Цель этой лекции помочь в изучении философии читателю, который ничего или почти ничего не знает об этой дисциплине. Для изложения основной части лекции избран био-библиографический метод – указание на наиболее заметные фигуры и на издания, которые могут быть доступны современному читателю в России, и то и другое сопровождается краткими, субъективными, но небесполезными, надеюсь, характеристиками. Часть этих характеристик (Платон, Плотин, Максим Исповедник, Григорий Палама, Кант, Хайдеггер) существенно расширена по сравнению с первоначальным устным текстом лекции – некоторая письменность, текстовая нагруженность этих частей могут бросаться в глаза по сравнению с остальным изложение.

При изложении истории философии автор стремился уделить большее внимание тем фигурам и идеям, которые принадлежат к консервативной традиции и, по этой причине, чаще всего игнорируются в современных обзорах, составляемых, по большей части, леволибералами. В этом изменении историософской оптики автор усматривает некоторое самостоятельное значение этой краткой и, разумеется, поневоле поверхностной лекции.

Что такое философия

Что такое философия? На этот вопрос существует множество ответов. Один из них, чрезвычайно яркий и интересный, дал Константин Крылов в эссе памяти Владимира Бибихина, включенном в его книгу «Нет времени»:

«Философию можно назвать исследованием, которое само определяет свой предмет и метод. Говоря проще и точнее, философия занимается чем хочет и как хочет.

Если любые частные науки заняты тем, на что они подписались в заголовке — математика не может отойти от чисел, физика от материи и пространства, грамматика от форм языка — то философия сама устанавливает, что является «философским». При этом в поле её внимания могут попасть и числа, и материя, и грамматика — впрочем, как и выпасть из него. Философия может надолго отвернуться от какой-то части мира, которая почему-то перестала её интересовать.

Поэтому в философии нет и не может быть ничего «установленного». Например, книга, которая когда-то считалась «философской», может перестать быть таковой и перейти в иное ведомство, скажем, естественнонаучное или литературное. Или, наоборот, нечто (не обязательно книга) может каким-то образом «обрести философское значение». Ни одного «собственно философского» текста не существует. «Парменид» или «Критика чистого разума» могут в какой-то момент перестать быть «философски значимыми».

Впрочем, философия может отвернуться и от всего мира вообще, и при этом не перестанет быть философией. Философия не перестаёт быть собой, даже если она ничем не занята — или занята ничем. Хайдеггер в таких случаях говорил об «отыскании, целью которого является само отыскание» (а не что-то заранее намеченное к поиску)…

Обойтись она может без всего вообще — включая язык и мышление. Философ может молчать. Философ может даже «не думать» — по крайней мере, в привычном для нас понимании этого слова; многие философы полагали прекращение мышления похвальным. В конце концов, философия не всегда нуждается даже в самой себе, в том, чтобы осознавать себя именно как «философию»…

Философия свободна, что она сама определяет свой предмет и метод. Но это не следует понимать так, что философия и в самом деле занимается «чем угодно». Скорее, она копается в «чём угодно», ища нечто редкое и ценное. Настолько редкое и ценное, что уже неважно, в чём его искать, в золоте или в навозе, если есть хоть малейший шанс его найти, или хотя бы увидеть след.

Этой предельной ценностью является то, что в человеческих языках обозначается (не «называется», а именно обозначается) как Иное.

Один умный специалист по Платону заметил, что всякая метафизика предполагает «удвоение реальности» — то есть предположение, что, помимо всего нам известного, есть что-то ещё, и оно-то и есть самое важное. Для Платона это был бестелесный мир идей, стоящих за вещами, для Гегеля — Дух, стоящий за историей, для Шопенгауэра — Воля, стоящая за «представлением». «Кое-кто ничего под этим не разумеет», причём не разумеет демонстративно: Кант, например, требовал «ограничить притязания разума» на познание вещей самих по себе — но уже само различение данного в восприятии— это всё о том же, об Ином. У Витгенштейна Иное — не то, чего нельзя увидеть, а то, о чём нельзя сказать и о чём «следует молчать» (красноречиво молчать, ага). «Бытие» Хайдеггера «есть Оно Само» — то есть не что-нибудь из вещей.

Зачем нам нужно Иное, непонятно. Почему мы считаем его столь важным, тоже неясно. Декарт удивлялся тому, что в конечном существе, человеке, есть представление о существе бесконечном, о Боге — и делал из этого вывод, что само это представление доказывает существование Бога, ибо только Он Сам может внести его в наш разум, ему неоткуда больше взяться».

Этот декартовский тезис – наш ум божественен и указывает на нашего Творца позволит нам продвинуться чуть дальше, чем пошел Крылов. Здесь нужно вспомнить о философии В.И. Несмелова, одного из крупнейших русских и европейских философов, к сожалению не осознаваемого публикой в этом качестве. Эта философия построена на тезисе, что человек сознает Бога в себе потому, что он образ Бога. Человек, в известном смысле, смотрит на мир глазами Бога, ему дано мыслить так как Богу.

“Личность человека является не зеркалом по отношению к Богу, а самим изображением Бога, и образ Божий в человеке не возникает под формой какого-нибудь явления сознания, а представлен самой человеческой личностью во всем объеме ее природного содержания, так что это содержание непосредственно открывает нам истинную природу Бога, каким Он существует в самом себе… Мы достоверно знаем в познании самих себя, что Бог в себе самом есть живая самосущая Личность” – пишет Несмелов.

Если принять этот тезис, то в его свете философия есть опыт нашего разума по тому, чтобы смотреть на мир и на самого себя глазами Бога. Философствование – это попытка установить свой разум в отношении мира, всего что в нем и всего что за его пределами, в то отношение в котором находится ко всему этому Бог. Обобщая, упорядочивая, проникая в саму суть вещей.

По меньшей мере с Платона магистральная линии мировой философии, так сказать её Большая Традиция, базируется именно на тезисе о возможности и необходимости найти в нашем разуме мысли Бога о мире и о том, что за пределами мира. Платон, неоплатоники, святые отцы и особенно Максим Исповедник, схоласты-реалисты, Декарт, в известном смысле – Кант и уж точно Фихте, Шеллинг и Гегель, Несмелов — все они исходят из того, что тем или иным способом мы постигаем своим разумом и в своем разуме мысли Бога – идеи, логосы, трансцедентальные категории и т.д.

Насколько эта попытка успешна? Понятно, что она неуспешна в той степени, в которой немощен и ничтожен наш разум, в которой каждый из нас сравнительно с Богом и его Логосом является малышом-глупышом. Однако сама возможность установить наш разум в такое положение, порождающее философию, уже является победой и говорит о том, что мы можем мыслить как Бог.

Философия и богословие

Чем философия отличается от теологии? Какое значение имеет популярная в средние века формула «философия служанка теологии»?

Теология, богословие всегда строится на Откровении Бога. На том, что Бог говорит Сам о Себе и о нас. Бог лучше чем мы знает Себя. И он лучше чем мы знает нас. Поэтому, когда Он что-то нам говорит, то Он это знает наверняка и лучше бы ему поверить. Мера нашего разума заведомо меньше, чем мера Разума Бога. Поэтому теология строится исходя из Откровения как из несомненно сообщенных нам Богом о Себе фактах.

Философия строится на том, что мы по мере сил нашего разума исследуем наш разум, мир с которым он соприкасается и способность нашего разума исследовать этот мир. Наше исследование заведомо будет более темным, так как и разум наш не всегда сияет и мир вокруг нас темен. И преимущество философии перед богословием лишь в одном – она касается более широкого круга предметов. Откровение нам дает ряд вспышек света, которые нуждаются в истолковании. В нем есть основные вехи, которые не дадут сбиться с пути. Например, человек знающий Откровение никогда не будет за гейбраки. Но для философии любой предметной области этих вспышек Откровения недостаточно. Наш разум большую часть материала вынужден и призван переработать сам. Он может на этом пути ошибиться, а может не ошибаться.

И вот то, чем с разным успехом занимается вложенный в нас Божий Разум, исследуя мир и самого себя, опираясь на свои силы и есть философия. Там, где у нас есть вспышки истины – Откровение, философия призвана быть служанкой богословия. Это несомненно, но и ее роль служанки огромна – осмыслить, упорядочить то, что нам дано в Откровении. А вот за пределами Откровения ничто кроме философии нам и не поможет. Если бы наш разум не философствовал – он бы саморазоружился.

Зачем нужны большие философские системы?

В этой связи возникает вопрос – какое место занимает во всем этом история философии? Почему нам так важно, как смотрели на Бога и мир и что думали Платон, Аристотель, Августин, Максим Исповедник, Фома Аквинский, Григорий Палама, Декарт, Кант, Бёрк, Гегель, Ницше, Хайдеггер и так вплоть до Крылова и далее?

Значение великих мыслителей, философов в том, что они – виртуозы мысли. Они показывают нам как разум может мыслить, если так можно выразиться, большими объемами и с высокой степенью интенсивности. Не случайно традиционно величайшими философами считаются те, кто построил систему максимально развернутого объяснения мира, начиная с первоначал и заканчивая важными частями человеческой культуры.

В истории философии традиционно большим престижем пользуются масштабные философские системы, такие как у Аристотеля, Плотина, Фомы Аквинского, Гегеля. Именно потому, что в таких системах возникает своего рода иллюзия взгляда на мир как целое прямо глазами Бога. Почему такие системы возникают? Да именно потому, что у человека есть это свойство его божественного разума – способность видеть мир как целое и стремление к тому, чтобы видеть мир именно так. Поэтому стремление философов построить общую теорию всего – нормально. Хотя результаты сильно различаются и по качеству и по душеполезности.

