Перейти к содержанию Перейти к боковой панели Перейти к футеру

Федор Михайлович Достоевский

Достоевский это та точка в которой Россия непосредственно соприкасается с Вечностью. Вот Россия. Вот Вечность. Пограничников по случаю прибытия Фёдора Михайловича убрали. Именно здесь русская мысль поднимается на такие высоты, приобретает такую остроту, что может соперничать с самой Библией.

Спору нет – Достоевский не святой. В нем нет той несмятенной ясности и простоты взгляда, которая характерна для святых. Он весь в вопросах, сомнениях, боли и вскриках, борениях и движении. В древности в нем бы безошибочно опознали пророка – гневного как Илия, рыдающего как Иеремия, порой пытающегося скрыться от Божия гласа – как Иона в чреве кита. Даже его эпилепсия была бы свидетельством призвания – нервной системе человека трудно справиться с «проводкой» Откровения. Но канон пророков давно закрыт и мы называем Достоевского просто писателем.

Вопросы Богу

Писателем решившимся задать вопросы Богу, как задал их некогда праведный Иов. Не навязчиво предлагать собственные антицерковные ответы и редактировать Евангелие, подобно собрату по перу украшенному графским титулом. Просто задавать вопросы. Самые важные и болезненные вопросы на свете. Вопросы о невинном страдании, о человеческом достоинстве, о том быть с Христом или против Христа.

Шутники, изгаляющиеся над «слезинкой ребенка» верно поняли где центральная мысль философии Достоевского, но совершенно не поняли самой этой мысли, которая бесконечно далека от жалостливости и сентиментализма. Достоевский задает вопрос не о жалости, но о справедливости.

Западный взгляд на Христианство, сформулированный некогда Ансельмом Кентерберийским, состоит в следующем: грех есть преступление, страдание – это наказание. Наказание должно быть непременным, неотменимым и соответственным преступлению. Вся западная традиция права, лежащая в основе той цивилизации, базируется на этом фундаменте.

Но как быть с тем, спрашивает Достоевский, что в мире существует полно страданий, которые не являются платой ни за какой грех, являются чистым мучением и беспримесным мучительством. Очень часто мы видим как мучится человек без всякого соразмерного его греха. И на этом фоне страдания людей за свои грехи теряют свою искупительную силу, поскольку так же мучатся и те, кто ничего не искупает, кого просто мучат. Гармонии не получается, поскольку объяснимые грехом мучения есть лишь незначительный частный случай мучений не объяснимых.

4285ccbb3f9c0a5c10202839fe782cad

Именно этому метафизическому разлому человеческого бытия и посвящен знаменитый монолог Ивана Карамазова. Вопрос о слезинке ребенка перекочевал в «Братьев Карамазовых» из «Дневника Писателя», где Достоевский подробнейшим образом разбирал речь модного адвоката Спасовича (он закономерно стал прототипом «нанятой совести» Фетюковича), защищавшего отца, который истязал дочь розгами. Речь Спасовича была построена на… обвинении ребенка, оказавшегося в его изображении распущенной воровкой, непокорной и неблагодарной. А потому заслуживающей любых истязаний.

Это именно тот ответ, который дал на вопросы о невинном и непропорциональном  человеческом страдании Запад, который предпочел услышать ответы фарисействующих друзей Иова, а не ответ Бога. Мол, нет никого без греха, как нет дыма без огня, если мучишься, значит виноват. На этой философии возросла «протестантская этика» Запада – если ты беден и несчастен, значит грешен, а если богат и успешен – значит от века призван Богом ко спасению. А там уже недалеко и до фашистской версии ницшеанства – если не хочешь страдать, то причиняй страдание, если не хочешь быть жертвой – будь охотником. Происходит освобождение от страдания через причинение страданий другим.

Достоевский вскрыл эту садистическую бездну, лежащую в основе греховного порядка человеческой жизни и канонизированную западным рационализмом. Его пафос – это пафос самой книги Иова, где, напомню, Господь обличает фарисействующих друзей Иова, рассуждающих о его мнимой «вине». Они мыслили о Боге недостойно, Иов же, призвавший Бога на суд и потребовавший отчета о невинном страдании, мыслил о Боге должно и праведно, как о том, кто не может и не должен допускать несправедливости мучительства в мире.

