Получил в фейсбуке эстафету-флешмоб про 10 книг, которые меня изменили. Хотя, конечно, создав этот сайт, который весь про книги, которые меня изменили и как-то повлияли – мне сложно выдумать десяток. Многие из книг, которые я не назвал – ничуть не менее важны, чем книги, которые я назвал. Мало того, пиши я этот список в другой момент и в другом настроении, часть списка была бы иной. Но, тем не менее…

1. Анатолий Митяев. “Книга будущих командиров”.

Книга в далеком детстве сформировавшая моё рамочное мировосприятие и основные вкусы – античность, военная история. Очень удачно в ней было то, что русские герои – Святослав, Владимир Мономах, Дмитрий Донской, чрезвычайно удачно уравнивались с античными – Мильтиадом, Ганнибалом, Цезарем. Вот это переживание единства героического пространства оказалось для меня крайне значимым. А “Книга будущих адмиралов” еще и привила особую любовь к флоту. Из нее, кстати, я впервые узнал фамилию адмирала Горшкова.

2. В.Г. Трухановский. “Уинстон Черчилль”.

Вместе с книгой Н.Н. Молчанова “Генерал де Голль” эта биография сформировала определенные представления о политике и политической карьере. О том когда и как надо делать выбор и как и чем ты за это платишь. Особенно мне интересно было читать о молодом Черчилле и о том как манеры “двоечника” в детстве не помешали ему стать ни блестящим стилистом, ни одаренным историком и мемуаристом. Соединение политических и исторических занятий – это то, что меня всегда в Черчилле очень привлекало. Понимание того, что стать Черчиллем возможно только если родился в семье герцога Мальборо пришло к мне лишь гораздо позднее.

3. Фернан Бродель. “Игры обмена”.

Перед нами книгой помахали на одном из уроков в 10 классе, моя одноклассница добыла её в библиотеке, а я у нее выпросил на одну ночь и прочел примерно полтома, хотя под конец уже падал от желания спать. Книга сформировала моё глобальное видение истории, а местами, пожалуй, и чувство стиля. Некоторые фрагменты я помню до сих пор практически наизусть. Если другие читали о далеких странах, загадочных кладах, таинственных приключениях, то я столь же завороженно читал о длинных исторических трендах, о связях между удаленными рынками, о корабельных соснах, посаженных прозорливым Кольбером в XVII веке. В XIX веке они выросли и должны были дать Франции отличный мачтовый лес. Кто же знал, что к тому моменту пар заменит ветер….

4. Прот. Георгий Флоровский. “Восточные отцы IV века”. “Восточные отцы V-VIII веков”.

Флоровский сформировал моё догматическое и философское сознание. Это строгая византийская ортодоксия совершенно чуждая популярных на русской почве фантазий о “всеединстве” (разгромленных им в “Путях русского богословия”) . Для Флоровского характерны Христоцентризм, персонализм, интерес к индивидуальному, ипостасному, историческому, уникальному, неприятие любых построений из серии “это есть то”. Флоровский дал мне подходы к пониманию Максима Исповедника. Сравнимое влияние оказал только Несмелов со своей “Наукой о человеке”, но, пожалуй, Несмелова я еще до конца так и не понял. Величию Флоровского-догматиста я отдал дань, инициировав издание тома его работ “Догмат и история”.

5. К.С. Льюис. “Письма Баламута”.

Про Честертона я не могу сказать, что он “изменил” меня. Напротив. Он меня утвердил и подтвердил своей спокойной любовью к ортодоксии. Напротив, Льюис своей метафизической сатирой произвел во мне неожиданный поворот. Я начал воспринимать бесов всерьез. Не уверен, что Льюис сам относился к этому настолько буквально и не считал “наставления беса” литературным приемом. Но я воспринял это абсолютно в лоб и Льюис взорвал в моем сознании декартовский принцип Cogito. Я задал вопрос: “А я ли мыслю?”. Тот самый вопрос, на который должен непрерывно отвечать себе христианин, да и любой мыслящий человек. Только ответив на него можно переходить к любому кантианству и любой гносеологии, особенно с учетом того, что в большинстве случаев ответ окажется отрицательным.