Особенно дерзка в этом смысле система Гегеля, который пытается увидеть смысл всего мироздания от первоначал абсолютного духа и до своей встречи с Наполеоном, в котором он рассчитывал этот дух увидеть.

Опасность таких систем, конечно, в том, что в роли Бога выступает ограниченный человеческий разум. И соответственно модель «взгляда Бога» у него тоже ограниченная.

Для тех, кто умом поменьше, послабее, со склонностью к сектантству, такие философские системы становятся долговременной духовной тюрьмой. В меньшей степени это касается ориентированных на богословие философских систем, как томизм, так как там узость горизонта расширяется Откровением и учением Церкви. Но и в случае с томизмом очевидно некоторое зауживание полноты истины томистской картиной мира, которая, благодаря тому, что это римо-католическая картина, является еретической.

Именно из-за опасности идолопоклоннического разворота философских систем, в которых универсальный взгляд от себя, воображение себя Богом, может подменить взгляд Бога, богословие всегда и относилось с такой настороженностью к философии.

Однако главное в любой великой философской системе это не ее замкнутость и претензия на всеобъяснение. Главное – это наборы оригинальных мыслей, образцы метода, которые позволяют нашему разумы двигаться дальше – и вширь и вглубь. Поэтому, скажем, святые отцы отвергали и платонизм, и аристотелизм, и неоплатонизм как систему, но использовали весь их инструментарий для разработки догматики и своего учения, которое, конечно, представляет куда более надежный взгляд на мир.

«Богатство развитого ума заключается вовсе не в том, что он в каждое данное время фактически владеет огромным запасом своих продуктов, а лишь в том, что он в каждое данное время может владеть таким запасом, потому что каждое данное явление он последовательно, в силу разнообразных ассоциаций, может связать с целой массой пережитых им явлений и установить между ними такие отношения, которые для бедно жившего ума окажутся совершенно непонятными и даже прямо немыслимыми» — рассуждает Несмелов.

История философии – это социальная, историческая жизнь человеческого ума. Чем эта жизнь богаче, тем полнокровней и богаче сам ум.

Классическая и неклассическая философия

Со второй половины XIX века и особенно в ХХ веке наряду с универсальными системами появляется как массовое явление и неклассическое философствование. Как правило это не попытка смотреть на мир глазами Бога. Это попытка оценить и отразить мир через свое Я, зачастую признаваемое заранее неполным, ущербным, расколотым. Ницше и Розанов – две характерные фигуры такого неклассического философствования.

Плюс таких неклассических систем в том, что они свободны от гордыни систематики, не представляют собой системы заведомо ошибочных обобщенных взглядов на мир. Они разрабатывают частные и с заранее уготовленным субъективизмом темы. Но разрабатывают их глубоко, а потому надежно. Ты не можешь возразить тому, что взятый через определенную экзистенцию мир именно таков, каким представляется в зеркале этой экзистенции. Ты можешь возражать тому, что Бог есть Шар ибо совершенен, но не можешь возражать тому, что «Мне больно». Экзистенциальный взгляд не верифицируем, но и не опровержим. Именно поэтому аристотелевская картина мира рухнула, а ницшеанская в этом смысле не рухнет никогда.

Но у неклассики есть серьезная теневая сторона. Неклассика не ограничивается сужением поля и фиксацией индивидуальной точки зрения. Она вооружается дерационализацией всей своей философской картины мира. Фактически в неклассике происходит движение в обратном философии направлении – от Логоса к Мифу. Весь ХХ век философская мысль двигалась от логоса к мифу так, что логоса уже почти не осталось.

Ницше живучей Аристотеля именно потому, что Аристотель это логос, а Ницше это миф. В этом смысле непритязательность неклассической философии обходится мышлению слишком дорого и мыслить опираясь на такие осколки примерно так же удобно, как причесываться перед разбитым зеркалом.

Теперь мы перейдем непосредственно к био-библиографическому обзору: что читать по философии.

Общие пособия по философии

С общими обзорами истории философии, которые дали бы нам о ней адекватное и целостное понятие на русском языке довольно плохо, но кое-что есть.

Прежде всего это переведенные на русский язык работы английского исследователя, жившего в 20 веке, Фредерика Коплстона (1907-1994). Он был католическим монахом, спорившим с атеистами, и прекрасным знатоком истории философии. Он всегда четко, вдумчиво и подробно излагает взгляды тех философов, о которых говорит. Его реконструкция истории философии полная и адекватная. У Коплстона есть «История философии Древней Греции и Рима» в двух томах (Том 1; Том 2). «История философии Средних веков», «От Фихте до Ницше» о позднем этапе немецкой классической философии и начале постклассической. К сожалению, книги Коплстона, посвященные Возрождению и Новому времени, на русский язык пока не переведены, но они доступны англоговорящим читателям.

Еще пример католиков в истории философии (католики, вслед за Фомой, вообще любят суммирующие тексты) – итальянцы Джованни Реале и Дарио Антисери «Западная философия от истоков до наших дней» – 4 тома (античность, средние века, Новое время, и они уже подходят к нашему времени). Они пишут очень подробно, вдумчиво. Например, у них во втором томе есть раздел про греческую патристику до Иоанна Дамаскина, то есть раннюю византийскую философию они тоже излагают. Единственный недостаток – это то, что временами они из строго излагающего стиля сбиваются на стиль публицистический, описывающий, начинают многое пересказывать собственными словами. Поэтому Коплстон для получения строгих аналитических знаний предпочтительнее. Но, в целом, эта итальянская работа – действительно основательная возможность представить себе ход мировой западной философии на протяжении всего исторического процесса.

Есть книга российских философов, начавшая выходить с конца 90-х до середины нулевых «История философии. Запад-Россия-Восток». Насколько позднесоветские философы представляют себе историю философии, настолько эта книга пригодна. Самым провальным оказался раздел по античности, потому что он у них не вполне описательный, а скорее рассудительный. Но уже средневековая философия, философия Ренессанса, Нового времени там описаны точно, четко, с большим вниманием к историческому контексту. Но это, конечно, описание в парадигме постсоветского либерализма, т.е. то что неочевидно прогрессивному советскому человеку, того они и не видят. Как добавочное подспорье 4 тома этого издания под редакцией Нелли Васильевны Мотрошиловой (1934-2021) могут пригодиться.

Есть такая особая форма изложения истории философии как история философии, связанная с наукой. При этой форме меньше рассказывают или не рассказывают вовсе о том, что философы думали об этике, о политике, об искусстве, но рассказывают об общих принципах их философских систем и о том, какой они имеют научный выход, научное приложение. Достаточно полно такой труд выполнила один из крупнейших наших философов Пиама Павловна Гайденко (1934-2021) Она написала работу «Эволюция понятия науки. Становление развития первых научных программ». Первый том посвящен античности и средневековью, второй том – формированию научных программ Нового времени в 17-18 веках. На основе этих двух больших книг она написала две маленькие: «История греческой философии в ее связи с наукой» и «История новоевропейской философии в ее связи с наукой». Поскольку это все пишет очень компетентный, глубокий, точный философ, свободный от нарочитого антихристианства, атеизма, с пониманием средневековой философии, то я очень рекомендую эти работы. Причем советовал бы, если у вас есть время и силы, читать полный вариант «Эволюция понятия науки», хотя бы потому, что там проговорена средневековая философия, которая в кратких вариантах опущена. Хорошо прочесть эти 2 больших тома и дочитать «хвостик» «Истории новоевропейской философии» до Гегеля – это будет важно и полезно.

Если вы владеете английским языком, то вам очень может пригодиться книга современного английского философа Роджера Скрутона  (1944-2020) «Краткая история современной философии» от Декарта до Витгенштейна. Это очень короткая книга на 280 страниц, она просто написана, но ценность Скрутона в том, что это один из немногих современных консервативных философов, который написал значительную часть «учебника философии». Поскольку Скрутон консерватор, то его общее восприятие европейской философии не проникнуто заведомым левачеством, заведомым прогрессивизмом, разрушением всего и вся, не ведет к идеологическому гомосексуализму и феминятине. В этом смысле изложение истории философии от современного консерватора имеет большое значение и остается надеяться, что у кого-нибудь в России дойдут руки эту книгу перевести.

Вообще, нужно сделать очень важную оговорку, с которой мы столкнемся в связи с изучением истории философии. История философии в 20-21 веках в большинстве учебников, пособиях и лекциях построены так, что в них практически отсутствуют все те авторы и течения, кто противоречит представлению либеральных левопрогрессистов о магистральном ходе человеческой мысли – якобы ко все большему либерализму, ко все большей свободе, ко все большему равенству, ко все большей секуляризации и исключению каких либо религиозных элементов, ориентации на традиции.

Фактически на примере истории философии и всех пособий по ней мы наглядно видим, что такое западная «cancel culture» – «культура отмены», культура исключения всего того, что левакам не нравится в рамках их поля познания. Даже итальянские историки, о которых я уже говорил (Реале и Антисери), излагают воззрения Паскаля и Джамбаттиста Вико, которые не совсем укладываются в этот рационалистический, секуляризаторский тренд, в главе под названием «против течения». В ней же Жозеф де Местр – знаменитый католический философ, консервативный реакционер начала XIX века уже у них проходится с ритуальным «пинком» в его адрес. Эдмонда Берка они вообще не упомянают. А о консервативной философии 20 века и говорить нечего.

