Бабушка стоит в утомительной очереди в очередном магазине. Я скучаю. Эти человеческие хвосты были мало того, что длинными – так еще и двигались в замедленной съемке с периодическим стоп-кадром. Необходимо было выбрать, назвать желаемое, отрезать, поругаться с продавщицей, завесить, завернуть в бумагу, дойти до кассы, отстоять очередь в неё, дождаться пока вылезет чек (ах, вот досада, закончилась лента!), пронаблюдать как отсчитают сдачу (и чтоб не обсчитали), собрать свою мелочь с тарелочки кассы, отстоять очередь на получение покупки (уже совсем небольшую) и можно идти в следующую очередь.

Пока вершится это священнодействие народного терпения, я слоняюсь от полупустого прилавка к полуполному, пытаясь хоть на чем-то сфокусировать внимание, но ничего интересного вокруг нет. Тогда я в сотый раз уже разглядываю «Схему разделки говяжьей туши», флагом недоступного изобилия висящую над каждым мясным отделом каждого магазина большой советской страны. За то время, пока бабушка отвоёвывает у своих бывших коллег – продавщиц части мороженой говядины, я успеваю вытвердить как урок: первый сорт – филей, огузок, кострец, оковалок; второй сорт – лопатка, плечо, пашина; третий сорт – голяшка передняя, голяшка задняя, зарез.

Большую часть персонажей этого комикса я никогда не видел на прилавке, особенно первый сорт. И уж точно они никогда не собирались вместе, видимо брезгуя обществом суповых костей и синих кур. И не надо мне, пожалуйста, рассказывать о том, что синева курицы означает «её здоровье и натуральность, в отличие от накачанных соей и стероидами продуктов современных птицефабрик». Я деревенский мальчик, я многажды видел ощипанных кур, которые за час до того весело бегали по двору. Вас обманули, они – не синие.

Из более-менее привилегированных персонажей картинки на прилавок чаще всего заглядывала лопатка, пореже – грудинка. Но и та и другая представали в странном облике – практически весь кусок состоял из кости и бесчисленного множества отонков. Жарить это было затруднительно, оставалось делать котлеты.

Это, пожалуй, была самая унизительная особенность советской мясной торговли – тебе открыто показывали, что все издержки – кости, отонки, жир, кожа, – перекладываются на покупателя. По сути это было не мясо, а полуфабрикат из которого опытная хозяйка могла вырезать примерно 60% полезного веса, а неопытная могла рассчитывать хорошо если на 30%, всё остальное было скрытой формой субсидирования неэффективности советского пищепрома.

Подчеркивая всё время свою «бесплатность», социалистическое государство на деле постоянно использовало тысячи способов честного отъема денег у населения – от принудительных займов, в которые обращалась значительная часть зарплат в 1940-50-е годы (бабушка бережно хранила эти облигации, которые начали наконец гасить по сериям с середины 1980-х), до товаров «в нагрузку» – то есть низкокачественного барахла, которое, тем не менее, с упорством производила легкая промышленность. Все издержки и неэффективности советской снабженческой системы неизменно ложились на конечного потребителя.

Адамово проклятие

В духовном смысле, история человека это путь поиска и встречи с Богом, но в материальном – это, прежде всего, история питания. Трагедия человека началась со вкушения недозволенного плода в Раю и продолжилась наложенным на землю за грехи её управителя-человека проклятием: «за то, что ты послушал голоса жены твоей и ел от дерева, о котором Я заповедал тебе, сказав: не ешь от него, проклята земля за тебя; со скорбью будешь питаться от нее во все дни жизни твоей; терния и волчцы произрастит она тебе; и будешь питаться полевою травою; в поте лица твоего будешь есть хлеб» (Быт. 3:17-19).

Вкусив запретного плода, – указывает философ В.И. Несмелов, – возложив упование вместо Бога на еду, прародители сделали себя вещью:

«Они захотели, чтобы их высокое положение в мире зависело не от свободного развития ими своих духовных сил, а от физического питания их известными плодами, значит – они, в сущности, захотели того, чтобы их жизнь и судьба определялась не ими самими, а внешними материальными причинами. И это свое желание они осуществили на самом деле. Они действительно обратились к помощи запрещенного дерева в той именно полной уверенности, что мнимо-волшебная сила его плодов, без всякой работы с их стороны, механически сделает их более совершенными… Своим суеверным поступком люди добровольно подчинили себя внешней природе и сами добровольно разрушили то мировое значение, которое они могли и должны были иметь по духовной природе своей личности…».

Грехопадение сделало питание человека связанным с тяжелым трудом, сопротивлением земли, голодом и скудостью. Большую часть известной нам истории человеческие общества находились в плену мальтузианских циклов, когда перенаселение влекло недостаток пищи и социальный коллапс, связанный с войнами, голодовками и эпидемиями. Поэтому качество тех или иных человеческих обществ и государств не случайно оценивается именно по их способности прокормить своих членов. Качество управления мы вынуждены оценивать прежде всего по сытости, по тому искусству с которым та или иная социальная организация компенсирует изначальные условия библейского проклятия.

Люди в своем большинстве довольно долго могут прожить без свободы, без собственности, иногда кое-как выживают без закона и даже, увы, без Бога. Но вот без еды люди умирают очень быстро, а качество своей жизни оценивают по тому как много и насколько вкусно могут есть. Продовольственный кризис стал одной из основных причин краха советской модели. В моем детстве (я родился в 1975 году) кое-какая еда иногда еще попадалась. В 1982 году Партия и Правительство приняли продовольственную программу (плакаты с её лозунгами висели в каждой советской школе) и еды почему-то не стало совсем.

Советский Союз производил впечатление общества, унаследовавшего адамово проклятие в его изначальной силе. Советский человек ел в поте лица, причем потрудиться надо было не только на работе, но и постояв в очереди и побегав в поисках «выброшенного» на прилавки товара. Ел со скорбью, связанной как с качеством, так и со скудным ассортиментом продуктов. Ел в основном полевую траву с собственного огорода и хлеб. Возможно это и впрямь было исполнение адамова проклятия, ведь отрекшись от Христа советская власть как бы перевела наше общество в ту эпоху, когда ещё не снятые сошествием Спасителя во ад клятвы имели полную силу.

Именно контраст между внешними признаками высокоразвитого общества, которые демонстрировал СССР в науке, технике, внешней политике, спорте, некоторых областях культуры, и унизительностью «клятого» быта и был той причиной, которая привела к итоговому коллапсу советского строя и капитуляцией перед Западом, который был привлекателен прежде всего тем, что демонстрировал отсутствие такого разрыва между передовыми достижениями и бытом среднего человека.

