В середине октября 2016 года я дал большое интервью замечательному проекту Михаила Бударагина “Русская беседа”. Я двигался по Парижу, где был на “Бердяевских чтениях”, потом по Вене, и отвечал на вопросы Михаила, задававшиеся в Телеграме. К сожалению, сейчас проект “РБ” закрылся и даже сайт отключен. А мне очень жаль того интервью, потому что, помимо сиюминутного, изменившегося – Трамп победил, но разочаровал, Поклонская не разочаровала, там проговаривались очень важные для меня, фундаментальные мировоззренческие вещи. По сему случаю я решил перенести текст интервью на этот сайт.

Егор Холмогоров не нуждается в особенных представлениях. Он — один из самых известных современных русских публицистов, автор, вызывающий у одних — почти уже автоматическую ненависть, у других — желание подражать. «Русская беседа» без Холмогорова была бы не полной, и, пока Егор находился на «Бердяевских чтениях» в Париже, мы расспросили его о том, что обсуждается в блогах и СМИ.

Часть первая. Из Парижа — с любовью

Русская беседа: Егор, добрый день. Я хорошо помню, что ещё четыре года назад твой Инстаграм был полон фото из Франции, что очень раздражало. Любить Россию в Булонском лесу легче, чем в Обнинске. Затем был Крым, и весь твой Инстаграм был заполнен фотографиями милой сердцу Тавриды. Теперь снова Париж. Но это уже другая поездка во Францию? Это уже другая Франция? Ты уже сам — другой?

Егор Холмогоров: На самом деле мои попытки «откатать» Шенген в 2012-13 годах объяснялись предчувствием, что очень скоро весь этот стиль жизни «коктейли-шенгены-евро по 40 рублей» закончится. И мне хотелось успеть посмотреть знаковые для меня вещи в европейской культуре — Олимпию, Дельфы, Рим, Флоренцию, готические соборы Франции, Сан-Суси Фридриха Великого. Всё то, что Достоевский называл «священными камнями» и «страной святых чудес». Было ощущение, что я могу всего этого не увидеть, а, как знать, может, всего этого по тем или иным причинам не станет. В общем, почти всё успел посмотреть.

Крым — это другое. Крым — образ жизни, моя стихия. В те самые годы, когда я смотрел на «святые чудеса», побывать в Крыму означало связываться с украинской погранслужбой, которая меня, мягко скажем, не любит. Сейчас мне на Украину запрещён въезд как угрозе нацбезопасности. Надеюсь, он продлится недолго, так как это провалившееся государство самоупразднится. В любом случае, помешать мне гулять по Севастополю оно уже не может.
Напротив, Крым сейчас наполнен русскими милитаристскими символами. Главное, что запомнили мои дети от этого лета — парад на День ВМФ в Севастополе. Сын по возвращении неделю всем рассказывал впечатления в садике. Он, посмотрев панораму «Оборона Севастополя» и полазив по танкам на Сапун-горе, превратился в маленького милитари-маньяка.

А у меня в глазах отложилась картинка — чудесный мыс Тарханкут, солнце, море, скалы, гроты, а среди этого — не скрываясь — комплекс ПВО С-400, осуществляющий фактическую бесполётную зону над Чёрным морем. И как-то это очень по-домашнему: мы тут на своей земле. Русское оружие великолепное и очень домашнее при этом.
В Париже ты меня поймал почти случайно. Я никогда сам сюда бы не поехал, я в 2011 году в этом городе едва не умер из-за французского правила не продавать антибиотики без рецепта, а потому у меня с этим городом напряженные отношения. Но меня пригласили на «Бердяевские чтения», отказаться было просто невозможно: обсудить с французами Бердяева, Соловьёва и Де Местра, посетить дом и могилу Бердяева, посмотреть на «путинские купола, закрывающие вид на Эйфелеву башню» (кстати, с определённой точки они и в самом деле соперничают) — все это очень интересно.

Я, впрочем, не был уверен, что французы меня впустят. Дело в том, что прибалты любят вносить в свои списки невъездных действующие на весь ЕС перечни обидчиков Украины, но, видимо, французы во внимание этого не принимают.

Чтения были очень интересными — острая и яркая дискуссия о европейских ценностях и демократии с французами. Причём иные французы были радикальней и неполиткорректней нас. Я сказал о том, что единственные европейские ценности — это христианские ценности. Античность известна нам только в христианской передаче. Ни один атеист не происходит прямо от язычников, минуя христиан. А современные ценности типа демократии — не обладают свойством устойчивости и всеобщности. У половины стран Евросоюза демократия появилась 70 лет назад. О чем тут всерьёз говорить?

