой свидетельствует невиданное ранее количество медных изделий и изделий из мышьяковистой бронзы. Использование очага в виде вымощенной камнем канавки, двухкамерной печи и купольной печи с каминным домоходом свидетельствует, по мнению автора, о повышении термического потенциала общества, который в концепции Лесли Уайта рассматривается как решающий фактор в истории цивилизации.

Очень интересна организация синташтинской металлургии. С одной стороны, она носит характер домашнего производства. Медь плавят в каждом поселке и делает это практически каждый житель. С другой стороны, масштабы металлургии такие, что они исключают работу для собственных нужд. Речь идет о масштабном экспортном производстве (или, добавим, о производстве в пользу достаточно централизованной и организованной политии, “металлургическими колониями” которой были синташтинские поселения).

Даваемая Е.Е. Кузьминой оценка культуры синташтинской “страны городов” изобилует превосходными степенями:

“На синташтинском этапе был совершен ряд важных взаимосвязанных инноваций: применены легкие боевые колесницы со спицами; разработаны методы тренинга лошадей и запряжки их в колесницы при помощи псалиев; в широких масштабах налажена разработка местных месторождений медной руды; усовершенствована выплавка металла и его искусственное лигирование, что повышало качество изделий; наконец, развернуто строительство по заранее созданному четкому плану монументальных поселений с тщательно продуманной системой фортификации. Все это свидетельствует об огромном прогрессе развития общества, достигнутом на этом этапе. Племена, овладевшие этими инновациями, усилились и обогнали своих соседей, что позволило им установить широкие культурные связи в Евразии и начать передвижение по трассам будущего Великого шелкового пути”.

В другом месте автор даже подчеркивает, что инновации “сделали синташтинские племена непобедимыми и позволили им и их потомкам распространиться на восток в Казахстан, Киргизию и Южную Сибирь и на юг, вплоть до Амударьи, став родоначальниками культуры Андроново. Богатство месторождений Урала, Казахстана, Средней Азии и Алтая сделало андроновские племена крупнейшими металлургами Евразии”.

Здесь, конечно, возникает вопрос – куда и как могла исчезнуть настолько выдающаяся по своему характеру культура? Если отсутствие дальнейшего развития линии протогородов вполне объясняется тем, что кочевники избрали другую ветку социально-экономического развития, связанного с кочевничеством и отгонным скотоводством, то общее падение уровня металлургии, отказ от таких особенностей  культуры как высокая организация и планирование – загадочны. Ответ автора, предполагающей, что в связи со стабилизацией политической обстановки в степях в середине II тыс. до н.э. нужда в крепостях и военной элите сама собой отпала и андроновские племена перешли к довольно убогому существованию в полуземлянках представляется неудовлетворительным.

Синташтинские поселения были явно не просто рядовой культурой, а военно-производственными комплексами, форпостами более широкой культуры, отвечавшими во враждебном окружении за её металлургию. Перед нами не города, а крепости-колонии, наподобие португальских крепостей на побережьях Африки и Азии. Где была “метрополия” этих колоний? И не исчезли ли они потому, что метрополия пала, передвинулась или нашла источники металла поближе. Здесь – задание для дальнейшего поиска.

Пока из наиболее вероятных кандидатов в метрополии наиболее перспективной выглядит микенская или протомикенская общность – та же склонность к масштабному и продуманному крепостному строительству, то же доминирование военной аристократии на колесницах, то же тяготение к толосам, к роскошным погребениям, та же высокоуровневая административная активность, отразившаяся в документах линейного письма Б. Наконец, генетиками выявлена у микенцев восточноиндоевропейская гаплогруппа R1a1, каковая, что не вызывает никакого удивления, характерна и для синташтинцев.

У самой Кузьминой тема Микен, казалось бы бесконечно далеких от евразийской степи, так или иначе всплывает на протяжении всей книги. “Выявляются дальние западные контакты с племенами позднего этапа культуры многоваликовой керамики и далее — вплоть до микенской Греции или непосредственно или, вероятнее, через посредство племен Юго-Восточной Европы (культура Монтеору), что документируется распространением сходных типов псалиев и микенского орнамента, особенно к западу от Урала, где представлены также костяные пряжки, характерные для культуры многоваликовой керамики” – отмечает она в “Заключении” книги.

Как именно были связаны синташтинцы и протомикенцы, – вопрос для научного поиска, строить смелые догадки – преждевременно, но важно констатировать, что перед нами чрезвычайно перспективное направление поиска, которое может дать ключ ко всей истории Северной Евразии и Европы.