Достоевский устами своих героев задает достойные вопросы и слышит достойный ответ: невинное страдание в мире несправедливо и не может быть оправдано. И для того и приходит Христос в мир, чтобы как Сын Божий испить эту чашу неправедного страдания, для того и существуют христиане, чтобы осушить слезы и принести исцеление. Не казуистический расчет преступлений и наказаний, а живая сострадательная любовь, принесенная Христом, вот единственный путь осушения слез ребенка. Именно поэтому Достоевский самый христоцентричный писатель во всей мировой литературе. Он готов оказаться даже против «математически доказанной истины», если эта истина будет против Христа.

В чем достоинство человека?

Достоевский

С опросом об искуплении страдания у Достоевского тесно связан вопрос о человеческом достоинстве. «Человек – это звучит гордо» – присказка множества писателей и мыслителей и до и после Достоевского. Столь же многих можно найти и с формулой, что «Человек – это звучит низко». Иногда тот и другой тезис объединяются вместе, что ничтожный человек, отверженный, униженный и оскорбленный может встать с колен и проявить истинно гордое, отважное и смелое в себе, доказать своё достоинство, поднятое из грязи и низости. Большая часть европейской литературы последних веков посвящена именно падению или восстанию человека. «Он жалок и грязен – но он тоже человек»

И только Достоевский поставил вопрос по другому. А имеет ли человек достоинство в самой своей низости, гадости, подлости? Теряет ли он образ Божий когда он пьяненький, перестает ли быть человеком в своей трусости, лжи и корысти? Является ли жалкий человек Человеком, без трусливого «тоже»? Его князь Мышкин отвечает: «Да».

Вспомним мало кем замечаемую идейную кульминацию «Идиота» – историю о том как поручик Келлер под свою «исповедь» хочет занять у князя денег. Князь видит его насквозь, но в его реакции нет ни фарисейского лицмерия, ни наигранного превосходства. Он признается, что и у него самого часто бывают двойные мысли, — высокая перепутывается с низкой. «Идеальный человек» князь Мышкин берет Келера в его низости и снисходит к нему, одновременно поднимая того до себя. Утверждает в этом низком человеке доброе, даже когда оно перепутано с корыстным и гадким.

Человек остается человеком не «несмотря на…». Он просто остается человеком. На эту предельную высоту подлинного гуманизма мог подняться только Достоевский с его пророческим даром и собственным опытом униженности, страдания и боли.

Хозяин Русской Земли

Достоевский дневник

Парадокс состоит в том, что вот этот Достоевский – пророк и гуманист, человек невероятной душевной тонкости, слышащий малейшие дуновения человеческой психологии и совести, и Достоевский публицист, убежденный русский националист, антизападник, славянофил, критик интеллигентского нигилизма, страстный проповедник русского мессианства – это один и тот же человек. Причем гуманизм и национализм у него не две стороны одной монеты, а одна сторона. Это один и тот же Достоевский в рамках одной и той же идеи.

Вспомним как в «Дневнике Писателя за сентябрь 1876 года возникает великая формула: «Хозяин земли русской — есть один лишь русский (великорус, малорус, белорус — это всё одно) — и так будет навсегда». Она возникает не из ниоткуда. Она возникает из спора в печати о том, что России, в виду ее обширного мусульманского населения, негоже заступаться за православных братьев болгар, чьих детей сжигают, насаживают на пики, разрывают на части башибузуки, подавлявшие болгарское восстание. Нет и не может русский ради «деликатности» к иноверцам ослаблять свое сочувствие к единоверным страдальцам – настаивает Достоевский.

«Деликатничать же до такой степени, что бояться сметь обнаружить перед ними самые великодушные и невольные чувства, вовсе никому не обидные, — чувства сострадания к измученному славянину, хотя бы как и к единоверцу, — кроме того, всячески прятать от татарина всё то, что составляет назначение, будущность и, главное, задачу русского, — ведь это есть требование смешное и унизительное для русского…».

Слезинка ребенка и война не по разную, а по одну сторону монеты – это отлично понимают те, кто сегодня защищает детей Донбасса от артогня прямой наводкой, кто поставил огненный заслон перед изуверами из «Халифата». Война со всей ее неприглядностью и жестокостью должна вступить в свои права, когда мы имеем перед собой радикальное зло и осатанелый садизм. И здесь подход Достоевского – мудрость и Православие, а фальшивое непротивленчество Толстого оказывается лицемерной ересью.