Ещё поговорили о Достоевском и гуманизме. Как раз о том, о чём тут выразился Быков. Мол, Достоевский порождает Моторолу. Редкий случай, когда я с Быковым согласен.
Прозрения Достоевского о детском страдании — это абсолют христианского человеколюбия, высочайший русский вклад в мировую гуманистическую традицию. Но забудем ли, что именно когда Достоевский сочинял эти строки «Братьев Карамазовых», он вступил в спор с другим гуманистом — Толстым. Граф считал, что война есть зло, и потому выступал против русского вмешательства в балканские дела, против войны в помощь терроризируемым османами православным братьям. Достоевский отвечал ему, что война нужна и неизбежна именно из соображений человеколюбия. Сможем ли мы спокойно смотреть на то, как башибузуки разрывают на части, жарят на костре, накалывают на штыки болгарских детей? Россия, разумеется, спокойно смотреть на такую жестокость не смогла. Мы вмешались и победили, и каким бы свинством не отплатила нам за ту защиту Болгария — наша совесть чиста. Но не растерзает ли нас совесть за то, что собственных русских детей мы спасти не смогли меньше чем в ста километрах от границы? У нас Надя Савченко по Москве ходит на двух ногах! У Моторолы совесть тут была чиста. Он сделал, что мог, и ему есть, что сказать Достоевскому, когда они встретятся.

В общем, в Париже было весело. Происходило это всё в библиотеке «Тьер», и дух этого либерально-консервативного политикана был явно недоволен. Зачем-то сбросил со стены портрет Победоносцева. Но мы повесили опять. Очень душевно было в Кламаре в доме Бердяева. Мы сперва покопались в книжечках в его кабинете, а потом устроились на кухне и затеяли дискуссию — существует ли русская философия. О Соловьёве, Несмелове, том же Бердяеве. Очень яркая и горячая была дискуссия, каких я давно не слышал. Все-таки гений места, бердяевский дом, имеет значение.

Изменился ли Париж? Не слишком. Видимо, в центре размножиться беженцам не дают, хотя какие-то люди, спящие на улице, есть в большом количестве. Но, в целом, это всё-таки, конечно, уже Парижбад. Особенно это чувствуется в пригородах. Хотя на всей Европе сейчас появились какие-то странные потёртости, которых ещё два года назад не было. И ещё они стали кричать. Идёшь по улице, а навстречу тебе какие-то люди, которые кричат, очень громко говорят, иногда сами с собой. Два года назад такого не было, а теперь и в Вене, и очень много в Париже. Происходит какое-то развинчивание психической агрессии.

Изменился ли я? Не особо. Я и раньше вполне готов был пожертвовать всеми «священными камнями» Европы ради маленькой русской деревеньки. И сегодня тем более. Помню, как года полтора назад либералы ужасно истерили по поводу моей формулы «пожертвовать Римом ради Горловки». Просто сегодня эта формула — не просто риторика. Мир балансирует на грани войны и вполне вероятно, что в определённый момент нам придётся для себя решить: мы европейцы и общечеловеки или русские? Для меня этот вопрос давно решён.

Р.Б.: Ты говоришь о войне. И я говорю о войне. И я воспроизведу главную к нам по этому поводу претензию. Ты её слышал и знаешь о ней. «Идите воевать сами, возьмите автомат, разнеженные столичные людишки». Я не спрашиваю тебя о том, готов ли ты воевать. Я хотел спросить о том, можно ли войну остановить?

Е.Х.: Гераклит говорил, что война (полемос) есть отец всех вещей. Она делает каждого тем, что он есть. Богов — богами. Людей — людьми. Рабов — рабами. Свободных — свободными. Автомойщика — эпическим героем. Украинцев — бойцами батальона «Торнадо».
Поэтому остановить войну значит остановить генезис вещей. Это возможно либо со Вторым Пришествием и окончательным онтологическим оформлением бытия, либо с полным уничтожением. Войну можно только оттянуть. Оттянуть — значит выиграть время. Когда вы видите пацифиста — всегда ищите, в чью пользу он тянет время.
Что до «взял автомат и пошёл быстро в окопы», то на это сто раз отвечали мои друзья ополченцы: там нужны те, кто что-то умеет на том поле битвы, желательно — военные профессионалы. Время дилетантов прошло довольно быстро. А вся эта болтовня наших врагов — она именно о том, что им хотелось бы убрать такого профессионала, как я, с его поля битвы.

Моя задача — думать и формулировать, и даже враги вынуждены, в общем, признать, что мои мысли часто материализуются. Всегда должен быть человек, который скажет: воссоединение русского народа для нас — высшая ценность, и оно должно быть достигнуто. И так получилось, что именно на этом я стою и не могу иначе.
Именно поэтому я не рвусь совершать показательные туристические вояжи в ЛДНР. Я и без них знаю, что людям там тяжело, страшно и непросто, а угроза нависающего предательства ранит. Регулярно выделяю деньги на гуманитарные караваны, которые организует моя бывшая жена Наташа Холмогорова и её РОД.