В андроновской и срубной культуре, широко распространившейся по большей части территории Великой Степи автор видит дальнейшее развитие пути к экстенсивному скотоводству – были выведены новые породы лошадей, включая предков будущих ахалкетинцев, освоено молочное скотоводство, вызвавшее демографический скачок и, в то же время, ситуацию перевыпаса пастбищ. Перевыпас подталкивал андроновцев к частому переносу поселений, что не могло способствовать развитию оседлой культуры.  Для выхода из экологического кризиса андроновцы переходят к новому, более продуктивному типу скотоводства – отгонному (яйлажному). Это, в свою очередь, ведет к возрастанию роли лошадей и овец, способных к самостоятельной добыче корма зимой – тебеневке) и, напротив, к полному вытеснению свиньи. Перекочевки и перегоны скота на большие расстояния создают условия для действительного появления всадничества, о котором свидетельствует появление нового типа псалиев, предназначенного для запряжения коня под верх. Отсюда остается шаг до развития в Великой Степи скифской эпохи подлинного номадизма.

Далее автор рассматривает проникновение индоевропейцев-андроновцев в Среднюю Азию. Чрезвычайно интересным является ответ на вопрос, почему сама Средняя Азия с её развитыми неолитическими культурами не стала культурным излучателем и передатчиком культурной информации с Ближнего Востока в Степь. Причиной является своеобразный барьер из устойчивых донеолитических культур Приаралья, в частности кельтеминарской культуры. Обилие здесь рыбы и водоплавающей птицы, распространение крупных копытных на которых было удобно охотиться, зафиксировало на долгие тысячелетия преимущества присваивающего хозяйства в этом районе. Путь джейтунскому земледелию на север преградили рыбаки Средней Азии – звучит немного комично, но, тем не менее, совершенно верно. Только когда андроновцы двинулись в Среднюю Азию с севера они смогли установить контакты с земледельческими культурами юга Средней Азии, причем часть этих контактов носит несомненные следы завоеваний. Начинается великий поход ариев в Индию.

Другим маршрутом движения восточных индоевропейцев был маршрут прямо на восток – в Синьцзян и Китай. Автор убедительно доказывает, что носители Афанасьевской культуры были напрямую связаны с Ямной культуры, были рано отделившимися и ушедшими на Восток “ямниками”, что погребения в Синьцзяне, в Гумугоу, где найдены хорошо сохранившиеся Таримские мумии индоевропейского облика связаны с афанасьевцами, а это приоткрывает решение тохарской проблемы – загадку древнего народа с индоевропейским языком контролировавшего восточные участки Великого шелкового пути. Сегодня выводы археолога однозначно подтверждены генетиками – в Таримских мумиях однозначно доминирует гаплогруппа R1a1.

Далее автор осторожно присоединяется к той группе исследователей, которые полагают, что распространение в Китае колесного транспорта, лошади и металлургии носило не автохтонный характер, а было связано с западным импульсом, исходившим от протоиндоевропейцев.

“Э. Паллибленк (Pulleyblank 1996) сделал акцент на древних индоевропейских заимствованиях в китайском языке (пшеница, ячмень, конь, колесо, повозка (колесница), пастух) и культуре (обряд жертвоприношения домашних быка, овцы и коня) и связал их с тохарским влиянием, признав
древнейшими тохарами носителей афанасьевской культуры и погребенных в Гумугоу. А. Лубоцкий (Lubotsky 1998) показал тохарское происхождение терминов, связанных с транспортом, в китайском языке, а Я. Янхунен (Janhunen 1998) доказал заимствование во всех языках Центральной и Восточной
Азии названия лошади из единого западного языка”.

Китайские исследователи “западный импульс” по понятным причинам отрицают, однако указываемый автором факт – все три инновации предстают в Аньяне, в находках эпохи Шан-Инь, в развитом виде, без всяких следов длительного предварительного развития, что это не может не требовать постановки вопроса о заимствовании. Или же требует веских археологических доказательств автохтонного развития. До тех пор предположение, что развитая металлургия и коневодство пришли в Китай через Синьцзянь от индоевропейцев Семиречья может считаться вполне рабочим, тем более, что от заимствования до пугающего автохтонистов призрака “завоевания” очень далеко.

В последней главе книги Е.Е. Кузьмина ставит серьезную проблему археологической хронологии степей. Новая, “калиброванная” система радиоуглеродного определения дат существенно удревнила многие датировки и разрушила выстроенную археологами привязку к древневосточной исторической и микенской хронологии. Таким образом, в датировании событий в Великой Степи на сегодняшний момент царит некоторый хаос, мешающий надежным историческим реконструкциям. Эта проблема требует своего решения.

Книга Е.Е. Кузьминой в краткой и ясной форме вводит читателя в степную индоевропейскую археологию, давая четкую структуру, обильный материал и библиографию. Автор стремится увязать события в степи с климатическими циклами, хотя сама признает, что историческая климатология полна взаимоисключающими и противоречивыми датировками климатических событий. Отдельно хочется отметить, полное отсутствие у автора страха перед использованием слова “русский”. Она упоминает “русского археолога Ростовцева”, “русскую историческую традицию”, “русскую равнину”, “южнорусские степи”, “русскую меру производительности почв”, “русских археологов” и “русскую археологию”, “русский Алтай”, “русских и западных ученых”. Для книги впервые изданной в 2009 году, в пору максимального прессинга на “р-слово” такое словоупотребление выглядит почти демонстративным и о многом говорит.