Сегодня, на общей волне постсоветской ностальгии, довольно широко распространены попытки представить поздний СССР не только обществом всеобщего равенства в нищете (хотя это было равенство только если смотреть с западной колокольни, в координатах самого советского общества разрыв номенклатуры и простых граждан был весьма существенным), но и как общество продуктового изобилия. Вокруг советского продовольственнного вопроса кипят жаркие баталии и основным оружием обеих сторон служит вакханалия воспоминаний.

Вновь и вновь в битве сходятся те, кто утверждает, что в Советском Союзе есть было нечего, всюду были длинные очереди, зимой помидоров было не достать, а мяса – вообще никогда, и те, кто настаивает, что еда в СССР была, причем отличного качества, не то, что нынешний фальсификат, а в магазинах ничего не было, так зато на рынках было, и в столовые надо было ходить, и вообще только животные думают о еде, а советский человеке думал о космосе и выполнении пятилетнего плана.

Особой веры советской статистике, которая в потребление мяса засчитывала не то что вышеупомянутые отонки – даже рога и копыта, конечно нет. Судить по книгам, фильмам, фотографиям, с учетом советской цензуры, довольно сложно. Причем искажать эта цензура могла в обе стороны – к примеру ни у кого из героев «Иронии судьбы» на столе нет икры, хотя в 1975 году в их географическом положении и социальном статусе они вполне могли себе её позволить.

Однажды я набрел на забавные подсчеты и получается, что новогодний стол ленинградской учительницы Нади (ростбиф, заливной сом, оливье, яйца под майонезом, шпроты) обходился в тот год в четверть её зарплаты, а если бы она решила составить стол именно из тех же самых продуктов сегодня, то это ипполит-меню обошлось бы ей лишь в 9% её зарплаты (средняя учительская зарплата в Петербурге – 40 тыс. р.).

Память, увы, по прежнему остается самым, в известном смысле, надежным источником наших познаний о том, что и как ели в СССР. Автор этих строк готов внести свою скромную лепту в эту мемуарную летопись.

Год синего слона

Как утверждает семейное предание, в моей жизни, начавшейся в 1975 году на северо-востоке Москвы, был короткий, от рождения до трех лет, период «золотого века» – бабушка работала в советской торговле и меня каждый день кормили чем-то вкусным, то икрой, то клубникой, – «пока не вылезал диатез». Сказать что-то определенное об этом счастливом времени я не могу, так как был слишком мал, но охотно верю, что так и было.

Главной особенностью советских пищевых цепочек было то, что для хорошего питания важнее всего было иметь доступ к распределительной сети – родственников или хотя бы знакомых в торговле. Если у вас была большая зарплата, но не было знакомых продавцов, вы были никем. А вот работая в торговле, то есть имея возможность «оставлять под прилавком» продукты, не воруя, ни в коем случае, просто легально приобретая их у самого себя по государственным ценам, можно было питаться очень и очень неплохо.

Для остальных людей единственной возможностью приобщиться к этой «теневой» системе распределения не через магазины были «продуктовые заказы». Весь советский период мама получала эти заказы регулярно, под новый год – обязательно. В них, как правило, были маринованные огурцы и помидоры, шпроты (абсурдный продукт советской искусственной бедности – дешевейшая копченая рыбешка утопленная в густом масле оказалась деликатесом и важным блюдом новогоднего стола), очень часто – красная икра, иногда палка копченой колбасы, сервелата.

И, чуть не забыл, «Чай индийский» – странноватый порошок непонятного сорта упакованный в желтую коробочку где на синем слоне ехал человек в тюрбане. Как я недавно прочел, это был купаж, в котором индийский импортный чай составлял 15%, а более 50% было обычного грузинского чая. Один раз нам досталась жестяная красивая коробка с настоящим индийским чаем, когда он весь был выпит – она так и осталась в качестве тары для чая, – содержимое желтых коробок пересыпалось в неё и возникала иллюзия лучшего качества продукта, нежели он был на самом деле.

Впрочем, советский чай по сравнению с вообще неупотребимым советским кофе был неплох и большую часть жизни я был чайным маньяком. В детстве, так как чая на мои объемы потребления не хватало, я заваривал чайник с одним и тем же листом по три-четыре раза, пока он совсем не расползался от воды.

Приправленное огромным количеством сахара это «пойло» (как не сговариваясь высказались несколько моих знакомых) стало причиной того, что я до срока лет не полюбил сортов чая, изысканней ассама, не говоря уж о китайских. Хотя именно китайский чай, приобретаемый на Кяхтинской ярмарке был чаем Российской Империи и к чему Европа и Британия долгое время столь прямого доступа не имели (что и побудило создать в Британской Индии чайные плантации). Рассорившись с китайскими коммунистами советская власть полностью закрыла себе доступ к китайскому чаю и перешла на помянутый выше индо-грузинский купаж. И только суровая жизненная необходимость, потребовавшая отказаться от сахара, открыла для меня мир китайского чая, который и является, на самом деле, чаем как таковым. Чаем, от которого нас некогда отрубила битва маоистов и ревизионистов.

Из материалов «заказа» и формировалась значительная часть ритуального новогоднего стола: выложенные в специальные формочки шпроты с лимоном и икра, нарезанный сервелат и какая-нибудь шейка или, если повезет, буженина, салат оливье с неизменной вареной колбасой, «холодец» сиречь студень из свиных ножек (терпеть его никогда не мог), какая-нибудь рыба в кляре – мама делала её удивительно вкусно, и рождественский гусезаменитель – курица с картошкой под сметаной, запеченная в духовке.

Откуда-то брались мандарины, которые и по сей день ассоциируются у затронутого советской эпохой человека с новым годом, а также… зеленые бананы. Из-за особенностей советской системы хранения и транспортировки, бананы покупались в Африке совсем зелеными, в СССР прибывали сильно зелеными, в магазинах продавались зелеными и «желтели» уже дома, выложенные на газетку на окно или на платяной шкаф. Это было своего рода детским ритуалом – подойти к бананам и посмотреть не пожелтел ли один из них. И если пожелтел – попробовать его съесть. Почти всегда торопливая «экспертная оценка» подводила. Банан оказывался зеленым и невкусным – приходилось им давиться. Зато пожелтев банан немедленно чернел и подгнивал. Желтый не сгнивший банан был деликатесом из деликатесов – похлеще икры.

К этому новогоднему изобилию добавлялись конфеты – одно из высших достижений советского пищепрома, если не помнить, что большую часть года никаких «Мишек» и «Белочек» мы не видели, ограничиваясь в лучшем случае «Ласточками» и «Буревестниками», а также торт. Торт мы делали сами – запекался в духовке бисквит, разрезался поперек на две части, промазывался изнутри вареньем или вареной сгущенкой, промазывался так же сверху, посыпался толченой крошкой срезанной с пригоревших краев бисквита.