О «народности» и «дряни». Клевета на Достоевского

Одна из самых гнусных клевет на Достоевского — приписывание ему русофобской фразы то ли «без православия наша народность — дрянь», то ли «без православия русский человек — дрянь». Передают этот речекряк по разному, неизменно лишь одно — похотливое стремление назвать русских дрянью и поставить снизу подпись величайшего писателя. Особенно умиляют рассуждения некоторых «текстологов» о том, что если Достоевский ничего подобного не говорил, то уж точно так думал.

На земле несколько тысяч народов, в большинстве из которых не сыскать ни единого православного. И все эти народы почему-то не дрянь. Некоторые, как англичане, очень даже уважаемые народы, хотя православных среди них немного, а в те времена, когда они завоевали себе уважение, не было и вовсе ни одного. Чем же так исключительно плох русский народ, что именно он, едва отнимешь у него православие, — тут же становится дрянью? То есть русская народность единственная на свете так плоха, что, едва уберешь из неё православие, становится хуже всех. Герои Достоевского порой бывают склонны к кликушеству, но сам Федор Михайлович кликушей никогда не был. Из его дневников, статей, писем предстает исключительно серьезный и основательный человек с полной ясностью мысли. Додуматься до такой кликушеской формулы и пропагандировать её он, конечно, не мог бы.

Так откуда взялась эта фраза и как связалась с именем Достоевского? Виноват в этом философ Николай Бердяев, решивший в своей работе «Миросозерцание Достоевского» противопоставить взгляды почвенника Достоевского, для которого ценность русского народа была безусловной, взглядам некоторых славянофилов, связывавших эту ценность лишь с Православием.

«Народничество Достоевского — особенное народничество. Это народничество религиозное. Но и славянофилы исповедовали религиозное народничество. Кошелев говорил, что русский народ хорош только с православием, а без православия — дрянь. Славянофилы верили, что русский народ — самый христианский и, единственный христианский народ в мире. Но религиозная вера Достоевского в русский народ принадлежит уже другой эпохе… В «Дневнике писателя» мы находим ряд отрицательных отзывов о славянофилах, не всегда даже справедливых: «Славянофилы имеют редкую способность не узнавать своих и ничего не понимать в современной действительности». Достоевский защищает «западников» в противовес славянофилам. «Будто в западниках не было такого же чутья русского духа и народности, как в славянофилах?»… Его возмущает, что славянофилы барски поставили себя вне мучительного процесса жизни, вне движения литературы и смотрели на все свысока. Для Достоевского «русские мальчики», атеисты, социалисты и анархисты — явление русского духа. И наша «западническая» литература явление русского духа. Он стоит за реализм, за трагический реализм жизни против идеализма славянофилов»[1].

Как видим, по мысли Бердяева, в противоположность славянофилам, в лице Кошелева, якобы, говорившим, что без православия русский народ дрянь, Достоевский ценил и принимал разный русский народ, видел русский дух и в атеистах, и в социалистах, и в анархистах, и в западниках. Его усмотрение русского духа было всеохватным. Мы не будем сейчас обсуждать правоту или неправоту оценки Бердяевым Достоевского, важно то, что фраза «без православия русский народ дрянь» связалась с именем Достоевским исключительно по противоположности.  По чьему-то невежеству, а скорее — злонамеренности утверждение Бердяева, что Достоевский так не говорил и не думал превратилось в приписывание ему этого нелепого и отвратительного мнения.

Зададимся вот еще таким вопросом. А думали ли славянофилы, в частности А.И. Кошелев так, как приписывает им Бердяев? Ведь репутация Бердяева как путаника, настоящего Хлестакова от философии, хорошо известна, а никакой ссылки на выражение Кошелева он не приводит.