Поскольку мы с вами консерваторы и реакционеры, то мы наоборот попытаемся в ходе обозрения о них поговорить и даже на них сосредоточиться, потому что говорить что-то про леваков или «читайте Жижека» не имеет смысла. Жижек сам себя похвалит гораздо лучше, чем это сделаю я. А вот такие авторы, как тот же Скрутон, относятся к списку тех, о которых, если не я заговорю, то никто, о них даже не упомянет.

В этом смысле нам может пригодиться книга Александра Гельевича Дугина «Философия политики». В самой книге очень разнородный материал, с присутствием всех излюбленных «дугинских» идей. Но есть глава, которую можно использовать как справочник. Глава 14 называется «Ресакрализация политического в Новое время (антитезисы либерализму)», в которой он перечисляет ключевые имена консервативно-традиционалистической философии XIX-XX веков, коим в обычных учебниках никакого внимания не уделяется. Можно взять и выписать имена столбиком: Генон, Эвола, де Местр, Доносо Кортес, Бональд, Бёрк, Мёллер ван ден Брук, Хайдеггер, Шмитт и так далее. И если вы хотите разобраться в западной консервативной традиции, то ориентируйтесь на список имен в этой главе. Хотя с оценками Дугина я не всегда согласен. Например, когда он говорит о нефундаментальном консерватизме Бёрка, о том, что это либеральный консерватизм и т.д., то мне кажется, что философию Бёрка Александр Гельевич не совсем точно понимает (об Эдмунде Берке лучше найдите мой очерк на сайте 100 книг, потому что это очень важный для нас философ).

В силу того, что хороших учебников по истории философии мало, то форма обозрения некоторых объектов, некой одной темы на протяжении достаточно длинного исторического периода, может стать важным методом в изучении философии.

Первой из этих книг я назову книгу Александра Львовича Доброхотова «Категории бытия в классической западно-европейской философии». Она начинается древними греками (Парменидом), а заканчивается Гегелем. Тема «что такое «бытие» в понимании европейских философов» там разобрана спокойно и компетентно.

Второй книгой из той же категории я назову работу Пиамы Павловны Гайденко (о которой мы говорили ранее) «Время. Длительность. Вечность». Это компетентный, глубокий, тонкий анализ ключевых понятий о времени на протяжении большей части истории европейской философии. Это одна из лучших историко-философских книг российских авторов из тех, что я когда-либо читал.

Третья книга с изложением одной темы – работа Роберта Нисбета (1913-1996) «Прогресс. История. Идеи». Нисбет – американский консерватор и скорее социолог, чем философ (к сожалению, у нас его практически не переводят). Данное исследование посвящено тому, как люди представляли себе прогрессивный ход истории. Ценность его в том, что Нисбет пишет о прогрессе, но совершенно не пленен идеями прогрессивизма. Он пишет о консерваторах, о том же Бёрке, как о тех, кто выдавал совершенно другой взгляд на то, что такое «прогресс».

Еще одна важная книга и в истории философии в целом и в истории одного из подразделений – философии истории. Это книга англичанина Робина Джорджа Коллингвуда (1889-1943), выдающегося философа-неогегельянца и археолога, «Идея истории». Она посвящена именно тому, как в ходе философской мысли воспринимается философия истории, идеи истории, представления о том, что такое «история». Коллингвуд оказал большое влияние на современное историческое мышление, в том числе и на мое. Его очень приветствовал один из наших крупнейших философ и историков мысли отец Георгий Флоровский. Это важная, фундаментальная книга, где, в конце излагаются и собственные воззрения Коллингвуда. Отдельный интерес представляет и его собственная философская автобиография.

Нам также может пригодиться книга известного русского правоведа и либерально-консервативного мыслителя XIX века (эпоха Александра II) Бориса Николаевича Чичерина (1928-1904). Ему принадлежит фундаментальная  «История политических учений», освещающая историю политической философии от первых философов до середины XIX века. Это всегда очень серьезный, вдумчивый, компетентный анализ.

Книга американского социолога Рендела Коллинза «Социология философии» имеет познавательный интерес из категории «может пригодиться». Читать ее будет сложно, потому что это 1200 страниц для углубленного уровня. Эта книга не том, что думали те или  иные философы, а о том, как они друг на друга влияли, какие интеллектуальные сети создавали.  Как некоторые философы передавали свои взгляды, свое воззрение другим не только через чтение их трудов, но и через личные знакомства, через то, кто у кого учился, кто в какой кружок ходил. Это все очень важная часть философской деятельности. Например, в 1997 году мы с Константином Крыловым познакомились в кружке философов-традиционалистов в МГУ у Алексея Болдарева и, не произойди это знакомство, возможно, в истории русского национализма все бы развивалось совершенно по-другому. Т.е. социологическая сторона тоже для нас важна. Но за труд Коллинза не следует браться раньше, чем мы сформируем себе общее представление об общей истории философии.

Как источник литературы в электронном виде, так как большинство печатных книг достать трудно, можно порекомендовать такой ресурс электронных книг: Платона.Нет, при всем при том, Платон там, конечно, есть.

Философия Древней Греции

Переходим к конкретным периодам и к конкретным мыслителям европейской философии.

Я считаю, что никакой философии кроме европейской не существует. То, что мы называем китайской или индийской философией, философией может быть названо условно. Поместить Конфуция и Платона в одну плоскость или поставить их на одну полку в высшей степени сложно. Практически вся неевропейская философия укладывается в понятие «предфилософии» или относительно древних греков может считаться «досократической». Дальше «досократиков» ни одна неевропейская традиция, по большому счету, не пошла.

Когда мы видим у средневековых арабов какие-то признаки философии (у Ибн-Сины или Аверроэса), то нужно понимать, что они выучились у европейцев, у христиан, читая греческие книги, переведенные на сирийский, как правило, язык. Как только этот «первичный импульс» исчез, арабская философия умерла, и никаких современных серьезных арабских философов не существует. Хотя ранние арабские философы при этом успели повлиять на европейскую философию, причем довольно вредно: так называемый «аверроизм», то есть идеи Ибн Рушда оказали воздействие на часть средневековых схоластов, отталкивая их от ориентации на божественное Откровение, и подтолкнули секуляризационный тренд. Арабы тут принесли скорее вред и сами, что характерно, философствовать перестали.

Поэтому философия существует только в реалиях западной традиции: в Западной Европе, в Восточной Европе, в России, в европейских колониях – в Северной и Южной Америке. Вся европейская традиция в глобальном смысле представляет собой одну интеллектуальную ветвь.

И о начале этой интеллектуальной ветви мы можем прочесть в книге античного автора Диогена Лаэртского «О жизни, учениях и изречениях знаменитых философов». Это собрание анекдотов пополам с легким пересказом взглядов этих философов. Данный жанр назывался у древних греков доксографией, т.е. «описанием мнений». В книге эта доксография чередуется с биографией – сначала повествуется, что известно о жизни философов, а потом, чему они учили. Все это немного отдает запахом сплетен, временами даже «желтой прессы», но читать приятно и важно для того, чтобы представить себе эту греческую философскую среду и понять, что Эллада действительно была «интеллектуальным муравейником», где ходило много разных странных людей и они все как-то философствовали, о чем-то спорили или, наоборот, в чем-то соглашались. Вот после прочтения данной книги можно яснее себе представить, что такое философствование, и кем были первые философы.

После этой публикации можно взяться за другую книгу – «Фрагменты ранних греческих философов», т.е. досократиков. У нас было 2 издания философов-досократиков, оба опирающиеся на “Дильса-Кранца”, немецкое издание 19 века. Это Маковельский и Лебедев. Ни от кого до Платона целостных собраний сочинений греческих философов не осталось, но почитать, что на самом деле говорил Гераклит, а не по вторичным его пересказам из серии «нельзя войти в одну реку» или «война – отец всех вещей» («отец» потому что в греческом языке «война» – «полемос» мужского рода). В общем, если вы читаете о каком-то раннегреческом философе и хотите узнать, что же на самом деле он говорил, то следует ориентироваться на эту книгу.

Есть еще одно забавное произведение. Отсылать к нему неподготовленных читателей я не буду. Но в качестве изощренного, интеллектуального, рафинированного эксперимента, когда уже разобрались во всем остальном, можно попытаться почитать «Очерки древнейшего периода греческой философии», написанные Михаилом Никифоровичем Катковым – нашим знаменитым публицистом, консервативным идеологом, политическим деятелем и человеком, который является одним из отцов русского национализма. Он был глубоким и компетентным философом, последователем немецкого классического философа Шеллинга, и именно в шеллингианском духе он решил написать книгу о взглядах философов досократиков.

Интеллектуальная особенность этой книги в том, что она провокативная, постмодернистская. Катков пытается описать все взгляды досократиков как единую развивающуюся философскую систему. Это немного «крышеснос», это не совсем правда, но в качестве эксперимента, это интересно. Мне это было еще интересно потому, что я лучше понял воззрения самого Каткова, потому что у него глубокие, проработанные политические взгляды, которые влияли на всю нашу политическую реальность от Александра II до Александра III: вся дореволюционная национальная русская мысль проходит под знаком Каткова. Очень многие его публикации вытекают из Шеллинга и из шеллингианского истолкования им древнегреческой философии. Я подробнее написал об этой теме в статье «Национализм центростремительного движения» для журнала «Тетради по консерватизму».