Ну и, разумеется, важнейшей составляющей любого советского застолья был алкоголь. На старых фото нас не может не шокировать огромное, несообразное количеству еды, число бутылок на столе. Прежде всего водка, на Новый Год – обязательно “Советское” шампанское, доступное грузинское или молдавское вино, советские коньяки. Большие количества алкоголя (а следовательно и алкоголизм) были непременным элементом советской кухни, поскольку в целом она была жирной, неудобоваримой, состояла преимущественно из тяжелых, нуждающихся в расщеплении алкоголем продуктов. Поэтому пьянство было, по сути, средством пищевой адаптации советского человека, условием выживания, а не одной лишь прихотью. Но, поскольку мы жили замкнуто, компаний на Новый Год у нас не было, а бабушка не пила и строго следила, чтобы меня не угощали, тема алкоголя в моей жизни ни в детстве (ни, по счастью, позднее) не появлялась.

Таков был новогодний стол в хороший год, так сказать венец и витрина хорошей жизни. Такие хорошие годы случались, впрочем, не всегда и на протяжение 1980-х я помню новогодние столы гораздо скромнее.

Чтобы собрать всё это барственное великолепие, помимо заказа нужно было изрядно побегать по городу «доставая» продукты. Ритуал «доставания» был самым архаичным, переводящим из эпохи производящего в эпоху присваивающего хозяйства, и самым унизительным явлением питания в СССР. Перед ним были равны все, кроме самой верхушки советской элиты, будь ты дворником или сторожем, монтером или фрезеровщиком, майором или доктором наук, изобрети ты боевой лазер или расшифруй неизвестный древний язык – все равно тебе приходилось бегать с высунутым языком от одной точки, где «выбросили» продукты, к другой. Сам «выброс» не подчинялся никаким социальным законам, напоминая стихийный природный процесс.

Империя консервов

Мало кто из советских людей может сказать, что он совсем никогда не пробовал дефицитных деликатесных продуктов – крабов, буженину, ананасы, бананы, черную икру. Про рябчиков врать не буду, но рябчиков, в отличие от кабана, косули, перепелки и прочей дичи и сейчас почему-то на рынке не появилось. Но пугала та нерегулярность с которой они появлялись в нашей жизни и угнетало то как надолго они потом исчезали. Ничего из этого нельзя было пойти и купить тогда, когда захотелось.

Всевозможные вкусности доставали к случаю, привозили знакомые, и их нужно было есть «пока дают». Иной раз, – есть давясь, если продукты скоропортящиеся. Таких штучных деликатесов у нас на моей памяти побывало немало – особенно запомнилась икра омуля. Порой, обладание этими деликатесами было связано с риском – однажды на маму напали и ударили сзади по голове прямо в нашем переулке только чтобы отобрать подаренную кем-то из пациентов дальневосточную красную рыбу.

Вообще, это тема, которую стараются не вспоминать из стыда – регулярная кража продуктов. Кража не бомжами и нищими, а самыми обычными советскими людьми, которые стояли рядом друг с другом в очереди и, порой, не стеснялись тихонько вытащить у вас из авоськи бутылку лимонада или батон хлеба. Бабушка минимум раз в год жаловалась на то, что у неё что-то таким способом украли. Небезопасно было и вывешивать продукты в сетке за окно если речь шла о первом этаже – да и не только на первом, как-то бабушка отогнала криками мужчину, лезшего по пожарной лестнице на наш высокий второй этаж к нашей продуктовой сетке (на мой взгляд он сломал бы шею, но может это был акробат?).

Такое вывешивание постоянно практиковали зимой даже при наличии холодильников, так как в советских морозилках места было очень мало, а продуктов, если удавалось «достать», было много, так как их запасали на довольно длительный срок. Как-то бабушке удалось купить огромный кусок печени и мы питались только ею следующие недели две – в морозилку она вся просто не вмещалась, изрядная часть висела за окном в авоське, завернутая в газету. Другой раз был таким же образом добыт огромный говяжий язык, который визуально занимал полхолодильника – недели две я нарезал его себе на бутерброды, солил, и был по настоящему доволен.

Автор этих строк рос очень капризным и избирательным в пище, а мама и бабушка носились вокруг него как вокруг священного предмета и делали всё, что было в их силах, чтобы его баловать. Я вообще не ел макарон, резко отличаясь этим от большинства соседних детей, у некоторых из которых пища состояла почти исключительно из них, давился манной и овсяной кашей и отказывался есть гречневую, лет до двадцати не переваривал борщ.

Поэтому меня кормили щами, иногда добавляя в них вареное мясо, куриной лапшой, – объедание куриных ножек из неё было отдельным ритуалом. Постоянно на столе гостил венигрет, но, как и борщ, я его не очень любил из-за свеклы, зато очень нравилось выковыривать оттуда кусочки соленых огурцов и горошек. Если удавалось достать консервы из горбуши, то намазав масло на хлеб можно было сделать себе практически настоящий бутерброд с красной рыбой.
Советский Союз вообще был Империей Консервов. Все картины советского изобилия, периодически предъявляемые на фотографиях, это именно изобилие нераспроданных консервов разных видов, в основном рыбных.

Советская власть ухитрилась, конечно, сделать практически невозможное – заставить русских, народ речной цивилизации, разлюбить рыбу. Сделать это оказалось не так просто – потребовалось заменить речную рыбу, переставшую водиться в перекрытых ГЭС реках, на морскую и океанскую, да и ту готовить плохо, недосаливая или пересаливая, с хрящами и кожей, в отвратительном масле.

Чемпионом моей личной ненависти была печень минтая. Запах этой рыбы преследует меня, так как именно ею мы кормили нашего первого кота. А вот икру минтая я, напротив, очень любил – слабосоленая, «пробойная», она, если не слеживалась мерзкими комьями и не ссыхалась в зернышках, а оставалась спокойной текучей массой, была невероятно вкусна. Другими объектами отвращения были «сайра в масле» и «кильки в томате» – ритуальная закуска советских алкоголиков. На этом фоне вышепомянутые шпроты, а тем более «горбуша натуральная» и в самом деле выглядели деликатесами.

Полуделикатесом была селедка – её в СССР достаточно много, иначе из чего бы соотечественники делали «сельдь под шубой» (в нашем доме, впрочем, я с этим блюдом никогда не сталкивался), но я её практически не помню. Иногда селедка с луком и отварной картошкой у нас дома бывала, иначе с чего бы я её любил до сих пор, но откуда и в каком виде она бралась – вспоминаю уже с трудом. Кажется из больших железных банок, содержавших огромных нечищенных (снова издержки за счет покупателя) похожих на угрей рыбин.

Практически никогда на столе не появлялись красная и белая рыба. Главная форма их присутствия в жизни – бутерброды в театрах или особых кулинарных магазинах. Недалеко от нашего дома, в здании «Музея общественного питания» (сколько у нас было шуток над этим названием, что питание только и осталось что в музее) располагалась «Кулинария ресторана «Славянский базар». Ничего славянского в продаваемых там изысках не было – «цыпленок табака», «купаты», бутерброды с красной и белой рыбой, с икрой. Иногда мама покупала их, чтобы меня побаловать и не тратить время у плиты.