А красоваться в каске рядом с ополченцами, а потом писать в тылу про «наших братьев украинцев» и «ребят из «Азова»? Я не хочу оплачивать возможности милитари-туризма такой ценой. Приближенность в данном случае означает связанность. Лучше уж я буду подальше, зато в сто первый раз повторю: «Русский народ должен быть един».
А что касается риска собственной шкурой, скажу вот что. Слова о том, что у человека мысли, который не держит в руках оружия, этот риск меньше, они бы могли сказать Олесю Бузине. Но он уже не услышит.

Р.Б.: Однако нет ли ощущения, что мы — Россия — влезли в войну, не до конца представляя всех рисков? Это Кутузову хорошо было сдавать Москву, что сдавать сегодня?

Е.Х.: Мне кажется, мы влезли в войну, недооценив, насколько мы сильны. Если бы было понимание, как сильна Россия, как мало может нам сделать Запад и как они нас боятся, я думаю, вопрос с Киевом всё-таки решился бы уже весной 2014. Угроза потерять Москву существует как раз, если ничего не делать. Той весной я, начиная с вызвавшей изрядный скандал статьи «Ястребы невмешательства», повторял тезис: любые наши уступки на Украине — это базы НАТО в Харькове и Киеве — нож в миллиметре от сердца, за 500 км от

Москвы. При такой геополитической конфигурации Россия будет просто невозможна.
А мы всё играем в дальние геополитические игры. Надеюсь, всё-таки затем, чтобы их выиграть, после чего все ближние будут выиграны без боя. Иначе незачем.
Но факт остается фактом. Даже наш единственный авианосец, который так смешит персонажей вроде Альфреда Коха, у них вызывает мандраж, поскольку они понимают, что на самом деле значит русская эскадра в Ла-Манше. Смерть России должна быть мирной и без столкновений. Война с Россией для Запада означает чудовищный материальный и человеческий дефолт, совершенно для них неприемлемый. Вся западная стратегия построена на том, что мы сдадимся без боя. Следовательно, разрушить её можно проще простого. Не сдаваться. Сопротивляться. Усиливаться. Наступать. Наносить удар за ударом.

Р. Б.: Историк Андрей Тесля на страницах «Русской беседы» говорил не так давно о том, что нам всем надо обрасти обывательщиной, ходить сто лет по одному и тому же бульвару, есть в тех же самых кафе. И, говорил он, шансов у нас маловато.

Е. Х.: Я после Парижа на пару дней заехал в Вену. Город идеального комфорта. Австрийцы, потеряв империю, построили на её месте роскошный отель с уютным рестораном. В Австрии действительно масса комфорта. Дорогого комфорта. И там есть бульвары столетней давности, кафе с историей, вроде «Димеля» с «Захертортом» (хотя я его не люблю, больше люблю «Империал Вена Торт»).

Но на самом деле всё это по большей части новое. Придуманное недавно и специально на туристическую распродажу — вот вам Моцарт, вот императрица Сиси, вот солдатики вермахта, если хотите… Это очень уютное и комфортное постимперское существование. Я туда езжу нервы лечить. Хотя иногда эта сонливость бесит. Знаешь, за что я помимо прочего зол на Гитлера? Он ввёл в Австрии очень жёсткие законы о рабочем времени. Магазины строго с 9 до 18, в воскресенье закрыты. Музеи тоже, но хоть открыты в воскресенье. Мир жаворонков, в котором мне нет места. Очень злит и очень мне не нравится сползание Москвы в тот же формат унылых вечеров, когда всё закрыто.
Но в целом, в России всё наоборот — тут постоянное время вперёд, тут всё время что-то новое. Тут история движется. Даже когда комфорт — это комфорт нововведённый, вроде широких собянинских улиц или поездов МЦК.

Современная Европа производит впечатление мира, где геологические движения остановились.

Хотя это иллюзия. Гитлер был 70 лет назад. 100 лет назад ещё существовали империи. 150 лет назад Виолле ле Дюк построил Нотр-Дам-де-Пари на месте разрушенного якобинцами средневекового собора, при этом нагородил фэнтезийной отсебятины типа химер (которые всем теперь кажутся традицией). То есть древность и неподвижность — зачастую иллюзия, созданная богатыми людьми, у которых были деньги тратиться на создание таких иллюзий.

А у нас всё трясётся, магма хлещет, дым коромыслом. Тут история ещё не закончилась. При этом её ресурс приходится размазывать тонким слоем по огромному пространству. И этот слой оказывается слишком тонким, всё время рвётся. Рвётся сильнее, чем у них. Скажем, наш Петергоф после войны был в руинах. Их Потсдам — нет. Мы тамошних дворцов не тронули. И вот уже получается там старина, а у нас — новодел. Хотя, в целом, пустоты в застройке Берлина оставляют чувство удовлетворения, что не одним нам досталось.
Но у нас исторические дефолты слишком часты и с ними нужно заканчивать. Масло истории надо мазать гуще. Мне в этом смысле очень нравится то, как оживают сегодня монастыри: монахам ведь не нужен дом в Майами и они стараются оставить наследие будущим поколениям не родственных им по плоти людей.