В работах Катакова прослеживается влияние элейской школы философии, которая говорит о преимуществе статичного бытия, представляет это бытие как яйцо, и прямо чувствуешь, как это яйцо элеатов вылезает у Каткова в представлениях о Российской Империи Николаевского времени. Российская Империя еще простая, целостная, но в ней нет еще внутреннего разнообразия, которое должно из этого яйца родиться. И вот эпоха Александровских реформ оказывается эпохой рождения некоего разнообразия из того первичного яйца, но потом выясняется, что это разнообразие начинает разносить страну на части, и возникает уже вопрос единстве и целостности России. И Катков переживает, как бы эту целостность скрепить. Отсюда мы видим, что между мышлением современных консерваторов, таких как Катков, и мышлением древних греков есть существенная связь.

От досократиков перейдем к сократикам. Знакомство с Сократом следует начинать ни в коем случае не с Платона, потому что Платон очень сильно идеализирует Сократа в соответствии со своим представлением о возвышенном и о том, чем должна заниматься философия. У Сократа был другой ученик – Ксенофонт. Он был проще в плане философской мысли, зато блистал как писатель. Ксенофонт написал цикл сократических сочинений, свою версию апологии Сократа (ее интересно сравнивать с той версией апологии, что есть у Платона) и, главное, «Воспоминания о Сократе». Воспоминания – это записи конкретных сократовских бесед: как он кого-то поддевал, кого-то троллил, в частности, Перикла (знаменитого афинского государственного деятеля, фактически диктатора). Чтобы представить себе живого Сократа, надо читать воспоминания Ксенофонта.

Платон

А вот дальше уже следует Платон – человек, который создал философию, как мы ее знаем, потому что вся истинная философия базируется на тезисе «мы можем постичь мысли Бога о нашем мире и о том, что за пределами мира»,  на гипотезе, что человек может мыслить божественным мышлением. В истории философии можно выделить большую традицию, которая основывается на этом тезисе. Родоначальником этой традиции является именно Платон.

У Платона была непростая судьба, о чем можно прочесть у Диогена Лаэртского. Он пережил казнь Сократа, пытался поучать тирана Дионисия на Сицилии, а тот просто продал Платона в рабство и его не без труда выкупили. В молодости Платон занимался не самым благородным делом, но между тем олимпийской дисциплиной – кулачным боем (собственно, его прозвище «Платон» было дано потому, что он был широким, мощным, мускулистым). Зная об этом примере, я выставляю внутренние ограничения, когда повторяют расхожее мнение о том, что все спортсмены дураки.

Платон великий писатель – остроумный, утонченный, мастер диалога, – читать его одно удовольствие. Некоторые диалоги, как например «Пир», приближаются по жанру к пьесам. В них много иронии, много необычных риторических ходов, много такого, что девушкам лучше не показывать, а от мальчиков настоятельно скрывать, потому что тяжелый гомоэротизм Платона в некоторых диалогах лезет на поверхность, а при всем притом они ключевые для понимания его философии.

Но, тем не менее, Платон это не оканчивающаяся радость – хочется его читать и читать, хочется писать диалоги, подражая ему. Я два таких диалога написал. Один называется «Демократ», который я нигде не помещал под собственным именем. Он был написан примерно в 2011 году, часть его посвящена сатире на наши политические реалии. Второй диалог посвящен менее стремающим нашу прокуратуру вопросам, поэтому он опубликован под моим именем, и называется «Феопомп или о Чуде» и посвящен тому, что такое чудо, и является ли чудо нарушением естественного порядка вещей.

Почти все сочинения Платона изданы в четырехтомнике в серии “Философское наследие” (Том 1, Том 2, Том 3, Том 4 [3-2]). Впрочем многие справедливо предпочитают сочинения Платона в переводе русского профессора духовных академий В.Н. Карпова, так же доступные полностью в интернете.

Какие диалоги Платона обязательно надо читать? «Апологию Сократа», ключевые диалоги «Федр» о бессмертии души и «Пир»,  потому что в них развивается центральная платоновская мистика. Важнейший философский диалог Платона это «Государство» – это не только изложение странного представления о государственном устройстве, это и философия справедливости, и платоновская мистика. Его знаменитый «Миф о пещере», где закладывается основа его теории человеческих идей и вещей, как только отражение божественных идей на стене этой запертой пещеры; идея пути, восхождения к солнцу, т.е. к созерцанию самих идей вместо тех вещей, которые мы созерцаем сейчас.

Часто можно встретить глупейшее мнение, что изложенная Платоном система государственного устройства – это своего рода «тоталитарная утопия». Это, конечно, не так. Диалог посвящен вопросу о справедливости. И в ходе дискуссии в первой книге выясняется, что дать формальное определение что такое справедливость – нельзя.  Справедливость – это истина. А центральный тезис Платона, изложенный в мифе о пещере, состоит в том, что постижение истины – трудное и опасное дело, нужно выйти из пещеры к свету и усвоить этот свет. И вот философы – это те люди, которые приучили себя смотреть на свет, смотреть на истину, кто приобщился к Единому. Они знают, что такое справедливость и потому могут осуществлять правление. Правящие философы у Платона, – это не какая-то корпорация докторов наук, а именно те, действительно постиг Единое и может судить по справедливости.

Так же “Государство” прекрасно своей «психоисторией тирании». Платон не вводит концепта реального круговращения государственных форм, как часто пишут. Он создает психоисторию власти. Какие душевные движения, какие страсти, порождают деградацию государственных форм. Как аристократия – власть реально лучших деградирует до тимократии, власти почетных граждан, та коррумпируется в олигархию, невыносимая власть олигархов сменяется демократией, а демократия в свою очередь порождает тиранию. Описание души тирана Платоном – это настоящие золотые страницы мировой политической мысли.

Есть еще один большой политический диалог «Законы», о втором государственном устройстве после лучшего. Его читать, по всеобщему мнению, тяжело, но стоит попробовать хотя бы, чтобы представлять Платона в полной мере с его мыслями о том, что нужно всех поэтов выгнать из государства, а «Илиаду» и музыку запретить. Основная мысль этого диалога строится на том же принципе, что и «Государство». Если невозможна власть видящих истину, значит второе, лучшее, после этого устройство – это власть безличных, строго установленных, продуманных законов. Перед нами таким образом идея Правового Государства, которую с разным успехом пытались реализовать и римляне, и современная Европа.

Для системного представления, о чем учил Платон, подходит книга, изданная в 1994 году Юрием Анатольевичем Шичалиным «Учебники платоновской философии». Учебник в этой книге один, остальное изложения платоновской философии, сделанные в Греции и Риме, но это все хорошие изложения. По нему можно понять платонизм, по тому, как его представляли в самой Древней Греции. Для понимания замечу, что христиане в Древнем Риме из философов чаще всего шли именно платоникам, а организаторами антихристианских гонений чаще всего были стоики, которые в Риме являлись господствующей идеологической сектой. Платонизм оказал базовое влияние на христианскую мысль, хотя и с многочисленными ограничениями. Платоником был священномученик Иустин Философ, который спорил с каким-то стоиком, а тот написал на него донос, и в результате Иустин был схвачен и казнен. Произошло это чуть ли не при философе императоре Марке Аврелии, который, опять же, был стоиком.

Кого еще читать из философов о Платоне? Я считаю, что обязательно нужно читать русского философа Владимира Францевича Эрна (1882-1917). Он очень рано умер, в 1916 году, и его смерть стала огромной потерей  для русской философской и политической мысли. Практически все сочинения Эрна уместились в одном томе третьего издания русской философии. Там есть небольшая, неоконченная именно из-за смерти работа под названием «Верховное постижение Платона», ключевой тезис которой заключается в следующем: Платон пережил какое-то важное мистическое переживание, которое и позволило постичь ему то, что он излагает. Некоторые платоновские диалоги («Федр» и «Пир») описывают это мистическое переживание, а Миф о пещере в «Государстве» – это уже отстраненное описание того, что с ним произошло: как из пещеры его сначала вел Сократ, потом он остановился и в какой-то момент увидел солнце. К сожалению, к тому моменту, когда Эрн должен был изложить, в чем же именно состояло это мистическое переживание Платона, что именно ему открылось, он умер, и второй части работы мы никогда уже не увидим.

Еще один автор, которого, несомненно, нужно читать о Платоне – это Алексей Федорович Лосев, крупнейший знаток Платона в русской философии. Крупнейший хотя бы по одному только размеру книги «Очерки античного символизма и мифологии», где подробно раскрывается, как Платон трактует понятие «идеи». Читать довольно сложно,  и это точно не для начального уровня, уже под конец. Там есть интересный очерк «Социальная природа платонизма» о том, какие представления об обществе, по мнению Лосева, выходят из платоновских идей.

Мне кажется, что Лосев не всегда и не во всем точен, о чем я спорю с ним в своей книге «От Спарты до Византии. Очерки железного века». Там есть первый очерк «Рождение комедии из духа противоречия», и он начинается с полемики с Лосевым по поводу политических взглядов Гераклита. Лосев считает, что Гераклит был пессимистичен и аполитичен, а я утверждаю, что, во-первых, греческий пессимизм – это некорректный ницшевский миф, а, во-вторых, у Гераклита напротив был довольно оптимистичный взгляд о том, что за закон народ должен бороться как за свои стены – отважно, жертвенно, с полной самоотдачей. Это факт острой политизированности Гераклита.