Гастропорнография

Разумеется, не было таких провалов в продуктовом обеспечении, которых нельзя было исправить кулинарией. Воспоминание 6-7 лет. Я сижу на холодильнике на нашей кухне. Мама на раскаленном масле готовит какую-то невероятно вкусную рыбу в кляре и, время от времени, дает мне вкусные, едва остывшие куски в панировке. Но я где-то читал, что женщины умели готовить и сто, и тысячу лет назад, так что вряд ли мамино кулинарное искусство было заслугой советской власти.

Основной концептуальной проблемой советского повседневного питания было то, что оно вынуждало довольно много времени проводить у плиты. Чтобы есть приходилось готовить. Очень редко можно было забраться в холодильник так, чтобы сделать себе с чем-нибудь бутерброд или что-то быстро приготовить. Как минимум, это были пельмени и сосиски, которые можно было приготовить быстро.

Колбасы, тем более ветчины, находились, по крайней мере для нашей семьи, на грани доступности примерно до 1987 года, когда на углу нашего переулка не появился «кооперативный» (не в горбачевском, а в смысле советской потребкооперации) магазин, в котором и в самом деле имелось изрядное изобилие колбас, «ветчин к завтраку», рулетов и прочего, но по очень высоким для нас ценам (наш семейный бюджет не превышал 250 р.), а главное – после очень долгих и утомительных очередей. От рассвета до заката этот магазин представлял собой одну сплошную очередь, в которой я проводил минимум 3 часа в неделю.

Был даже какой-то момент, когда советский мальчишка мог почувствовать себя европейцем. Благодаря импорту. В первые годы перестройки в случайных местах время от времени выбрасывали странный импорт. Так, однажды нам досталась в обычном магазине длинная железная банка голландской ветчины. Невозможно представить себе с каким удовольствием я нарезал её на тонкие ломтики и усевшись перед телевизором смотрел теннисные матчи. Кажется это был Роллан-Гаррос 1988 года, а советские комментаторы, уже распробовав вкус свободы от запретов, обсуждали недавно разрешенную к упоминанию Мартину Навратилову и то, что её недавно “сильно обидела подруга”. Я слабо понимал о чем тут говорится…

Впрочем, такие моменты были единичным исключением. Как правило, вернувшись из школы я, особенно если тяжело болевшая гипертонией бабушка не могла встать и что-то мне приготовить (впрочем будучи человеком печной цивилизации, магазинные продукты на плите, в отличие от пирогов, она готовила просто ужасно – она их все время недожаривала, и такие дни, когда меня не кормили «жареной колбасой» с поджаренным пюре считал скорее удачей), изобретал себе кушанья по своему вкусу, прибавляя к скудному содержанию богатую фантазию. Чаще всего это была квашенная капуста, уложенная в красивую узбекскую пиалу, белый хлеб с солью, символизировавший… мясо, и холодная вода из под крана, игравшая роль зелена-вена. Остальное достраивало воображение на основе неизменно раскрытой передо мной какой-нибудь исторической книжки, где нет-нет да попадалось описание пышных пиров и скромных застолий.

«Алексей без кафтана, в одной рубашке голландского полотна, свежей по случаю воскресенья, подвернув кружевные манжеты, крошил ножом солонину на дощечке. Перед братьями стояла глиняная чашка с горячими щами, штоф с водкой, три оловянных стаканчика, перед каждым лежал ломоть ржаного черствого хлеба.
– Шти с солониной в Москве не диковинка, – говорил братьям Алексей, румяный, чисто выбритый, со светлыми подкрученными усами и остриженной головой (парик его висел на стене, на деревянном гвозде), – здесь только по праздникам солонинкой скоромимся. А капуста квашеная – у Александра Даниловича на погребе, у Брюса, да – пожалуй – у меня и – только… И то ведь оттого, что летось догадались – сами на огороде посадили. Трудно, трудно живем. И дорого все, и достать нечего.
– Алексей бросил с доски накрошенную солонину в чашку со щами, налил по чарке. Братья, поклонясь друг другу, вздохнув, выпили и степенно принялись хлебать».
(Алексей Толстой. Петр Первый)

Впрочем, для стимуляции воображения можно было использовать и своего рода «гастропорнографию». Книгу «Кулинария» 1955 года, вариацию «Книги о вкусной и здоровой пище», и кулинарную книгу попроще, приспособленную к минималистским малогабаритным вкусам рубежа 1960-70-х.

«Кулинария» уже четверть века спустя после выхода воспринималась примерно так же как Молоховец, как собрание заведомо недоступных и неисполнимых рецептов с большим количеством мяса, всевозможными осетринами и стерлядями, икрой и т.д. Её иллюстрации совмещали затейливый маньеризм в оформлении изображенных блюд и чудовищное качество цветопередачи, в результате чего многие блюда выглядели скорее отталкивающе, нежели соблазнительно.

В сочинении 1970-х годов моё внимание привлекла глава о дичи (была и отдельная книга “Блюда из дичи”), где описывалось приготовление охотничьей добычи в глине, закопанной в золу и угли в яме под костром. Тетерева, утверждалось, надо готовить именно так. Но я и по сей день не пробовал тетерева.

Елисеевские поля дефицита

Как уже догадался читатель, главным явлением советской системы распределения продуктов питания был тотальный дефицит, то есть недостаток всех минимально востребованных товаров и продуктов. Этот дефицит не был пережитком буржуазного строя или издержками на пути к социализму, он был дорогим возлюбленным плодом советской системы, напрямую вытекая из экономического учения Карла Маркса.

В исследовании Марксом капитализма важнейшее место занимает обсуждение причин циклических экономических кризисов, которые теоретик социализма связывал с проблемой перепроизводства. В погоне за прибылью, считал Маркс, конкурирующие капиталисты производят слишком много товаров и этот избыток не находит покупателя, прибыль не получена, товары гниют на складах или закапываются в землю (тема закапываемых в капстранах с помощью бульдозеров продуктов была очень любима советской пропагандой), фабрики закрываются, рабочих выбрасывают на улицы…

Проблему спроса и предложения успешно решила после Маркса марджиналистская экономическая теория, введя понятие насыщения потребностей. А в течение ХХ века, от Генри Форда до Джона Мейнарда Кейнса нащупаны были новые пути разрешения подобных кризисов – расширение рынка (фордовские рабочие сами покупали свои автомобили), стимуляция платежеспособного спроса (прогрессивное налогообложение перераспределяло доходы более равномерно), принудительная ротация товаров (запланированное устаревание и т.д.).