И вот в одном месте на Угре соорудили прекрасное здание под диораму великого русского художника Павла Рыженко «Стояние на Угре», а это его последний шедевр, фантастическая картина. В другом, при слиянии Угры и Оки, роскошный уютный сад, необыкновенный вид на реки и целая коллекция надгробий XVI-XVII веков — фантастически интересная. И, в общем, так везде. Всюду социальные группы, которые не связывают будущего с эмиграцией и офшорами, создают здесь мощный культурный слой. Главное им не мешать, а то на каждого созидателя тут же целая бригада покомандовать: в Тюмени хотят памятник Ермаку поставить — набегают граждане с татарской общины протестовать, в Орле поставили Ивану Грозному как основателю — тут же целое нашествие патриотов заграницы: читать нотации и плеваться в лицо.

А по мне любой акт, любой жест, любой ход, увеличивающий у людей чувство духовной оседлости — хорош. И москвичам просто надо запретить в это вмешиваться, будь их воля — у нас тут была бы пустыня Невада. Иван III им Кремль поставил, а они ему памятника не возвели, зато лезут учить всех, кому можно ставить, а кому нельзя. Кстати, Ивану III обязательно нужно поставить памятник в Кремле — большой и красивый комплекс основателю русского государства.

Р.Б.: Очень хорошо. Но война и дым коромыслом — это же вещи связанные. Нам же обыватель навязывает «мир без вариантов», потому что хочется бульвара. Верните нам сыр, верните нам Париж.

Е.Х.: В России сыр делают всё лучше и лучше. Даже удивительно — всего 2 года прошло. Я думал, на это уйдет лет 10. Бульвары в Москве лучше парижских и венских. Кафе работают дольше, и кормят у нас зачастую вкуснее. Метро в Париже некрасивое и очень тяжёлое, особенно когда ты с чемоданом. А в не самом мигрантском пригороде Кламар, сев в автобус, понимаешь, что ты во Франции только потому, что вокруг тебя одновременно и арабы, и негры (а более — никого). Были бы только арабы — я бы решил, что это сектор Газа. Были бы только негры — подумал бы, что я в Бужумбуре.

То есть никакого абсолютного превосходства в качестве в Париже или даже в Вене нет. Мы ездим туда за культурными воспоминаниями: «Я ужинал с друзьями в Латинском квартале у прекрасной церкви Сен-Северин периода пламенеющей готики». А что при этом ты заказал краба, которого ты не мог разделать, так как панцирь у него железный, а приспособлений тебе не дали, было неловко, мерзко и очень хотелось есть — об этом ты не напишешь. То есть «Париж» — это самовоспроизводящийся миф, и мы с тобой тоже в его самовоспроизводстве участвуем, начав разговор именно с этой точки.

Ну а интеллигентское «верните нам Париж» — это проявление не космополитизма (где хорошо — там Отечество), а патриотизма — патриотизма заграницы. Для патриота заграницы любая заграница — Отечество, а любая Россия — чужбина. Соответственно «вернуть Париж» очень просто — надо просто туда вернуться. Но они не хотят туда возвращаться, потому что никому там не нужны. Все, кто был там нужен, в Париж уже вернулись.

Р.Б.: Спорить не буду. К вину и сыру равнодушен. Но война-то как нам поможет в обустройстве мира? Потому что не так давно у себя в Фейсбуке ты рассказал читателям о том, как изуродован описанием Питер Брейгель. Процитирую:

«Сегодня в Kunsthistoriches museum (KHM) мне дважды наплевали в рожу причем на одну и ту же тему. Брейгель. Избиение младенцев. Пронзающая душу картина. Точная художественная рифма “слезинке ребенка” Достоевского. Каждый раз когда приезжаю в Вену иду в KHM чтобы хотя бы 5 минут на нее посмотреть и подумать о жизни. И вот они ее сняли. Надеюсь временно – на какую-нибудь выставку.

Но мало того что сняли. Заглянул в их новый “актуализирующий” экспонаты музея путеводитель и сблеванул. “То же самое происходило в украинских деревнях при Сталине, боснийских во время сербского террора в 90-х и Сирии сегодня”. Мозгопромывалка конечно работает на всех парах. Никакому среднеевропейцу не придет в голову подумать о том, что в “украинских” деревнях при Сталине ничего подобного не происходило (хотя происходило немало другого плохого), что в Боснии убивали сербских детей, а в Сирии детей убивает прежде всего “прозападная” оппозиция.

Им никто не скажет, что классическим местом избиения младенцев стали Донецк и Горловка в 2014-2016, когда артиллерия ВСУ и батальоны типа “Торнадо” убили более 100 детей. Нет никакого шанса что им об этом хотя бы кто-нибудь расскажет. Зато “в Украинских деревнях при Сталине”.

Возникает вопрос о том, что после этого делать с Европой и Америкой. По сути нужна вторая денацификация и прочистка мозгов. Хотя и первая не особо помогла. А как это сделать? Ясно что переубедить их нельзя – слишком мощная машина работает с той стороны. Вот пробралась даже в музейный каталог».
Ясно, что нам их придётся побеждать веками: так это глубоко.