И там же я немного пишу о Платоне, опровергая распространенный тезис, который, в том числе, принимает или ставит не до конца под сомнение Лосев, о том, что в одном из важных диалогов Платона «Теэтет» описана картина мирового цикла – представления о циклическом времени, по которому развивается история человека и история мира. Я показываю с текстом в руках, что на самом деле никакого «цикла» у Платона «Теэтете» нет, так же как его нет, например, у греческого поэта Гесиода в «Трудах и днях», где тоже ему приписывается теория циклического упадка мира от золотого века к железному. Никакого непрерывного упадка у Гесиода не происходит, и у Платона тоже.

Аристотель

Следующая вершина мировой философии – это Аристотель. Тот, кто создал философию как рационально-научную дисциплину, пан-науку, которая охватывает все другие науки. Это другая, в значительной степени спорящая с Платоном, линия философии.

«Платонизм» и «аристотелизм» соотносятся как конспирология и политология. Конспирология все время предполагает, что за всеми вещами в мире есть тайная сила, которая их определяет, тайный смысл, который в этом заложен. А политология говорит, что следует смотреть на процессы, как они нам даны, и, может быть, мы сможем установить, что за этими процессами стоит, но это будет для нас познаваемо. Политология исходит от эмпирики и от осязаемого. Как доказали неновейшие выборы в США, конспирология чаще всего является истиной, а если она неистинная, то значит это специально подброшенная конспирология, которая имеет целью запутать, чтобы тайные силы искались не в тех направлениях.

Для рационального же анализа не судьбоносных процессов аристотелевский подход работоспособен, потому что без Аристотеля не было бы вообще современной науки.

Аристотеля можно всего прочитать в четырехтомнике «Философское наследие». Читать там начинающему получится не все, потому что метафизику Аристотеля обычному читателю осилить сложно. Стоило бы попытаться прочесть его логические трактаты «Органон» о том, что такое «категории», «суждение», «силлогизм», «опровержение софизмов». «Логику» можно попытаться изучать по первоисточнику, но это будет непростая задача. Натурфилософские трактаты о частях животных для первоначального изучения читать необязательно.

Книга, которую можно отнести к категории обязательных к прочтению – это аристотелевская «Политика». Она до сих пор остается актуальной по своему классическому различению трех правильных и трех неправильных форм правления. Правильные формы правления – это монархия, аристократия и полития; неправильные – это тирания, олигархия и демократия. Базовое положение Аристотеля состоит в том, что человек – это общественное животное и без общения не может обойтись. Без общения может обойтись либо животное, либо Бог, а человек осуществляется только в обществе. Данный тезис является одной из основ и фундаментов обществознания.

По огромному анализу политических процессов в античном мире, который он произвел, опираясь на эмпирику, есть еще одна книга, не включенная в данное собрание сочинений. Она называется «Афинская полития. Государственное устройство афинян». Аристотель с учениками  собирал информацию о государственном строе разных афинских полисов, этих политий было несколько сотен, и на их основании он написал данную обобщенную книгу, где виден аристотелевский прием – идти путем индукции.

Мы не будем много говорить о послеаристотелевских философах из второстепенных школ (стоиках, киниках, скептиках). Всё это были, если так можно выразиться, “спойлеры” платонизма. И, пожалуй, главный их вклад в мировую культуру – это превращение названий этих школ в имена нарицательные: скептицизм, цинизм, стоицизм.  О стоиках мы немного говорили выше – это школа, выступавшая за истину, добро, красоту и хорошее поведение, являлась главным организатором гонений на христиан. Одним из основных организаторов этих гонений был император Марк Аврелий, от которого остался труд “К самому себе”, типичное стоическое произведение. Страшно лицемерное (несмотря на то, что, вроде бы, к публикации не предназначалось), если вспомнить его реальную религиозную политику.

Неоплатонизм

Школа, которая замыкает античную философию и оказывает огромное влияние на средневековую философию, на христианскую философию святых отцов – это неоплатонизм. Особенностью неоплатонизма было то, что он создал глобальную философскую систему, которая по сути была скорее уже богословской. Это была попытка античной философии, античного мировоззрения, дать ответ на вызовы новой эпохи с её большими теологическими системами – христианской, митраистской, гностической, манихейской и многими другими. Неоплатоники взяли античный образ мира, взяли базовые философские интуиции Платона и выстроили из них большую, целостную, теологичную систему.

Получилась картина иерархичного космоса, где в центре – Единое, трансцендентное и непостижимое первоначало всего сущего. Единое переполняется бытием и сущее создается его эманациями, выстраивающимися иерархией от высшего к низшему, таковым низшим является материя. Тем самым наш мир оказывается по сути деградацией бытия. Произведением из Единого является мировой Ум, в котором содержатся идеи и образы всего сущего. А произведением Ума – Мировая Душа, которая создает чувственный мир, опираясь на образцы, заложенные в Уме.

Неоплатонизм создал как философский аппарат для христианского святоотеческого богословия, в частности для учения о Троице, а с другой – заложил основы многочисленных ересей, так как он полностью отрицал историческое, конкретное, индивидуальное как онтологически значимое. Мир оказывался в неоплатонической интерпретации деградировавшей версией Бога, которая может вернуться к своей истинной версии только путем самоуничтожения. Неоплатоническая иерархичность исключала возможность того, что Единое само творит многое и само обращается к многому, к индивидуальному с Откровением. И в этом отношении Христианство как религия Творения и Откровения и неоплатонизм были несовместимы. Но многие конкретные смысловые разработки неоплатоников христианам чрезвычайно пригодились.

Создателем неоплатонизма был Плотин, сочинения которого у нас до сих пор издаются по частям, в несколько хаотичном виде. Для первоначального ознакомления я рекомендую антологию переводов Плотина разных лет составленную Ю.А. Шичалиным, хотя Плотин автор сложный и темный, поэтому первоначальное его чтение в принципе может оказаться трудозатратным.  В ту же книгу включен перевод “Жизни Плотина” составленной его учеником – Порфирием, известным так же как комментатор Платона и Аристотеля.

О Плотине на русском языке вышло несколько книг, в основном переводных – Пьера Адо, Джона Риста, Эмиля Брейе, но все они не до конца понятны, и поэтому я порекомендую аудио-курс Надежды Павловны Волковой. На сайте magisteria.ru можно найти и прослушать курс из 6 лекций. Из этого курса вы узнаете все, что вам надо знать о Плотине и его философии, о том, что такое «неоплатонизм». Скопирован этот курс и в некоторые места на ютубе.

Плотиноведение в России только развивается, хотя и семимильными шагами. Н.П. Волкова написала хорошую диссертацию «Плотин о материи и зле», но это чтение для специалистов, а не для начальной ступени.

Так же для представления о неоплатонизме важно знакомство с работами Прокла Диадоха, прежде всего с его “Первоосновами теологии” и “Платоновской теологией” в которых доведена до абсолюта тенденция неоплатонизма довести платоновскую философию и античное мировоззрение до глобальной стройной схоластической системы.

Когда мы уже «въехали в тему» античной философии, можно вернуться к Алексею Федоровичу Лосеву (1893-1988), потому что это один из крупнейших философов и историков философии 20 века. Человек с трагической судьбой. Он был последователем такого взгляда, который у нас был поспешно осужден синодом как «имяславие», хотя сейчас, исследуя его документы и взгляды, мы все больше убеждаемся, что в основе своей это просто приложение к учению святителя Григория Паламы по теме Имени Божьего. Это мистическое учение, возникшее в начале ХХ  века и, собственно, по этой причине и осужденное. Никто даже в среде церковных иерархов не был в этот период способен к мистике, а новое переоткрытие мистики вместе со Святыми Отцами произошло чуть позже.

Лосев был имяславцем, именно у них он и его супруга приняли монашество, т.е. большую часть своей жизни он был тайным монахом, при этом, как человек большой культуры, как выдающийся философ, он не любил советскую власть, и это прорывалось в его сочинениях. Когда Лосев самовольно попытался вставить откровенно антисоветские куски в свою книгу «Диалектика мифа», которую обязательно следует читать, он был отправлен на Беломорканал, где практически ослеп и остаток жизни провел со все более прогрессирующей утратой зрения, зависимый полностью от своих помощников, отлученный от собственной философии, потому что советская марксистская философия Лосева не могла вместить в принципе.

И вот на этом постсоветском этапе, в отличии от предыдущего этапа, где он написал «Диалектику мифа», «Очерки античного символизма и мифологии», которые мы уже видели, он надиктовал своим секретарям огромный труд «История античной эстетики» – это полная история античной философии в трактовке эстетических вопросов. Там много спорных дискуссионных мнений, там даже присутствует попытка притвориться марксистом, когда он начал рассуждать о том, что рабовладельческий строй требует определенный строй мысли. Но, если мы прочтем сейчас его дополнение к «Диалектике мифа», которое осталось благодаря архивам ФСБ и сейчас опубликован, то выясним, что исходный тезис Лосева был прямо противоположным: определенный строй мысли формирует общественный строй.

Античный строй мысли и мировоззрение, связанные с телесностью и скульптурностью, требовали рабовладения. А христианское мировоззрение требовало крепостничества, т.е. определенного самоограничения человека. Монашество – есть высшая форма крепостничества, когда человек ограничивает себя добровольно, а феодальное крепостничество – это низшая и несовершенная форма крепостничества, которая неприемлема. Современная рационалистическая философия требует капитализма. Кабалистическое мировоззрение требует коммунизма.  Антикоммунистические издевки были чрезвычайно дерзкими и после них можно радоваться, что он выжил и отделался только Беломорканалом, слепотой и запретом на профессию.