Всех этих буржуазных борзостей советская власть не текох, так как марксизм предполагал другой антикризисный рецепт: устранение конкуренции и введение централизованного планирования производства и распределения. Эти два инструмента позволяли советской экономике не нарушать главную марксистскую заповедь: «Не перепроизведи!». Принцы советского госплана планировали потребности нищих, определяли состав и географическое распределение потребных для них товаров, а также объем сырья, необходимого для производства этих товаров.

Таким образом возникало сразу три дефицита. Во-первых, предприятиям систематически не хватало сырья – на допуск, на брак, на недопоставки, уходила значительная часть запланированного. Непременной принадлежностью каждого предприятия-передовика, желавшего выполнить и перевыполнить план были «толкачи», люди, умевшие «выбивать» из смежников сырье, доставать вагоны, добиваться приемки продукции госкомиссиями.

Во-вторых, конечные производители, недополучая сырья, разумеется тоже недопроизводили, особенно товаров повышенного спроса – тем более что значительную часть сырья требовалось израсходовать на никому не нужные, но запланированные по номенклатуре товары.

И, наконец, в третьих, планирование поставок не учитывало реальных антропотоков и поэтому, к примеру, дефицитные в Москве сочинения ренессансного философа Николая Кузанского валялись никому не нужными в магазине на окраине города Нальчика. Помню как в 1989 году в райцентре Перемышль Калужской области я от скуки заглянул в книжный магазин и обнаружил там толстую пачку книги Н.С. Леонова (как я потом узнал – известного нашего разведчика) «Омар Торрихос. Я не хочу войти в историю, я хочу войти в зону канала», посвященную лидеру панамской революции. Книгу я не купил, о чем до сих пор жалею, но кому нужна она была в таком количестве в этом маленьком городке?

С продуктами питания, конечно, вероятность того, что качественный товар где-то залежится не было. Но, как и с книгами, и с другими товарами постоянно возникали ситуации, что ушлые люди покупали что-то там, где на продукт было меньше спроса и перепродавали там, где он был ажиотажным. И, разумеется, именно из такой неравномерности распределения происходил тот самый стохиастический эффект «выбрасывания» тех или иных продуктов в магазинах, когда тот или иной дефицитный (а в данном контексте слово «дефицитный» ни в коем случае нельзя понимать как «деликатесный») в неожиданное время появлялся в неожиданном месте и оповещенные сарафанным радио рои домохозяек слетались туда аки пчелы трудовые на медоносный цветок.

Иногда, впрочем, в выбросах прослеживались некоторые неустойчивые закономерности и тогда в точках ожидаемого выброса заранее скапливались группки ожидающих, набрасывавшихся, иной раз энергично разминая локтевые суставы, на корзинку с «выброшенной» ветчиной или колбасой. Именно такую сцену мы можем наблюдать на заднем плане во 2-й серии «Москва слезам не верит» начиная с 33 минут 18 секунд.

Чтобы создать изобилие в каждой конкретной точке пространства необходимо именно перепроизводство и гиперснабжение. Известная часть продуктов, красиво лежащих на полках наших магазинов, сперва переезжает из дорогих супермаркетов в дешевые с переклеенным ярлычком сроков хранения, а затем и вовсе возвращается поставщику или выбрасывается. Разумеется, в цену продуктов «зашиваются» эти потенциальные потери, возлагаемые на потребителя, вынужденного доплачивать за изобилие. Каждый может для себя решить, какой тип доплаты хуже – капиталистическая доплата за отсутствие дефицита или доплата за кости и отонки, которыми компенсировались советские низкие цены (впрочем, в процентном соотношении с зарплатами были ли они низкими?).

Впрочем на списаниях можно было неплохо заработать как раз в СССР, чем и занимался знаменитый директор московского Елисеевского магазина Соколов. Приобретя холодильники новейшей системы он обеспечил длительное хранение продуктов, однако списывать их продолжал по прежним нормам. Так образовался обширный фонд свежайших списанных продуктов, которые Соколов продавал через столы заказов и подсобки своих филиалов.

Закончилось это, как известно, расстрелом Соколова и масштабными процессами в рамках «дела Главторга», затронувшего 757 человек.
Соколов никого не убивал, сам жил довольно скромно, у детей и стариков не крал, за что же его расстреляли, если не расстреливали, к примеру, грузинских цеховиков? Дело не только в «тетради смерти» Соколова, где были записаны имена его контрагентов и клиентов, дело в том, что он совершил в отношении социалистической торговли хамов грех, публично показал, что можно использовать дешевизну плановых поставок на одном конце цепочки, чтобы получать сверхприбыль на другом. В этой схеме как в кощеевой игле скрывалась вся будущность советских приватизаций.

Таков был советский магазин, возлюбленное дитя советской системы, воплощение марксовых истин и ленинских предначертаний, плоть от плоти микояновой.

Рынок Ильича

На другом полюсе располагался колхозный рынок – её пасынок, тайное постыдное дитя совокупления с капитализмом, а точнее – с любой нормальной экономической системой всех времен, начиная с глубокой древности.

Достаточно прочесть первые главы «Игр обмена» Фернана Броделя, чтобы убедиться в древности и всеобщности такой вещи как рынок с его торговлей из рук в руки и глаза в глаза, «ибо есть резон, чтобы съестные припасы попадали прямо на открытый рынок и можно было бы видеть, доброго ли они качества и честно ли изготовлены или нет… ибо к вещам… продаваемым на открытом рынке, имеют доступ все: и богатый и бедный» – писал цитируемый Броделем автор «Книги ремесел» Буало около 1270 года. И только советский строй видел в рынке оплот частной собственности, ядовитое семье капитализма, рассадник шкурничества и рвачества (не то что честная торговля в «Елисеевском»!)

Когда защитники тезиса о советском изобилии прибегают к аргументу: «ну да, в магазинах с едой было плоховато, но на рынках, на рынках-то всё было и все нормальные люди знали где и что купить!», то это поражает своим цинизмом. Рынков в строгой советской логике вообще не должно было быть, а то, что они все-таки были, являлось компромиссом с буржуазной системой. Апеллировать для апологии советской торговли к рынкам – все равно что утверждать, что СССР был православным государством на том основании, что не успели взорвать и закрыть все церкви.

При этом не будем забывать, что значительную часть изобилия советских рынков составляли товары из советских же магазинов, спущенные «налево» за известные отчисления директору. То есть мы снова утыкаемся в «теорему Соколова» – если в рамках одной системы есть внерыночная и рыночная составляющие, то рыночная будет эксплуатировать нерыночную, создавая дополнительную прибыль. А так как существование одной только нерыночной системы невозможно (рядом с нею тут же появится черный рынок), то социалистический сектор всегда будет формой внеэкономического принуждения в интересах несоциалистического сектора и его дельцов. Именно поэтому имеет смысл ограничивать рынок законом, регулировать его, дозволять развитие рядом с рынком других механизмов обмена, таких как реципрокация (то есть прямой обмен товарами и услугами) и централизованные поставки. Но заменять рынок системой государственных магазинов означало лишь обречь прикованных к этим магазинам граждан на нищету и унижение.