Е.Х.: Для начала нам нужно, чтобы война помогла нам в том, чтобы не победили нас. Потому что на советской «борьбе за мир» нас уже победили без единого выстрела, если не считать выстрелы ельцинских танков по Белому дому.

Противостояние хорошо уже тем, что оно определяет нашу идентичность и увеличивает независимость. Человеку хотя бы задают вопрос «ты за наших или за ихних», даже если он на него отвечает не то, что хотелось бы. Война устанавливает нас, и этим помогает.
Что касается их — то для того, чтобы они начали нас слушать, их надо загнать в угол. Для чего тоже нужна война. Главное при этом не повторить ошибок Александра I и советской власти — победив, первым делом начинать просить прощения за то, что мы осмелились благородных господ потревожить. На сей раз придётся заставить господ относиться к нам всерьёз. Пусть ненавидят — лишь бы боялись.

Страх повышает внимание. Я заглянул в венский книжный и внезапно обнаружил там гору книг о России. По большей части это русофобские поделки от писулек Каспарова до чудовищной галиматьи Монтефиоре «Романовы». Есть блокбастер какого-то отставного генерала «Война с Россией. 2017». То есть России они всё равно не знают и не понимают, но интерес явно проснулся. Они чувствуют опасность и хотят понять. В Париже в знаменитой лавке «Шекспир и компания» стоит огромная биография Путина: «Новый царь». Там, кстати, подробно разъясняется, что значит «Крым наш». Рядом, правда, стоит белиберда Алексиевич и книги во славу Украины. Но что-то пошло не так: авторы книг про Украину носят фамилии Плохий и Иуда.

На самом деле нам нужно проводить кампанию по разъяснению им, что такое Россия. И, может, настроения сдвинутся.
Часть Европы у нас есть все основания привлечь на свою сторону по их собственным внутренним соображениям. Ведь сегодня в мире только Россия защищает хоть что-то похожее на традиционные ценности: нормальная семья, право носить нательный крест, ставить на Рождество ёлку, не быть совсем уж политкорректным. Соответственно, люди с аналогичными староевропейскими ценностями смотрят с надеждой именно на нас. Иногда даже царит восторженный культ Путина, потому что он — последняя надежда. Не надо этот порыв к традиции преувеличивать: большинство оболванено пропагандой политкорректного тоталитаризма, но меньшинство со здравым смыслом достаточно сильно, чтобы быть стратегическим фактором. Как в Европе религиозных войн протестантские и католические меньшинства составляли серьёзную резервную армию для стран с одной с ними религии, так же будет и тут. То есть как раз миром их пропаганду не перепропагандить, а вот в конфликте появляются серьёзные внутренние ресурсы на нашей стороне, потому что враги всей этой политкорректно-глобалистской машины видят, что мы — враги их врагов, и оказываются на нашей стороне.

Часть вторая. Трамп против машины

Господа — это, конечно, не производители продукции, а финансисты. Хиллари — рука Уолл-Стрит. Но и финансисты могут питаться, только если их постоянно страхует коррумпированное государство. Иначе пузыри и банкротства, как в 2008. И таким государством-страховщиком являются США. Именно там обосновалась штаб-квартира мировой олигархии. Но эта олигархия для самого тела-носителя всё более разрушительна. Американцы или эту олигархию от себя прогонят, или США умрут — сперва цивилизационно и экономически, а затем и политически.

Р.Б.: О смерти США я слышу много лет. О смерти Европы писал ещё Шпенглер. Но вот когда же? Добрые люди устали ждать. Одного «краха доллара» даже на моем коротком веку случалось три-четыре, прямо «вот завтра». Не выдаём ли мы желаемое за действительное?

Е.Х.: В чудесном фильме «Большая игра на понижение», посвященном ипотечному кризису в США, есть замечательный момент. Герои, поставившие всё на то, что кризис будет, видят, что невыплаты по ипотеке растут, а курс обеспеченных этой ипотекой ценных бумаг при этом абсурдно повышается. Рынок отказывается реагировать на сигналы.Просто потому, что это никому не выгодно: все в доле, все в долгах, все привыкли получать бонусы, никому, кроме этой кучки маргиналов, кризис не выгоден. Люди потеряют дома, работы, страховку. Минимум 40 тысяч человек умрут. Всем было бы лучше, чтобы кризиса не было. Но он не может не произойти. Однажды где-то пузырь лопнет, и начнётся паника.Так и тут. Крах США не выгоден никому. В том числе и нам. Нам достаточно, чтобы они от нас отстали. Научно он неизбежен, но технически его будут оттягивать сколько возможно, потому что никому не надо. Но однажды что-то где-то перетрётся и порвётся. И процесс будет не остановить.В этот момент самое гиблое дело — оказаться в конце пищевой цепочки, среди тех, за чей счёт решают все проблемы. А для России это весьма вероятно. Мы слишком экономически слабы и слишком запутались в этой системе. Чем раньше мы начнем выпутываться, тем лучше.