Лосеву, наряду с огромным трудом по эстетике, удалось напечатать маленькую книжку, которая может пригодиться при первоначальном изучении  – это “История античной философии в конспективном изложении”. Не могу сказать, что это вполне удачная книга, но рекомендую ее как подспорье, помогающее сверять, что думал Лосев о том или ином этапе философского развития античности.

У Лосева в числе учеников был Виктор Бычков, который продолжил эту эстетическую серию, этот эстетический взгляд, распространив его на раннее и позднее христианство, Византию и Древнюю Русь. Но книга «Древнерусская эстетика» почти не о философии, хотя о мировоззрении он тоже пишет, и именно от Бычкова я оттолкнулся, когда писал текст о русском шатровом зодчестве, и что оно выражает. Но важными для изучения философии книгами являются книги Бычкова «Эстетика Отцов Церкви» и «Малая история византийской эстетики». В них через эстетику излагаются учения византийского богословия и философии. Еще это все издано в его новой книге «Византийская эстетика. Исторический ракурс». Бычкова обязательно надо читать, если мы хотим в лосевском ключе философии через эстетику продлиться на раннее христианство и Византию.

Византийская философия. Патристика.

Византийская философия для России и православных христиан очень важна, при этом понятно, что Запад старался ее не изучать. Сейчас она на обочине и ограничена как у тех же итальянских авторов, о которых я говорил в начале (у них в основном эпоха до Иоанна Дамаскина, эпоха вселенских соборов, когда не разделились Запад и Восток, а дальше поздневизантийского богословия они уже не замечают.) По счастью, у нас есть много работ по византизму.

Более простой вариант чтения – это книга отца Иоанна Мейендорфа (1926-1992) «Введение в святоотеческое богословие». Мейендорф – один из крупных православных патрологов и церковных историков ХХ века (как богослова его оценивать сложнее), представитель русской эмиграции, живший во Франции, а потом в Америке. Данная работа – это конспект лекций,  где очень просто написано про все основные взгляды всех Святых Отцов, заканчивая Николаем Кавасилой. Как вводная, книга читается отлично, хотя временами видно, что это для американцев и не всегда глубоко.

Более глубокий уровень сделан был ранее. Это работы отца Георгия Флоровского, у которого Мейендорф в значительной степени учился. В работах «Восточные Отцы церкви IV века» и «Восточные отцы церкви V–VIII вв.» все крупнейшие православные богословы эпохи Вселенских Соборов, начиная от Афанасия Великого и заканчивая Иоанном Дамаскиным, подробно рассмотрены и в связи со специфическим богословским учением и в связи с философией. Проштудировав два тома Флоровского, вы Святых Отцов будете себе представлять в общем ключе.

Как очерки о византийской философии пригодятся тексты С. С. Аверинцева, включенные в трехтомник «Культура Византии» (Том 1, Том 2, Том 3). В первых двух томах томе есть главы о философии Византии с IV по XI век, написанные Аверинцевым и оттуда общее представление о византийской философии можно составить. В третьем томе аналогичная глава написана И.П. Медведевым.

Есть работа по византийской философии Вадима Мироновича Лурье «История Византийской философии», в которой предмет изложен довольно полно, хотя и несколько субъективно: по некоторым важным тезисам книги последовала жесткая критика от специалистов по античной философии. К примеру, Лурье упрекнули в том, что он путает первую и вторую природу по Аристотелю. В то же время именно для Лурье характерно точное понимание православной догматики, в частности – христологических споров. Он подчеркивает, что смысловым “нервом” этих споров был вопрос о том, кто пришел к нам в лице Иисуса Христа – некий “посредник” между Богом и человеком, или же Сам сын Божий. Сущность православного учения, отстаиваемого на вселенских соборах, состояла в том, что Иисус Христос это именно Сам Сын Божий, Сам Бог, принявший человеческую природу. Христос не “соединение человека и Бога”, как учили несториане, и не человеческая оболочка почти растворенная в Божестве, как настаивали монофизиты, а Сам Сын Божий всецело принявший человеческую природу, живший с нами и страдавший по плоти на кресте за наши грехи, умерший по человечеству и воскресший. Именно идея воплощения и страдания Самого Бога – нерв “юстиниановского” богословия как квинтэссенции византийской ортодоксии, зачастую неадекватно понимаемой даже некоторыми формально православными авторами.

Если говорить о византийской политической философии, то есть такой исследователь Владимир Евграфович Вальденберг и его работа «История византийской политической литературы в связи с историей философских течений и законодательства». Это полный очерк византийской политико-философской мысли, глубокий продуманный, с хорошим раскрытием нетривиальных и не всем известных авторов, как например Синезий Киренский. Поэтому, если вы хотите понять политическую философию Византии, то Вальденберг обязателен.

Одним из крупнейших философов был святитель Григорий Нисский, младший брат святителя Василия Великого, который осуществил синтез неоплатонизма и христианской философии. Синтез практически безупречный за исключением его учения об апокатастасисе. Это учение о том, что в конечном счете все мироздание восстановятся в причастности к Богу в своем первоначальном виде без всякого исключения, что подразумевает прекращение адских мук, возвращение грешников и отпавших ангелов. Это теория, которой в той или иной степени придерживались некоторые Святые Отцы, но ее нельзя принимать в собственном смысле, она церковно осуждена.

Мое личное воззрение на этот счет, что произойдет сначала всеобщее онтологическое восстановление до полноценно богосозданного состояния, а вот уже потом последует Страшный суд. С каждого из нас будут спрашивать не за то, кем он состоялся в земной жизни, потому что нельзя спросить наравне с монаха-богослова и с темного неграмотного крестьянина в деревне, который в чем-то грешил, хотя тоже мог быть по-другому счету святым. А когда произойдет полное онтологическое восстановление, всякая слеза будет отерта, всякое страдание будет утешено. После этого можно спросить с человека за то, что он сделал или не сделал за вычетом онтололической поврежденности, в которой он в реальности существовал.

У Святителя Григория Нисского есть один из важных философских трактатов «Об устроении человека». Также есть прекрасное изложение его философии у Несмелова, о котором мы говорили выше – «Догматическая система святого Григория Нисского», которую обязательно тоже стоит почитать, если захотите в это вникнуть.

Из западных Отцов – философов, конечно, самая крупная фигура, которую чаще всего читают, это Блаженный Августин и его «Исповедь» («Confessiones») – правильнее перевести как «исповедание» или «признание». Это философско-богословская автобиография о своем пути к Богу, размышления, обращенные к Богу. В Августине всегда есть много спорного, он лежит вне «магистральной» восточно-христианской традиции, и многие его заблуждения, которые проистекли из латинской версии «неоплатонизма» и из минихейства, которого он придерживался в юности, повлияли на западную традицию существенно и в искажающем ее смысле.

К Августину восходит учение о «filioque», которое разделило западную и восточную церкви и весьма сомнительные его представления о предопределении ко спасению, которые все более и более дико развивались потом в протестантизме. Но, тем не менее, сам блаженный Августин православный, его никто и никогда еретиком не назовет и не называл. Его философская мысль, как экзистенциальная философия, как неклассическая христианская философия,  имеет однозначно интересный и важный характер. Надо понимать, что Августин ближе не к Иоанну Дамаскину (собирателю объективной православной картины мира), а он такой раннехристианский Розанов – более философский, более доктринальный. «Исповедь» – это скорее неклассическая христианская философия, и в таком качестве она на своем месте.

Видимо, величайшим православным философом и богословом  был Преподобный Максим Исповедник, монах, живший в VII веке, полемизировавший в какой-то момент фактически в одиночку со всем миром, защищая православие в споре о монофелитстве – о лжеучении, производном из монофизитства. Монофизиты учили, что у Христа человеческая природа слилась с божественной. Точно так же монофелиты учили, что во Христе была одна единственная воля Божия, а человеческой воли не было. Преподобный Максим этому категорически возражал и объяснял, что без человеческой воли человеческое во Христе неполноценно, и без того решения, которое совершает человек (как в Гефсиманском саду о том, что он пойдет на крест), Божие спасение не совершилось бы.

В какой-то момент эту православную истину Преподобный Максим отстаивал против всего мира.  Сначала отпали восточные православные епископы по приказу императора, потом и западные православные тоже к ним присоединились. Максим сначала искал убежища в Риме, но там тоже «всех повязали». Когда ему сказали, что уже все патриархи причастились вместе с еретиками, он ответил, что даже если вся вселенная причастится, он один не будет. Ему отрезали язык и правую руку, отослали на Кавказ, где он на территории современной Грузии уже и скончался. При этом, через несколько десятилетий ересь пала и фактически самоупразнилась, и именно учение Святителя Максима стало православием.

Но помимо того, что он защитник православия от ереси, Максим Исповедник еще и самый сложный мыслитель среди Святых Отцов. Его мысли обычно сравнивали с бездонным колодцем, поэтому ни в коем случае не буду рекомендовать его для первоначального чтения (почитайте пересказы у Флоровского). Для более углубленного изучения рекомендую книгу: Кузенков П. В. Логос. Мир. Человек : космология святого Максима Исповедника. (Москва: Изд-во Сретенского монастыря, 2020)

Преподобный Максим наиболее решительно проводит в своих философии и богословии тему обожения человека, и не только человека, но и космоса. Мир устремлен к Своему Творцу. Поскольку мир бессловесен, а часто и бездыханен, то тем его средоточием, которое может осуществить реальное единение с Богом, является человек. Преподобный Максим переворачивает с головы на ноги мысль Плотина – мир является не формой максимального отчуждения Бога, мир является формой восхождения, устремления к Богу. Божественные логосы есть начало мира, стремление мира к Богу есть его история, а обожение не подразумевающее уничтожения есть его конец.  Именно устранение отторгающих мир от Бога различий было призванием Адама, однако он отступил от него, погрязнув в грехопадении. Призвание Иисуса Христа, воплотившегося и воскресшего Сына Божия, в том, чтобы совершить это великое дело, грандиозную космическую литургию. Через Его воплощение всему тварному открывается путь в нетварное.