Ну и, к тому же, бывали рынки и рынки. Был одесский Привоз на котором, как утверждают одесситы, было всё и где отоваривался весь город, практически не нуждаясь в советской магазинной системе. Это, конечно, стоило денег – ну так кто в Одессе, кроме полного шлимазла, не заработает денег? А был наш Рогожский колхозный рынок мимо которого в теплые месяцы мы ходили с бабушкой от моей школы на Площади Ильича до дома.

Самым интересным для меня на этом рынке был стоявший рядом автомат с газировкой. Три копейки с сиропом, одна – без сиропа. Еще иногда у рынка стояла бочка с квасом – квас был хорош, не поспоришь, а изредка приезжал бидон со сметаной, которую мы покупали, но которую я всё равно не ел.

Душа не принимала большую часть советской «молочки». Взращенный в деревне на парном молоке пить пастеризованное я без отвращения не мог, оно мне казалось водой. От слова «ряженка» меня до сих пор передергивает (хотя признаю, что у этого напитка есть масса поклонников). Более-менее теплое отношение вызывала только зеленая фольга бутылок с кефиром, но и то, сейчас я кефир люблю гораздо больше, чем тогда.

На рынок мы иногда заглядывали в булочную, обычную советскую булочную, только располагавшуюся на рынке, такая же точно находилась и рядом с нашим домом, так что особой разницы не было.

Позднесоветские булочные были самым светлым, что было в советской еде. Если бы можно было вернуть их – не возвращая всего остального, это был бы идеальный вариант. Превосходно справившись с воспроизведением советских конфет, «Байкала» и «Тархуна», изготовляя гораздо лучшего качества «Докторскую» колбасу, наши капиталистические предприниматели почему-то так и не преуспели в изготовлении сдобы за три копейки и ржаной лепешки. Много лет подряд я покупаю всё, что хотя бы отдаленно напоминает эту райскую выпечку, но не попалось ничего даже близко. Хотя вот никакой существенной разницы между тогдашним и теперешним нарезным батоном мне не уловить, кроме того, что теперь он, мало того, что нарезной, так еще и нарезанный.

А вот о самом Рогожском рынке мне сказать решительно нечего – он выглядел бедно, еда там продавалась магазинного уровня жилистости, синюшности и пересоленности, – единственной выгодой рынка было то, что она была там всегда, по понятно завышенной цене. Неопрятные шматы сала. Скудновато пахли непромытой землей овощные ряды. И даже соленья, основа русской кухни – наши легендарные соленья выглядели на редкость убого – немного огурцов, немного капусты, немного чеснока, немного черемши.

Агитировать меня за советскую власть этим колхозным рынком смысла нет – на нем царил запах бедности, а не изобилия. Набор из «стола заказов» или содержимое витрины «кулинарии», если на то пошло, вызывали куда больше симпатий. В советских «кулинариях» вообще, порой, попадались весьма симпатичные вещи – люля, ромштексы, антрекоты, цыплята, которых мама жарила на чугунной сковородке, придавив сверху чугунным утюгом. Но покупать это постоянно было слишком накладно. Современный Рогожский рынок, – напротив, царство довольно приятного изобилия – вкусные молочные продукты, вкуснейшая рыба, овощи-фрукты, ягоды-грибы, и палатка «Рублевских колбас» со вкуснейшим «Посольским карбонатом» (даже жалко, что эту строчку не продать как рекламу).

Общепыт

Еще одним пунктом «агитации за советскую власть», гораздо более удачным, чем рынки, поскольку по настоящему советским, является тезис, что нечего было по буржуазному питаться дома – надо было есть в столовой, в столовой всё было, дешево и питательно. Наверное это пишут отставные члены ЦК. У них в столовой всё было, охотно верю. Никаких теплых отзывов о столовых на предприятиях я никогда не слышал, а собственное столкновение с советским общепитом относится к тяжелейшим воспоминаниям детства.

Мне семь лет. Домашнего ребенка, никогда не ходившего в детсад, решили социализировать перед школой, отправив на дачу детского сада в Малаховке. Это и в целом было путешествие в долину ужаса – нас приобщали к труду в виде сбора колорадских жуков с картошки в банку с керосином, мои «гостинцы» (каждому в детсаду или пионерлагере полагался небольшой припас из дома в виде всевозможных пряников) неаккуратная воспитательница уронила на пол, они рассыпались, а потом удалось собрать едва треть. Но эти мелкие неприятности, которым место лишь в американской прозе, выводящей характер взрослого из детских психотравм, были ничто по сравнению с главным – едой из дачной столовой.

Иногда, конечно, везло – выдавали просто жаренную печенку с картофельным пюре и можно было радостно доесть всё. Иногда приходилось имитировать поглощение макаронных рожков с подобием мяса, напоминавших отрыгнувших толстых червяков. Но один раз мне совсем не повезло – на ужин подали рагу. Я не знаю из чего оно было сделано, я не знаю из чего был приготовлен этот чудовищный склизкий соус, но меня начало тошнить с первой же вилки. Изменившимся лицом я постыдно бежал, притворяясь, что у меня сильно заболела и закружилась голова, по которой как раз накануне какой-то хулиган ударил меня средней величины камнем, что стало причиной суровых разборок на уровне воспитательниц. Заботливая медсестра спрашивала меня сильно ли кружится, а я стараясь сделать лицо как можно более страдальческим, сочинял афоризм: «Завтрак съешь сам. Компот раздели с другом. Рагу отдай врагу».

С завтраками было, конечно, проще. Школьные завтраки я любил, особенно когда они включали в себя глазированные сырки, которые я люблю и взрослым. Съедобна была и полукопченая колбаса с белыми жировыми вкраплениями – достаточно было очистить её от отвратительной шкурки и был бутерброд как бутерброд, который можно было запить какао. На какао образовывались отвратительные пенки, но если их очистить – это был чудо напиток. Наконец, нормально было, если в завтраке попадалась сосиска, – я, конечно, ужасно злил окружающих педантично очищая её от шкурок, но содержимое центральной части если не радовало и не всегда согревало, то точно подкрепляло силы.

Хуже обстояло дело, если бутерброд был с сыром или завтрак состоял из плавленого сырка. Сыр вообще был глубоко непонятным советскому гражданину продуктом – кусок желтой резины, якобы сделанной на основе молока, никак не мог конкурировать с чудо-творогом (особенно если это был творог с изюмом из прямоугольных мягких пачек!). Что сыр может быть, к примеру, козьим, что в нем может ощущаться не резина, а вкус спрессованного концентрированного молока, – всего этого я не мог представить себе не только в советском детстве, но и все 90-е и большую часть 2000-ных годов. А нормальное русское «постсанкционное» сыроварение – это настоящее чудо нашего, именно сегодняшнего времени.