И действительно, не очень долгое исследование приводит нас к тому, что Бердяев не только не приписывал Достоевскому этой фразы, но и саму фразу перепутал, приписав Кошелеву то, чего тут никогда не говорил. Кошелев не говорил ничего о том, что без православия русский народ дрянь. Знаменитый славянофил первого поколения написал нечто иное: «Без православия наша народность дрянь. С православием наша народность имеет мировое значение». Нетрудно понять разницу меду народом как совокупностью живых личностей, объединенных общими свойствами, и народностью, как отвлеченным принципом, выделяющим некоторые из этих свойств. Кроме того, когда речь идет об учении славянофилов стоит чрезвычайно осторожно преобразовывать понятие «наша народность» в «русский народ» — легко запутаться и ошибиться.

В каком контексте и по какому поводу возникла формулировка Кошелева «без православия наша народность дрянь. С православием наша народность имеет мировое значение»? Эта формулировка возникла в споре между славянофилами А.И. Кошелевым и И.С. Аксаковым. Уже по одному этому нельзя, как это делает Бердяев, считать взгляд Кошелева характерным для всех славянофилов.

В 1858 году И.С. Аксаков, опубликовал объявление об издании своей газеты «Парус» на 1859 г. в котором провозгласил:

«Вполне уважая европейскую мысль и науку и сознавая необходимым постоянно изучать смысл современных явлений, редакция «Паруса» считает своею обязанностью прямо объявить, что «Парус», будучи вполне отдельным и самостоятельным изданием, принадлежит к одному направлению с «Русской беседой», к тому нередко осмеянному и оклеветанному направлению, которое с радостью видит, что многие выработанные им положения принимаются и повторяются теперь самыми горячими его противниками.

Итак, не боясь ложных упреков в исключительности, мы смело ставим наше знамя.

Наше знамя — русская народность.

Народность вообще — как символ самостоятельности и духовной свободы, свободы жизни и развития, как символ права, до сих пор попираемого теми же самыми, которые стоят и ратуют за право личности, не возводя своих понятий до сознания личности народной!

Народность русская, как залог новых начал, полнейшего жизненного выражения общечеловеческой истины.

Таково наше знамя».

Аксаков заявил своей программой народность как не-западничество, как русскую гражданственность, отчасти либерального уклона («свобода», «право») столь востребованную в эпоху Реформ. При этом народность у него звучала как чисто светский идеал, в котором не было ни единой религиозной ноты. Православие как важная часть идеи русской народности не было упомянуто ни единым словом.

Среди прочих заявленных в газете отделов был заявлен и отдел славянский, явно призванный играть особо важную роль:

«Отдел славянский, или — вернее сказать, отдел писем и известий из земель славянских. С этою целию мы пригласили некоторых литераторов польских, чешских, сербских, хорватских, русинских, болгарских и так далее быть нашими постоянными корреспондентами. Выставляя нашим знаменем русскую народность, мы тем самым признаем народности всех племен славянских. Вот что, между прочим: мы писали ко всем славянским литераторам: «Во имя нашего племенного родства, во имя нашего духовного славянского единства, мы, русские, протягиваем братские руки всем славянским народностям: пусть развивается каждая из них вполне самобытно! пусть каждое племя внесет свою долю труда в общее дело славянского просвещения! пусть каждое свободно, смело, невозбранно совершает свой собственный подвиг, возвестит свое слово, обогатит своею посильною данью общую сокровищницу славянского духа! Все мы, чехи, русские, поляки, сербы, хорваты, болгаре, словенцы, словаки, русины, лужичане, все мы, выражая собою разные стороны многостороннего духа славянского, взаимно пополняем друг друга и только дружною совкупностью трудов можем достигнуть полноты славянского развития и отстоять свою умственную и нравственную самобытность. Не внешнее политическое, но внутреннее духовное единство нам дорогое одно материальное преуспеяние, но познание, изучение, хранение и разработка основных начал славянских — вот что необходимо славянским народам, дабы они могли явиться самостоятельными деятелями общечеловеческого просвещения и обновить ветшающий мир новыми силами… Да, мы твердо верим, что наш искренний призыв не останется без отклика и что многоразличные племена славянские хотя в области науки и литературы войдут друг с другом в общение мысли и возобновят союз племенного и духовного братства! Ждем ответа!».

И снова ни слова о религии, коль скоро славянский мир, к которому обращается Аксаков, разделен между православными, католиками, отчасти – протестантами и сектантами. На первое место в этом панславистском списке не случайно поставлены чехи, а  русские лишь на втором.