Для преподобного Максима характерно наиболее последовательное развитие базового тезиса платонической линии в философии о мире как о мысли Бога. Он сформулировал учение о многообразии божественных логосов, лежащих в основе творения и истории. Одни из этих логосов задают структуру, законы мироздания и прообразы самих вещей, другие логосы относятся к божественному Промыслу о мире и человеке, наконец третьи логосы относятся к Суду Божию над миром. Мировое движение, мировая история есть устремленность человека и мира к Божественным логосам, однако само это движение не принудительно, оно свободно. Преподобный максим различает логосы-замыслы Бога о мире и тропосы – способы, каким осуществляется этот замысел в реальном бытии. Картина мира свободно устремленного к обожению, идея “логичности” Бога, предоставляющего возможность и человеку как Его образу и подобию достичь постижения логосов, – это одно из высочайших достижений мировой философии.

Если вы будете изучать византийскую философию и богословие, святоотеческое богословие, то, может быть, и доберетесь до прекрасного, у нас новопереведенного, с огромными комментариями, его трактата «Амбигвы». Разные богословские трудности он трактует у других святых отцов (Григория Нисского, Григория Богослова, Доинисия Ареопагита). Тогда, однажды, эти «Амбигвы» можно будет попытаться почитать, и может быть пару десятков страниц вы даже осилите, и может быть одну или две мысли на каждый текст поймете.  Возможность читать Максима Исповедника – это предел того, к чему нужно стремиться, изучая православное богословие и византийскую философию.

А вот, кто вам расскажет все очень просто и понятно – это великий песнописец, борец с ересью иконоборчества за православное понимание икон Иоанн Дамаскин, живший в Дамаске во власти арабского халифа и, благодаря этому, ему ничего не отрезали. Ему пытались отрезать руку по доносу еретиков, но она чудесно приросла (чудо Иоанна Дамаскина). В числе своих творений Иоанн Дамаскин написал «Источник знания» – учебник православия. Этот учебник состоит из трех частей. Первая  – это учебник философии и логики, в нем разбираются основные философские и логические категории, которые необходимы для понимания православной догматики. Вторая часть – это опровержение ереси. Все ереси, которые Иоанн Дамаскин знал на момент написания этого трактата, он разобрал, изложил и опроверг. И третья часть, самая важная – это «Точное изложение православной веры». Это то, что Иоанн Дамаскин хочет нам изложить в самых общих позитивных знаниях о православном мировоззрении. Книга довольно античная, в ней излагаются еще и античные основы философии космоса. У него там даже есть раздел про Знаки Зодиака, но без всякой астрологии, разумеется. Но большая часть суждений сделана настолько корректно, что они вполне применимы до сих пор. Это изложение всего того, что должен думать православный. Лучшего катехизиса никто не написал, а поскольку он  опирается на философскую основу первой части трактата, то это не только богословский, но и философский труд.

Фигура, которую обязательно следует знать – это святитель Григорий Палама и один из его ключевых трактатов «Триады в защиту священно-безмолствующих». Истинно православное учение об аскезе, о мистическом восприятии, о фаворском свете. Переведены они упоминавшимся в начале лекции Бибихиным, но, почему-то, их набор рассыпали в богословских трудах и заменили “Исповедью” Августина.

Формальная причина, якобы, советская власть очень обиделась на регулярно цитируемого в комментариях Мейендорфа, который что-то сказал недостаточно просоветское. Но я смотрел, что в тот же год выходила книга Гелиана Прохорова о Древней Руси, где тоже цитируется Мейендорф, и никто ее не рассыпал. Думаю, что просто советская власть хорошо поняла, что если дать в руки православной интеллигенции настолько прекрасное византийское святоотеческое сочинение, то это будет очень глубокая подрывная антисоветская акция. Все-таки, «Исповедь» Августина – это еще можно, это у нас и в учебниках философии упоминается, и, в общем, если читать одного Августина, то можно и филокатоликом стать. А филокатолик советской власти сравнительно безопасен, поскольку в нем произошло главное – дерусификация, что еще раз подчеркивает, что в основе советчины лежит дерусификация и искоренение православного византийского начала в русских. Поэтому «Триады» рассыпали. Они пришли к нам уже только в конце 1990-х.

Но все-таки главное философско-богословское произведение Паламы, где излагается именно систематическое православное философско-богословское мировоззрение – это его труд «Сто пятьдесят глав», которые переведены недавно скончавшимся нашим патрологом Алексеем Ивановичем Сидоровым, у которого я когда-то в молодости учился. «Сто пятьдесят глав» – это поздневизантийская философия, базирующаяся, в том числе, уже на учете каких-то достижений латинской схоластики, но, тем не менее, православное по своей сути.

В числе прочего я там обнаружил православное обоснование космонавтики. А именно утверждение, что если двигаться к небесной тверди, то можно проверить, нет ли там за ней еще какого-то пространства, и, если это пространство есть, то туда тоже можно продвинуться. Это к вопросу о часто встречающихся рассуждениях, что православная картина мира никогда бы не позволила бы русскому человеку полететь в космос. Напротив, как раз вот в рамках православной картины мира и  на основе тезиса Паламы можно было бы хоть в XIV веке под Константинополем строить ракету и отправлять. Ничего богословски неприемлемого в таком поступке бы не было.

Палама предельно четко и жестко взял под защиту центральную идею православного христианского учения – идею обожения. Тезис, что человек может стать Богом, может приобщиться к Богу по благодати, через стяжание благодати Святого Духа, через приятие божественных энергий – это высшая религиозная и философская идея, которая только может существовать в мире. Выше ничего просто быть не может и в этом смысле православная византийская философия, православное богословие – которые унаследовали и развили мы, русские, это в принципе высшая точка человеческой мысли. Однако эту высшую мысль пришлось защищать от прозападных еретиков, которые отрицали возможность обожения, настаивали на том, что благодать тварна.

И вот, защищая православное вероучение и аскетику св. Григорий Палама выразил мысль, которая была совершенно дерзновенна и для его времени и для нашего, которая переворачивала всю привычную картину мира. Мы причастны к Богу, но не к сущности Божией, а к божественным энергиям, которые и делают нас богами по благодати, даруя нам то, что присуще Богу по природе. Это утверждение значило, что Бог не тождествен самому себе, что Бог больше Бога. Божественные энергии, которые окрест Бога, но которые при этом тоже Бог,и через которые мы можем приобщаться к Богу – это такое расширение Бога за пределы формального логического самотождества. И вот этот философский вызов Паламы идеи тождества буквально сводил с ума его противников, причем не только западников, как отец ренессанса Варлаам Калабрийский, утверждавший, что благодать, фаворский свет, это просто тварная природа, соозданная Богом для удобства коммуникации с нами. Но и со стороны своего рода “ортодоксов” шли и идут до сих пор нападки на Паламу, так как его тезис о несамотождественности Бога противоречит чисто логическому восприятию Бога через категорию “простоты”. Мысль о том, что Бог сложнее Самого Себя буквально сводит с ума и современных антипаламитов.

Если резюмировать ту магистральную традицию византийской философии, через которую выражает себя православное богословие, то мы получим следующую картину. Бог, заключающий в Себе  логосы и замыслы всего сущего, творит мир и человека устремленными к тому, чтобы обожиться, соединиться с Богом. Мир и человек есть не «деградировавшие» фазы Божества, а напротив – устремленные к обожению новые богосотворенные реальности. Созданный по образу и подобию Божию человек может постигать божественные логосы и смыслы и его призвание в сознательном совершении космической литургии, соединению с Богом сотворенного мира. Это соединение осуществляется в свободе, которая подразумевает, в том числе, и возможность уклонения от истинного пути, каковое и совершилось в грехопадении. Чтобы восстановить истинный путь мира и человека к Богу и приходит приняв полностью человеческую природу Сам Бог, Сын Божий, Иисус Христос, искупая человеческие грехи и своей смертью и воскресением побеждая смерть. Воплощением Христовым Бог и человек соединяются в совершенной степени и именно во Христе, в его Теле – Церкви, нам открывается новый, высший путь обожения. Это обожение, это богопознание, возможно именно потому, что Бог не самотождествен, Он выходит из себя и приобщает к себе, оставаясь Собой. Это принципиальная разница между христианской и неоплатонической философией. Бог Плотина выходя за свои пределы – деградирует. Бог Максима Исповедника и Григория Паламы, Бог церковного учения, выходя за Свои пределы торжествует поднимая до себя и приобщая к себе  и человека и весь тварный мир. Конечным результатом самоииступления платонического Единого является материя, коснеющая во зле. Конечным результатом самоисступления христианского Бога является энергия, пронизывающая материю (точнее материальное, так как материя не есть некий противостоящий Богу онтологический объект, но свойство многих сотворенных вещей) изначально сотворенную как иное по сравнению с Богом.