Натура против Микояна

Тема «простой натуральной вкусной еды» противопоставляемой «искусственной химической богомерзкой американщине» является одним из самых популярных тезисов советской пищевой ностальгии.

Здесь мы наблюдаем ту же самую ошибку, которая столь часто встречается у неосоветистов национал-большевиков и национал-патриотов. Они приписывают советской власти национальный патриотизм, государственническое мышление, вопреки ясно и явно сформулированной идеологии большевиков – пораженцев в годы Первой мировой, интернационалистов, сторонников унасекомливания «великорусского держиморды» и постепенного слияния всех наций в одну – советскую.

То же самое и с натуральностью советских продуктов. Эта натуральность была не завоеванием советской власти, а её неудачей, поражением на фронте индустриализации пищевой промышленности. Микояновская модель пищепрома была ориентирована на американские образцы (при том, что у Российской Империи была высокоразвитая консервная промышленность) – от копирования опыта до прямой закупки производственных линий.

Кое-где, как в производстве мороженого, это дало отличные результаты, кое-где результат был сомнительным, а где-то, как с внедрением гамбургеров, Микоян и вовсе не преуспел. Однако конечно целью советского пищепрома была та самая полуфабрикатно-порошковая американская гадость, от которой мы так мучились в позднесоветские времена. Просто создать по настоящему масштабную индустрию полуфабрикатов у советской власти так и не получилось.

«Натуральное» советское означало «доиндустриальное», архаичное, говорившее о нашей неспособности догнать и перегнать Америку по порошковому молоку. Это были реликты досоветской, царской системы, того самого «хруста французской булки», точнее вкуса филипповского калача. И использовать эти архаические элементы советского быта для апологии того самого строя, который намеревался их добить, право же, еще более странно, чем апеллировать к советским рынкам.

С архаикой можно было соприкоснуться в деревне, а еще в больше степени – в бабушкиной кухне. В деревне, откуда были родом бабушка и мама, мы проводили практически каждое лето и это, в известном смысле, было единение с природой – роскошные яблоневые сады, насажденные моим прадедом, белый налив, от которого в урожайный год ломались ветки, если их вовремя не подпереть рогатиной. Всюду снующие и жалящие на лету пчелы (у нас была огромная пасека, содержимая бабушкиным братом, и из-за неё я мёда не люблю и по сей день, так как он ассоциируется с болью и припухлостями).

По двору мимо навозной кучи в которой бабушка два дня пряталась от немца в 1941, гордо прохаживаются куры, несущие отличные яйца, которые можно даже выпить сырыми или сварить (всмятку терпеть не могу, только вкрутую), а время от времени они отправляются на стол и сами. Огромная русская печь со множеством заслонок, в которой можно делать пироги, жарить грибы (впрочем для повседневной кулинарии куда чаще использовались газовые плиты подключенные к баллону, керосинки и электроплиты), а если припечет – в печи можно было и помыться.

За порогом растворение в природе только начинается – орехи, грибы – белых мало, но подберезовиков, лисичек, ближе к осени – опят, полно. Мы ходим большой командой ровесников-подростков, в которой никто никого не зовет по фамилиям (фамилий на всю деревню у нас только две – Николаевы и Никаноровы), а употребляются родовые прозвища – Кузнецовы, Масленниковы, Полевы, мы были Мичурины (так прозвали моего прадеда, а за ним бабушкиного брата, за исключительные успехи в садоводстве). Всюду в лесу земляника и, кое-где, лесная клубника.

На огородах – и за их пределами, на нейтральной территории, малина, крыжовник, красная и черная смородина. Можно собрать со своего – можно купить у соседей, живущих в деревне постоянно, и помочь им выкопать картошку. В нашей маленькой речушке выловить какую-то рыбу всерьез невозможно, но если расставить векши, как Максимка (он, в отличие от нас, не городской – не москвич и не калужанин, а живет в соседней деревне Покровское), то можно наловить изрядно раков.

А один раз мама купила у соседей и пожарила мне кролика – не ахти какой вкусности мясо, но волновало то, что оно отличалось от обычного набора курица-говядина-свинина (баранина в нашем климате тогда почти не фигурировала). Я сидел на лавочке у деревенского дома, смотрел на лес и воображал себя охотником, добывшим этого зайца в лесу. Таким охотником был, мой дед, умерший за два года до моего рождения.

Всё это была архаичная, кажущаяся счастливой жизнь в которой о советской торговле воспоминаешь, лишь когда приезжает автолавка в которой покупается хлеб и сахар. Если до автолавки ждать долго, то можно пойти в то же Покровское за три километра и купить сероватые буханки там, – еще в деревенском магазине обнаружится «Плодово-ягодное вино», пойло, которым пренебрегали даже алкоголики, и «фруктовый сахар» жутковатого цвета и вкуса твердое желе, с которым мы пили чай, когда заканчивались припасенные из Москвы конфеты.

Припасы из Москвы вообще играли в нашей деревенской экономике довольно существенную роль – не столько как источник калорий, хотя я с регулярностью питался ветчиной, хранившейся в морозилке, отрезая тонкие заиндевевшие кусочки, а потом ожидая, пока они отогреются, сколько как валюта. Палкой московской колбасы или несколькими банками консервов покупалось входное право на регулярную покупку парного молока у тех, у кого была корова или коза (а после того как бабушка рассорилась с братом мы доступа к персональной буренке лишились). Иногда мне не хватало терпения дождаться того, чтобы бабушка с трехлитровой банкой дошла до дома, я перехватывал её на полдороги и жадно пил молоко прямо из банки. Впрочем, выпить его дома из кружки с хлебом-солью было и вовсе царской трапезой.

Однажды это молоко едва не довело меня до беды. Мы нашей компанией строили в окрестных лесах шалаши из веток и добытых по случаю кусков рубероида и шифера, а возле шалашей жгли костры, в углях которых пекли картошку. Над костром мы поджаривали «шашлыки» – сало, хлеб, иногда даже копченую колбасу. И вот, после такого ребячьего пиршества я, вернувшись домой, с порога оглушил литровую банку парного молока. Следующие несколько часов мне казалось, что время мемуаров для меня более никогда не наступит, но, по счастью, борьба с терроризмом тогда еще не дошла до запрета продажи марганцовки в аптеках, а потому родные спасли мою молодую жизнь.

Наше деревенское существование было счастливым, почти безоблачным, но, как я понимаю теперь, чудовищно бедным – никаких значительных запасов не то что окороков и сала, но хотя бы обычных соленых огурцов и капусты ни у кого в деревне не было, пирогами никто не угощал – разве что самогоном. Всего было по чуть-чуть и привозимой нами колбасы деревенские ждали как манны небесной. Всё хорошее, что было в этой жизни, оставалось неизменным с неолитической революции, а вот вся нищета, так контрастировавшая с рассказами бабушки о жизни до коллективизации и её приобретенными в этот период навыками, была завоеванием революции социалистической.