Это объявление и вызвало возражение славянофила первой волны близкого друга Хомякова А.И. Кошелева (1806-1883), издававшего «Русскую беседу» о солидарности с которой заявлял аксаковский «Парус». 15 октября 1858 Кошелев пишет Аксакову:

«Письмо ваше от 12 октября и при нем объявление о «Парусе» я получил. Программа ваша хороша, очень хороша, но жаль, что вы выставили знаменем не вещь, а форму. Народность есть то, что доставляет и жизни, и искусству, и науке самобытность фактическую, внешнюю; без развития, без пособия народности ни жизнь, ни искусство, ни наука нигде не могут выразиться своеобразно,  самостоятельно. Но одна народность не доведет вас еще до общечеловеческого значения. Можно сказать положительно, что в настоящую пору ни поляк-католик, ни чех-католик, ни морав-протестант не выразят славянской самобытной мысли. Наука самостоятельная, которая имеет гордую мысль выходить из самой себя доведена немцами до крайних пределов — до полной несостоятельности, и великий Шеллинг сделался, с отчаяния, католиком. Жизнь раздроблена протестантизмом до полного ералаша. Искусство в мире как бы убито, и теперь нет ни единого гениального человека в числе живых. Вера, одна вера может оживить мертвеющую природу; она одна может собрать обломки и из них создать нечто органическое. Какая вера? не католицизм и не протестантизм, а одно наше православие. Его-то вы, по ложной стыдливости, боитесь поставить во главу угла. Без православия наша народность – дрянь. С православием наша народность имеет мировое значение. Как ваша программа ни хороша, а ее подписать я бы не мог. Очень боюсь, дражайший Иван Сергеевич, что вы напишете мне для «Беседы» такую программу, которой я не в состоянии буду подписать. Могу согласиться на одно — не упоминать о православии, но сослаться на прежние наши программы; но без православия «Беседа» не имеет никакого значения, и ее под своим именем я держать не могу»[2].

Не трудно заметить, что Кошелев ни слова не говорит о русском народе. Строго говоря, он не говорит и о русской народности. Та народность, которая в интерпретации Кошелева оказывается без православия «дрянью» — это славянская народность панславистов, в угоду которым Аксаков и не упоминал о православии. «Ни поляк-католик, ни чех-католик, ни морав-протестант не выразят славянской самобытной мысли» — подчеркивает свою мысль Кошелев. Вне православной религии славянская народность, к которой апеллирует Аксаков, — мертва. Народность – это форма, содержанием которой должен быть дух. А этот дух, на взгляд Кошелева, возможно найти только в Православии, а никак не во все более обезбоживающемся католицизме и «раздробляющем всё до полного ералаша» протестантизме.

Без Православия та «народность» к которой апеллировали панслависты и в самом деле оказалась «дрянью», что неумолимо подтвердили последовавшие вскоре события польского мятежа, на что со всей суровостью указал Константин Леонтьев в своей полемике против панславизма, и что вновь и вновь демонстрируют события ХХ и ХХI века. Вне православного духовного единства «славизм» оказался вредоносной для русских химерой. В этом споре нам придется присоединиться именно к Кошелеву. Но никакого отношения к оценке русского народа или русской народности его слова не имеют, характеризуя лишь мечтательную «народность всеславянскую».

И уж, тем более, не имеет никакого отношения к этим словам Кошелева, серьезно перепутанным Бердяевым, Федор Михайлович Достоевский, без всякой своей вины и причастности к эпизоду оклеветанный и выставленный русофобом досужими публицистами и блогерами. Письмо Кошелева Аксакову было частным. Оба участника переписки, и Аксаков и Кошелев пережили Достоевского (последний еще успел пополемизировать с ним касательно «Пушкинской речи», причем выступая с позиций гораздо менее «всечеловечных», чем Фёдор Михайлович). То есть эта формула не могла даже стать известной Достоевскому. Писатель умер в счастливом неведении, что такая фраза вообще существует.

Этот эпизод говорит нам прежде всего о том, что любое утверждение непременно следует проверять по первоисточнику.