Р.Б.: Логичный вопрос: как выпутываться? Нам обещают 20 лет стагнации.

Е.Х.: Выпутываться из чего? Нам хотя бы для начала перестать запутываться. А мы запутываемся в главном вопросе об идентичности и единстве страны.
Вот Конституционный Суд Якутии постановил, что Республика Саха (Якутия) существует для обеспечения и развития якутского народа и вся является его исторической родиной. Ладно, что это исторически не совсем правда и всё было сложнее: якуты переселились с юга, вытеснив тунгусов. В конечном счёте, русские тоже пришли. Ладно, что это постановление КС Якутии так странно истолковывает пункт конституции республики, который гарантирует права русских-старожилов.

Но вот вопрос: а где историческая родина у русских? По конституционным документам её нет. По внутренним регламентам наших административных структур, негласным, но действенным, денег на развитие русской культуры выделять нельзя. Не «можно не выделять», а «нельзя выделять»: чувствуешь разницу? Когда хотят выделить деньги на русских, записывают это как на «поддержку казачества», тем самым пестуя мысль, что казакам выгодней не быть русскими, поддерживая сепаратизм рублём.
Главный удар все наши враги всегда наносят по единству России. И этот удар иногда бывает очень опасным, как в 1917-18 или 1989-91. А каков фактор единства России? Это то, что у нас всюду живут русские, всюду говорят на русском, всюду русская культура не только в высоком, но и в бытовом смысле. Более сильного фактора единства России нет. И вот мы его ослабляем собственными руками.

Долгое время нам врали, что гоняют русский национализм и придавливают русскую идентичность потому, что они якобы подрывают единство страны: мол, другие народы, увидев улучшение положения русских и укрепление самосознания, возмутятся и разбегутся.

Но, во-первых, русская идентичность оказалась фактором восстановления единства. Без неё, без русского языка, на одних советских мемуарах Крым бы в родную гавань не пришёл, а двинул бы в какую-нибудь другую.

А во-вторых, разве подавление русской идентичности и глушение (подчас буквальное) русского национализма укрепило это единство? Как мы видим на примере Саха — нет. Все остальные, пока русский стоит лицом к стене, резво что-то пилят, огораживают, нарезают себе исторические родины. Скоро вся моя страна будет состоять из чьих-то чужих исторических родин, если не прозвучит голос русского:

«Всё это моя историческая родина. Всё это полито моей кровью и орошено моим потом, всё это отмолено у Бога моими святыми и присягнуло моим царям».
Вот тогда у нас будет одна единая Родина. А иначе состоится очередной «выпуск» Школы Чужих Государств, как это случилось в 1991 и стоило нам много боли и страданий. И до сих пор стоит на Донбассе, где мы боимся сказать, что война идёт потому, что наш народ сперва Ленин-Сталин, а потом Горбачев-Ельцин-Кравчук распилили ножовкой по живому телу.

Часть третья. Мара и Наталья

Для этого нужны только воля к труду, некоторые инвестиции (не иностранные) и чёткая убеждённая государственная промышленная политика. Но именно она находится у нас в руках рабов учебника «Экономикс». И они, конечно, ничего кроме мажоров на «Гелендвагенах» произвести не могут. Не могут даже добиться того, чтобы этот самый «Гелендваген» собирали в России. Поэтому самый главный вопрос сейчас — вопрос промышленной политики. Или мы начинаем проводить её с энергичностью архитектора корейского чуда генерала Пак Чжон Хи, или и в самом деле 20 лет стагнации и кровавого Пиночета.

Р.Б.: А кто будет агентом этой политики? Её субъектом? Кто будет её проводить на земле? Ты видишь этих людей?

Е.Х.: Я не случайно упомянул Пак Чжон Хи. Иногда достаточно безумной, абсурдной мечты одного человека, который хотел не красть, а развивать свою страну. И под него подстроятся остальные. В Корее не было великих экономистов. Чиновники были обычные вороватые. Предприниматели, думающие только о краткосрочной прибыли. Студенты — бунтующие. Рабочие — ленивые. Никакого массового энтузиазма. Массовый энтузиазм по поводу правильной политики вообще скорее исключение. Но была идея промышленного развития и готовность заставлять всех на эту идею работать.

С «заставлять» у нас всё в порядке, значит, нужна идея. Путин ли поверит в реиндустриализацию, преемника ли подготовит в неё верящего, но тут должен быть мощный порыв сверху, и тогда начнут открываться самородки, как вышло с сыром.
Я никогда бы не поверил, что у нас в стране столько людей, которым интересно заниматься выращиванием сыра, и они хотят превзойти в этом итальянцев. Но вот эта идея, идея превосхождения, — она, конечно, включит максимум русских талантов, поскольку у нашего человека желание превзойти Запад где-то в подкорке очень сильно. Это та амбиция, на которой можно совершить очень мощный рывок.