Что когда-то наша деревня знавала гораздо лучшие времена явствовало из бабушкиных кулинарных навыков. Насколько она ничего не смыслила в жарке магазинных кур, настолько великолепно пекла пироги. В огромном тазу несколько суток поднималось перехлестывая через край тесто, после которого мне раз и навсегда стало понятно, что опресночники – еретики. Из этого теста десятками пеклись пироги с мясом, капустой, яблоками, вареньем, яйцом. Пироги делались самых различных форм и содержания и их появление в доме означало атмосферу настоящего пиршества.

Другой радостью бабушкиной кухни был ржаной квас – насушенные из черного хлеба сухари завернутые в марлю вымачивались в 10-литровой кастрюле и получавшийся напиток, конечно, несоизмеримо превосходил содержимое желтых бочек, хотя был более терпким и не имел ни малейшего привкуса сладкой газировки.

Но настоящий экстаз слияния с родной природой наступил, когда, уезжая в конце августа в Москву, на пешем пути от нашей Воробьевки до Покровского, мама с бабушкой обнаружили огромную пылающую рубинами бесчисленных ягод рябину. Реакция наша была мгновенной, – за какой-нибудь час мы оборвали её почти всю, набив сколько можно в наши сумки и рюкзаки. Дома мама с бабушкой включили соковарку (имелся в советских домах такой алхимический монстр, хотя его предназначение и принципы работы, в отличие от соковыжималки, были для меня загадочными), и нагнали какое-то нереальное количество рябинового сока. Им заставлена была большая часть холодильника – и всю осень и зиму я использовал его как концентрат, растворяя с водой и сластя по вкусу.

Я мог бы поблагодарить за это счастье партию и правительство, но почему-то мне кажется, что рябины покраснели не в 1917 году и благополучно растут на наших просторах и по сей день. Можно, конечно, сказать, что лишь советская искусственная бедность стимулировала изобретательность наших людей, а сейчас, вместо долгих манипуляций с рябиной, мы просто зайдем на базар и купим у сынов юга гранатового сока… Но нет, осенью 2016 нам достались яблоки и груши из Ботанического сада и мы с детьми потратили несколько часов со скороваркой, нагнав литров 10 свежего грушево-яблочного сока, чисто для своего удовольствия скорее даже от процесса, чем от результата.

Более русски есть

Что ж, подведу краткие социологические итоги этих личных воспоминаний.

Дефицит был неизбежным элементом советской торговли и модели снабжения, так как был заложен в саму суть макрсистско-ленинского учения, где ключевой задачей экономического управления считалось избежание перепроизводства при помощи централизованного планирования. Так как в основе изобилия лежит именно перепроизводство, то на создание дефицита советская система была обречена.

Даже если тех или иных товаров в советской стране было произведено достаточно, это еще не значило, что их будет достаточно в каждом конкретном магазине, поэтому советский человек обречен был наряду с работой на производстве заниматься поиском точек где «выбросили» тот или иной товар. Это выбрасывание носило стохтиастический характер и поисковая деятельность по своему типу отбрасывала советского человека к палеолиту, в эпоху охоты и собирательства.

Плохая прогнозируемость следующей добычи вынуждала закупать «выброшенные» продукты в количестве большем, чем необходимо для повседневного потребления и сохранять их на достаточно длительный срок.

Неуправляемые потоки «выброса» товаров еще и искажалась теневой экономикой, тем, что самые жирные куски сотрудники торговли распределяли между своей частной клиентурой в частном порядке.

Иногда это была просто торговля из под прилавка «для своих», иногда – полноценная спекуляция. Некоторый корреляционный эффект давала легальная привилегированная торговля, система заказов, открывавшая хотя бы несколько раз в год, доступ к редким продуктам.

Эта необходимость охотиться за товарами, доставать, заискивать перед завмагами, мясниками и зеленщиками была крайне унизительным для человеческого достоинства элементом советской системы. Поскольку в целом эта система строилась на принципе «человек это звучит гордо», то диссонанс между сверхчеловеческим образом строителя коммунизма и унижениями, которыми сопровождалось получение своей «пайки» не мог не подрывать всю советскую конструкцию.

Всерьез говорить о советском изобилии утверждая, что при недостатке продуктов в магазинах их изобилие было на рынках, не приходится. Рынки были реликтами досоциалистической экономики, по духу и букве социалистической системы подлежавшими уничтожению, поэтому изобилие на них при пустоте в социалистических магазинах лишь доказывает неэффективность коммунистической модели, отразившейся как раз в пустых магазинах и невыносимом (по крайней мере с точки зрения автора этих строк) советском общепите, некоторое светлое пятно в котором представляли разве что магазины «кулинарии». К тому же сосуществование рыночной и нерыночной системы вело к тому, что с каждым годом всё большая часть продуктов, поступивших в советские магазины, отправлялась на рынки минуя прилавки.

Сосуществование рыночной и нерыночной системы всегда ведет к тому, что внерыночная выступает как форма внеэкономического принуждения в интересах дельцов рыночной.

Неверна по сути и апелляция к натуральности советских продуктов, противопоставляемая чудовищным порошковым сокам, гормональным курицам и прочей импортной продукции 90-х. Само это безвременье было результатом советской системы, оставившей после своего краха пустоту, которая и была заполнена самым низкопробным импортом, который мог на какое-то время соблазнить только советского человека выросшего в искусственной бедности и искусственном же западничестве, культе джинсов и жвачки (вытекавшем из той самой искусственной бедности).

На фоне этих чудовищных миазмов распада советские продукты и в самом деле ностальгически вспоминаются как «натуральные» и «свежие». Но почти всегда эта натуральность была не успехом, а провалом советской индустриальной политике, следствием того, что индустриальный пищепром не смог в полной мере заменить архаичные производства. Там же, где пищевая промышленность стояла на индустриальных рельсах в полной мере её продукция, как правило, никакой ностальгии не вызывает, за единственным исключением действительно шедеврального советского мороженого и местами качественной (до тех пор пока дело не доходило до кремов на торты) кондитерской промышленности.

«Натуральность» советских продуктов следует ставить в заслугу как раз досоветской системе, которая возрождается сегодня снова и в последние годы наше аграрное производство начинает снова радует. Рульки и колбасы, балыки осетрины и тонкой струйкой, но возвращающаяся в наш быт черная икра, квас, авторское вино и пиво, внезапная контрсанкционная «сырная» революция – всё это не может не радовать. Даже коммунисты выдвигают кандидатом в президенты миллиардера-производителя «зимней» клубники, то есть именно того, чего в Советском Союзе невозможно было представить на столе простого человека. Возрождается аутентичная русская кухня. Плоды наших аграриев – это вкусно, разнообразно, постепенно всё более дешево (если не задушат акцизами) и, главное, национально.

Мы начали более русски есть.