6. И.М. Концевич. “Стяжание Духа Святаго в путях Древней Руси”.

Небольшая, но удивительно яркая книга ученика последних оптинских старцев дала мне совершенно иную перспективу понимания русской истории – как истории Святости, её возрастания в одни эпохи и умаления в другие. Подсчеты Концевичем статистики святых в тот или иной век увлекли меня мыслью воспринимать русскую цивилизацию как “индустрию святости”, не вполне покинувшую меня и до сих пор. Вместе с термином “аппаратура спасения” введенным о. Константином (Зайцевым) – это составило основу моего понимания русской истории, русской культуры и русских целей как институционализации умножения числа святых и создания средств защиты от вероотступничества и грехопадения.

7. Ф.М. Достоевский. “Идиот”.

Из всех романов Достоевского именно “Идиот” самый совершенный в литературном отношении, хотя промучился с ним ФМ дольше всего в совершенно адских условиях. Но изменил он меня разумеется не этим, а заложенной в нем мощнейшей идеей о достоинстве человека. Самой важной из идей Достоевского, наряду с принципом слезинки ребенка. Эта очень важная идея Достоевского: человеческое достоинство сохраняется и в грязи, и в унижении, и во лжи. Не так что “вот пьяный валяется в канаве, а на самом деле он Человек”. Нет. Именно в тот момент, когда он валяется в канаве – он человек и Человек тоже, нравится вам это или нет. Изумительно просто и изящно это показано в сцене с “исповедью Келлера”. Жулик приходит занять у Мышкина денег под свою жизненную исповедь, а тот это понимает и так просто об этом говорит и дает, как бы совершенно игнорируя нравственное ничтожество Келлера. Удивительная способность Мышкина видеть и быть деликатным с человеческим достоинством даже в момент отвратительной низости человека – это такая тонкая нравственная тема, к которой даже прикоснуться никому кроме Достоевского не удалось.

8. Константин Крылов. “Поведение”.

“Четвертая этическая система” Крылова – “никто не должен поступать со мной так, как я не поступаю с ним” очень серьезно помогла выработке моего характера, по молодости очень мягкого, уступчивого и инфантильного. Я, конечно, никогда не стал в полном смысле человеком 4 системы, хотя бы потому, что на христианине тут лежат определенные ограничения. Но, конечно, установка на “не позволять обращаться с собой…” серьезно укрепила мой характер и резко увеличила мою личную эффективность. В теоретическом плане за Крыловским “Севером” несомненно будущее и пока даже его “хронологические” прогнозы удивительно точно сбываются. В связи с чем очень хочется дожить до 2025 года и посмотреть как оно будт.

9. Карл Поланьи. “Великая Трансформация”.

Поланьи я обязан решающей ролью в выработке теоретических основ своей антилиберальной философии. Антилиберализм с левых или с консервативно-романтических позиций меня никогда не удовлетворял. А вот введенный Поланьи принцип: экономика не основа общества. а его подчиненная функциональная часть. Люди живут не ради повышения экономической эффективности и институты не должны быть заточены под такую эффективность как самоцель. Всё это – жесточайшая критика им искусственности рыночной экономики, объяснение, что рыночный обмен не является единственной формой экономического взаимодействия – ответило на важнейшие для меня вопросы социальной философии.

10. С.Б. Веселовский. “Исследования по истории опричнины”, “Исследования по истории класса служилых землевладельцев”.

Веселовскому я обязан полным освобождением от мифологических конструкций “опричности” и связанного с ними противопоставления “хорошего царя и злых бояр”. Веселовскому удалось показать, что русская боярская элита – служилое боярство (не путать с боярами-княжатами), была самой надежной опорой русской государственности, что её местничество было формой гарантии от вторжения жуликов-временьщиков. Что Царь Иван расшатал и частично уничтожил традиционный русский строй государства, существенно сузив пространство свободы, безопасности, рациональных политических решений, не достигнув при этом никаких значимых целей. Работы Веселовского отличная прививка от демагогической чрезвычайщины. Ключ к пониманию того, что в России нужно институционализировать право, свободу и здравый смысл, а не создавать очередную ЧК.