Достоевский против крокодила

1003867577

Достоевский пророчески своевременен в каждом слове, в каждом образе, в каждой детали. И это тем более поразительно, что в своих сиюминутных политических прогнозах он часто ошибался. Порой возникает ощущение, что он живет с нами, сто сорок лет спустя, а не тогда. «Вы говорите: «ну, так деликатничай, секретничай, старайся не оскорбить»… Но, позвольте, если уж он так чувствителен, то ведь он, пожалуй, может вдруг оскорбиться и тем, что на той же улице, где стоит его мечеть, стоит и наша православная церковь, — так уж не снести ли ее с места, чтобы он не оскорбился? Ведь не бежать же русскому из своей земли?» – на Руси до такого дело, слава Богу, не дошло, зато в «стране святых чудес» – Европе, это пророчество как нельзя более актуально.

А как за полторы сотню лет прошелся Достоевский по нашему «креативному классу» — сборищу лакеев, ищущих, кому бы сапоги вычистить. Знаменитый рассказ «Крокодил» прогрессивная публика восприняла как насмешку над своим кумиром Чернышевским. Иные даже не подавали Достоевскому руки за издевательство над «страдальцем». Но если вчитаться, то окажется, что анекдотичная история чиновника Ивана Матвеича проглоченного  импортным крокодилом, — это пародия на модное тогда «фритредерство» — следование либеральным экономическим воззрениям Адама Смита по которым протекционизм, тарифная защита отечественного производства, не допустим. «Надо бы изменить тариф и поощрять привоз сукон английских, которые крепче, а следственно, и дольше будут сопротивляться природе, в случае если попадешь в крокодила».

Когда читаешь кликушеские камлания наших либералов по поводу необходимости привлечения иностранных инвестиций, то не оставляет ощущения, что уже читал это на язвительных страницах Федора Михайловича, описавший этот «капитализм» как форменное людоедство.

«- Сами же мы вот хлопочем о привлечении иностранных капиталов в отечество, а вот посудите: едва только капитал привлеченного крокодильщика удвоился через Ивана Матвеича, а мы, чем бы протежировать иностранного собственника, напротив, стараемся самому-то основному капиталу брюхо вспороть. Ну, сообразно ли это? По-моему, Иван Матвеич, как истинный сын отечества, должен еще радоваться и гордиться тем, что собою ценность иностранного крокодила удвоил, а пожалуй, еще и утроил. Это для привлечения надобно-с. Удастся одному, смотришь, и другой с крокодилом приедет, а третий уж двух и трех зараз привезет, а около них капиталы группируются. Вот и буржуазия. Надобно поощрять-с».

Такой пророческий дух, умение видеть социальные и политические, а не только нравственные смыслы на сто, и двести и тысячу лет, Достоевский демонстрирует буквально во всем. И он уверен, что это не свойство его лично, но свойство русского духа, русского ума. Смысл развитой Достоевским идеи «всечеловечества» прямо противоположен «общечеловечеству» либералов. Не русский должен раствориться во всём и принести себя в жертву человечеству, но человечество должно быть объято русским как большим и спасено русским как более совершенно усвоившим евангельскую заповедь.

Французский дипломат Мельхиор де Вогюэ с раздражением описывал в дневнике свой спор с Достоевским и чеканную формулу русского писателя и мыслителя: «Мы обладаем гением всех народов, и сверх того русским гением. Вот почему мы в состоянии понять вас, а вы нас – нет». С тех пор и Россия и Европа множество раз могли убедиться в правоте Достоевского. Русь, Россия, русский ум и русское сердце охватывают мир, потому что они больше мира и граничат с Богом.


[1] Бердяев Н.А. Русская идея. Миросозерцание Достоевского. – Москва: Издательство «Э», 2016. сс. 457-458

[2] Колюпанов Н.П. Биография Александра Ивановича Кошелева. М.: Типогр.-литогр. т-ва И.Н. Кушнерев и К°, 1892. Т. 2: Возврат к общественной и литературной деятельности (1832–1856). с. 251

Оставить комментарий

десять + 2 =

Вы можете поддержать проекты Егора Холмогорова — сайт «100 книг»

Так же вы можете сделать прямое разовое пожертвование на карту 4276 3800 5886 3064 или Яндекс-кошелек (Ю-money) 41001239154037

Большое спасибо, этот и другие проекты Егора Холмогорова живы только благодаря Вашей поддержке!