И кувалдой менять конфигурацию рынка труда, поскольку мы превратились в нацию охранников, продавщиц косметики и фэшн-блогеров. Все разучились делать что-то руками или головой. И тут надо возвращать людей в норму, в том числе и жёсткими методами, отсекая удобные дороги к ничегонеделанию.

Р.Б.: Дмитрий Евстафьев говорил в интервью «Русской беседе» о том, что надо сокращать потребление. Я возражал, что будет социальный взрыв. И тут возражу. Жёсткие методы — это же и жёсткий ответ на эти методы.

Е.Х.: Жёсткие параметры рынка труда — это то, что объективно требуется. Начинать нужно с Минобразования: чёткие установки на производительный труд в школе, система ПТУ как реальное профессиональное обучение, а не как загон для неудачников, беспощадная прополка фейковых вузов с липовым образованием, хорошие зарплаты преподавателям, которые реально дают специальность.

С другой стороны — введение жёстких ограничений на миграцию с одновременным введением нормативов на определённые профессии. Так, чтобы нашим, именно нашим гражданам приходилось бы всёрьез интенсивно трудиться. При этом повышение минимума зарплат и жёсткий контроль его соблюдения.
Нам нужно создать ситуацию, когда русский человек реально пашет на работе и при этом хорошо получает, его работу и зарплату не оспаривает мигрант, но наниматель вынужден требовать высокой интенсивности или внедряет роботизацию.

Р.Б.: Но пока мы видим — что в Обнинске, что в Москве, — что рынок труда сокращается. Люди всё чаще переводятся на неполную неделю. Сокращения идут. Ты же видишь это.

Е.Х.: Это происходит именно из-за того, что реальных работ нет. Что нет таких производств, где создавалась бы добавленная стоимость. Все жили на стружку с попила. А когда объём распиливаемого уменьшается — проще всех сократить или позвать гастарбайтеров. Я о том и говорю. Без реиндустриализации, без производства работать будет негде и жить не на что.

И нас это тоже касается. Производство идей — это тоже фабрика. Но идеи никому пока не нужны. По сути, последние 10 лет система не производила идеи, а платила откат интеллектуалам за то, чтобы они своей болтовнёй не слишком подрывали её легитимность.
Лишь в последние пару лет хоть кого-то начали интересовать какие-то идеи. Но, похоже, и это время снова заканчивается, а начинается эпоха подкупа либеральной тусовки в тщетной надежде, что она не будет кусать дающую руку.

Р.Б.: А она будет?

Е.Х.: Посмотри на эскапады Райкина, который денег требует, цензуры не хочет и весь в белом. Рука для кого-то, наверное, будет. Не для нас точно. Большую часть текущего исторического периода патриоты проходили для власти по категории полезных идиотов, которые бесплатно говорят, думают и делают то, за что «реальные люди» с «хорошими лицами» берут большие деньги и при этом держат фигу в кармане. Похоже, мы снова приходим к этой же диспозиции, хотя, на мой взгляд, она чревата большим взрывом.

Часть четвертая. Никто, кроме нас

Р.Б.: Не путаешь ли ты наш круг, узкую тусовку, со средой?

Е.Х.: Я думаю никакой «среды» нет. Если ты имеешь в виду интеллигенцию. И хорошо, что нет. Как только у нас образуется интеллигенция, власть над нею захватывает какая-нибудь дрянь. По счастью интернет позволяет общаться людям с умственными интересами, не формируя «среды». И именно с появлением интернета дышать стало полегче.

Р.Б.: Но тусовка — это тусовка. К ней нельзя иначе относиться. Да, все более-менее интеллектуальные продукты патриотов делаются на энтузиазме. Ну так не надо ссориться раз в месяц по поводу и без. Правда же. Чуть что — скандал.

Е.Х.: Я полагаю, что ссора — это нормальная форма движения материи. Вспомним Гераклита, с которого мы начали. Он порицал Гомера за стих «да сгинет вражда между богами и людьми», настаивая, что вражда, распря лежат в основе вещей. Когда умные люди ссорятся и скандалят — это нормально. В этих ссорах куётся мысль.
Плохо, когда они предают — себя, свои принципы, свой народ, когда пытаются понравиться чужим и не спорить с врагами. Вот тогда это действительно подло и низко. Но как раз предателями оказались те, кто особо ни с кем не ссорился, напротив, всем нравились и казались конкретными людьми и «настоящими мужиками»: Евгений Ройзман, Всеволод Емелин и т.д.

С тех пор я окончательно перестал верить в «простых честных мужиков» и предпочту им капризного склочного интеллектуала, склочность которого связана именно с чёткостью реакции нервных окончаний.

Р.Б.: Вернёмся к разрушению и созданию. Что способны создать склочные интеллектуалы?

Е.Х.: Идеи. Много идей, мнений, ходов мысли и риторических ходов, культурных мифов и популярных слоганов. В нашем случае это архиважно, поскольку у нас очень замусоренное ментальное пространство.

Ко мне в Фейсбук постоянно приходят какие-то люди с пластинками вместо собственных мыслей и пытаются эти пластинки проигрывать. И большая часть этих пластинок вражеская: «Россия страна рабов», «у них прекрасные туалеты, а у вас грязные подъезды», «все империи разваливаются», «трупами закидали».

Нам нужен свой собственный набор пластинок, иначе всюду будут только вражеские. Коммунисты один раз уже упустили этот процесс, когда они клепали никому не нужную галиматью и в итоге все ходили с вражескими голосами в голове. Если мы второй раз наступим на те же грабли — мы будем идиотами.

Р.Б.: Да, возможно, ты прав. Но я вижу, как устроены медиа сегодня. Они устроены ровно так, чтобы всё забывалось через полчаса, всплывало всё самое глупое, сиюминутное, отвлекающее внимание. И внутри этой логики существуют люди всех лагерей, и сражаются они не с ней, а друг с другом. А надо бы, может быть, с ней?

Е.Х.: Система так устроена, что бороться с нею ещё глупее, чем друг с другом. Посмотри сейчас на Трампа, который вынужден большую часть времени тратить не на донесение своей позиции, а на доказательство того факта, что у них опросы фальшивые.
Ну да, фальшивые, по одному 12% в пользу Клинтон, по другому 5%, но по любому ты лузер. А вот, вот опрос, по которому у меня плюс 1! Ну так мы сейчас позвоним — и будет минус 3.
Усилия по разрушению системы себя обычно не окупают. Окупают себя усилия по изменению реальности, при котором система вынуждена тоже меняться.

Р.Б.: Но внутри медийной системы мы всё равно проиграем. Или нет?

Е.Х.: Я думаю, мы изменим реальность. И в итоге победим.

В декабре 2004 года меня со свистом увольняли из системы ВГТРК. Я посмел в ЖЖ критически высказаться о «прооранжевых» материалах «Вестей», сам будучи сотрудником «Маяка». Директор компании очень сурово требовал моего увольнения за неуважение корпоративной этики. А для меня это было катастрофой: только что умерла бабушка, на руках была беременная жена.

В феврале 2015 года канал Вести-24 показывал нашумевший «прогноз погоды под Дебальцево», неблагоприятный для украинских карателей. Я смотрел и смеялся. Эта перемена всего за 10 лет была немыслимой. Директор у компании не изменился. Что изменилось? Изменилась реальность.

У меня нет никаких иллюзий, что в любой момент они могут поменять всё ещё раз — прикрутить фитиль или включить по полной, причём в обе стороны. Но это и говорит о том, что медиа — это инструмент. Нужно реконструировать реальность, а не сражаться с медиа. Нужно самому быть медиа, если Цукерберг не забанил.

Р.Б.: А если забанит?

Е.Х.: Всюду не забанят. Просто придётся потратить больше усилий на раскрутку площадки. Но после Wikileaks и Сноудена становится понятно, что совсем заткнуть никого уже нельзя. Можно зашикать, захлопать, попытаться игнорировать. Но я смотрю, к примеру, на наших или украинских сетевых ботов: они ни на что повлиять не могут, это просто роботы. Они имеют значение тогда, когда совпадают с реальным общим настроением, а когда идут против него — совершенно бесполезны.

Р.Б: Но Wikileaks существует, и разоблачения есть, а Хиллари как шла на выборы, так и идёт. То есть, в общем — разоблачай, не разоблачай. Разве нет?

Е.Х.: У системы есть своя инерция. Но ещё 10 лет назад кандидат с риторикой типа Трампа на роли равного соперника вообще был немыслим. Все антиглобалисты, правые и левые, все антиистеблишментные кандидаты были заведомыми маргиналами. Сегодня это игра почти на равных. Благодаря двум факторам: 1. слишком основательно вскрыты механизмы элитных манипуляций; 2. появился пусть призрачный, но всё же альтернативный центр силы в виде посткрымской России, точка опоры. Спору нет, обыватель оказался достаточно туп, и викиликс-эффект работает медленней желаемого. Мозги обывателя сложены в телевизор, и тот, кто надеялся, что Ассанж и Сноуден радикально изменят мир, ошибся. Но они, безусловно, скорректировали мир. На долю истеблишмента остались наименее продвинутые и наиболее двинутые сектора электората: за Клинтон горой негритянские женщины и нью-йоркские хипстеры.

Р.Б: А ты оптимист.

Е.Х.: Не вижу пользы в пессимизме. Пессимист просто даёт людям повод ничего не делать и сдаться, поскольку «всё равно ничего сделать нельзя». Хотя я при этом не оптимист в том смысле, что не верю ни в какие хитрые планы. Нет никаких оснований надеяться, что умные большие дяди всё сделают вместо нас и за нас.

Беседовал Михаил Бударагин