Это представление о Боге самонетождественном (точнее – сверх-тождественном) и самопревосходящем и возвышающем до себя мир, западная философия усвоить так и не смогла. Она двигалась либо неоплатоническим «эманационистским» путем с последующим «возвращением» (Шеллинг), либо противоположным ему, но, по сути, тождественным эволюционистским путем, в котором бытие самоусложнялось до абсолюта (Гегель), либо впадало в сущностный агностицизм (Кант).

 

Средневековая западная философия. Схоластика.

Вот теперь обратимся к философии Запада в Средние века. В начале лекции я уже называл учебник Коплстона по этой теме. Есть еще один крупный автор, представитель философии неотомизма, т.е. продолжатель Фомы Аквинского, Этьен Жильсон и его общий очерк и обзор «Философия в средние века».

О ком из латинских философов (чаще всего их называют схоластами, т.е. от «схола» – учение, исследование, школа) стоило бы почитать? Схоластов было много, всех мы перечислять не будем, но, в принципе, все они интересные, оригинальные философы. Автор, которого я обязательно посоветовал бы – это Гуго Сен-Викторский и его работа «Дидаскалион. Об искусстве обучения». Это краткий реферат всей схоластики: почему нужно учить музыку, почему нужно учить геометрию, почему нужно учить диалектику, философию, богословие. С такого рода книг начиналось обучение в средневековых университетах.

Одно из главных достижений Западной Европы это то, что она поставила на поток такую технологию как университет. Первый университет придумали в Византии, но он был один, в Константинополе при императорском дворе, хотя давал такие крупные фигуры как святитель Фотий Патриарх Константинопольский. Но в Византии университет никогда не был поставлен на поток. Латинянам это удалось, и их стало много. Главное истинное достижение схоластов это то, что они создали на все ключевые страны, находящиеся под властью римского престола, вот эту интеллектуальную сеть университета. И вот тому, чему учили в этих университетах посвящен «Дидаскалион» Гуго Сен-Викторского. Этого прекрасного автора можно прочесть, это небольшая книга.

Есть, если так можно выразиться, маргинальная история схоластической западноевропейской философии. Это признания Петра Абеляра «История моих бедствий». Он был один из молодых ярких схоластов. Очень амбициозный, самовлюбленный, наглый и распущенный. Человек, которого гениальность довела до беды, потому что его диалектический ум, в некотором смысле, был утончен хотя с самого начала тяготел к софистичности. Например, к противопоставлению якобы противоречащих друг другу отрывков Священного Писания.

Закончилась история с ним хорошо известным образом – он полюбил племянницу каноника Элоизу, которую ему поручили обучать философии, математике, логике, риторике. Элоиза тоже была крайне развитая девушка, она ответила ему взаимностью. Все это дошло до дальней стадии, и когда ее дядя-каноник об этом узнал, он предложил Абеляру жениться. Но тут эта малолетняя дурочка и юный мажор решили, что дети и семейная жизнь будут отвлекать его от занятий философией, поэтому отказались. Обиженный и оскорбленный каноник ворвался к Абеляру ночью и его кастрировал. После чего и Элоиза и Абеляр отправились в монастырь.

Абеляр продолжил свои философские штудии, опять договорился до всего разного нехорошего, в результате чего с ним полемизировал такой богослов мистического направления, достаточно близкий к православию, на сколько это было возможно в XII веке, Бернард Клервоский. В конечном счете, значительную часть мнений Абеляра осудили. И вот с жалобами на всю свою не сложившуюся жизнь он написал «Историю моих бедствий» – роман из серии «Горе от ума», особенно если ум недисциплинированный и чрезмерно наглый.

Крупнейшая фигура средневековой схоластики, которую не обойти в принципе, это Фома Аквинский. Это столп католического учения и католической церкви, человек феноменальной работоспособности, который написал два огромных труда: «Сумма теологии» и «Сумма против язычников», где изложил практически все, что только можно было тогда изложить в связи с философскими вопросами. Он опирается, прежде всего, на аристотелизм. Это аристотелевское направление латинской схоластики, которое с тех пор стало доминирующим, поскольку в какой-то момент томизм был провозглашен практически официальной богословской доктриной Ватикана. Отсюда иногда чрезмерный рационализм и рациональное утверждение всех основных латинских ересей, включая филиокве и папизм.

Фома не только систематизировал латинское католическое богословие и философию, но и заставил их застыть в неисправимости. После Фомы возвращение католиков к православию в массовом порядке оказалось практически невозможно. Они обращались к грекам и говорили: «Вот у нас есть Фома, а есть ли у вас что-нибудь сравнимое?». А у нас никакого «Еремы» сравнимого не было, потому что вот такая схоластическая система для греческого ума не комфортна, она комфортна в качестве рефератов, как у Иоанна Дамаскина, но не в качестве многотомного труда.

Что можно почитать о Фоме. Самая простая и понятная, практически художественная книга – это книга Гилберта Честертона (английского католика, замечательного мыслителя и эссеиста, а не только писателя-детективщика, поэта и романиста) «Святой Фома Аквинский». Немного беллетризованная философская биография. Чтобы представить себе мысли Фомы и контекст, и чем он важен для католиков, можно начать именно с Честертона. Честертона хорошо почитать всего у нас переведенного. В частности, его замечательный фундаментальные трактаты «Ортодоксия» и  «Вечный человек», его книгу о другом великом святом этого времени XV века, Святом Франциске. Многие его работы, особенно националистические, иногда, как пишут современные западные толераторы, даже «антисемитские». Они, к сожалению, еще вообще у нас не переведены, но однажды, я думаю, еще более полный Честертон у нас появится, потому что его любят. Но вот его книгу о «Фоме Аквинском» в качестве легкого философского чтения всячески советую. В качестве более тяжелого чтения систематического изложения уже упомянутый нами Коплстон написал «Аквинат. Введение в философию великого средневекового мыслителя».

Читать самого Фому, несмотря на то, что «Сумма теологии» у нас переведена, можно попытаться, но не знаю, даст ли это кому-то что-то. И если расшибать себе голову обо что-то, то лучше об «Амбигвы» Максима Исповедника, чем о «Сумму теологии». Но если вы уже все это прочли, можно попробовать почитать и Фому.

Я не буду рассказывать обо всех перипетиях истории средневековой философии, потому что все это отлично изложено Коплстоном, Жильсоном: что такое спор номиналистов и реалистов, кто такой был Иоанн Дунс Скот, и при чем он тут. Вы все это по надобности прочтете.

 

Философия Ренессанса. Макиавелли

В XV веке схоластику начинают вытеснять идеи Ренессанса. Ренессанс был странной, гуманитарной бомбой византийцев под католическую Европу, потому что в этот момент уже у византийцев шло греческое национальное возрождение, появились такое фигуры как Гемист Плифон, по сути неоязычники, которые при этом, оказавшись на Флорентийском соборе, где обсуждалась тема «унии» с Римом, отстаивал православную позицию, в значительной степени с такого языческого национализма. После смерти Плифона нашелся совершенно жутко еретический и неоязыческий трактат.

Эти греки, бежавшие из Константинополя после его разгрома, начали интенсивно облучать Италию своими собственными взглядами, взглядами греческих мыслителей, которых они с собой привезли. Вы никогда не задумывались, почему у нас сохранились полностью Платон, Аристотель, Плотин, но при этом не сохранились полностью некоторые трактаты Цицерона, а многие другие латинские книги сохранились только обрывками? А потому что латиняне сохранили все это в своих монастырях, где что успели монахи переписать, то и успели, а греческие рукописи хранились в крупных книжных центрах Византии и были перевезены мигрантами в готовом и сохранившемся виде.

С этими спасенными греческими трудами начали знакомиться итальянцы (прежде всего во Флоренции) при поддержке семейства Медичи. Их начали переводить, пошла неоязыческая волна (хотя только на греков тут валить нельзя, потому что Петрарка с греками был едва знаком, а у него уже есть определенные ренессансные элементы). Под этим греческим влиянием в целом началась культура Ренессанса и Возрождения с ее отречением от Бога и фиксации на человеке или на двух людях, как на этом знаменитом рисунке Леонардо. Специально читать кого-то из философов Ренессанса, включая крупнейшего из них Николая Кузанского, на мой взгляд, при первоначальном постижении, что такое философия, необязательно.

Здесь нам на помощь снова приходит А. Ф. Лосев с его книгой «Эстетика Возрождения», где не только полно изложено то, о чем думали ренессансные мыслители, но еще и вставлены им соответствующие шпильки. Там есть глава «Обратная сторона титанизма», где с опорой на культуру Италии эпохи Возрождения очень хорошо рассказано, какие они были все негодяи, гомосеки, извращенцы, садисты и т.д. Эта работа Лосева нам даст базовую оценку на то, что такое Возрождение, в отрицательном смысле.

Единственный возрожденчески-ренессансный мыслитель, которого действительно стоит почитать, потому что политика нас всех интересует – это Никколо Макиавелли. Много про Макиавелли говорить не надо. Главное, что нужно помнить, это то, что ни в коем случае не нужно начинать его чтение с трактата «Государь» и считать, что вы понимаете, что такое Макиавелли и что такое макиавеллизм. «Государь» – это только половина политического мировоззрения Макиавелли, причем меньшая его половина. Большая половина содержится в  «Расуждениях о первой декаде Тита Ливия» – трактат, основанный на знаменитом произведении римского историка, где изложена философия республиканской политики.

«Государь» – это философия даже не монархической политики, это философия тиранической политики. Если вы прочтете Платона и Аристотеля о тирании, то будете понимать, что тирания – это такой крайне неприятный формат политической структуры. «Государь» – это трактат о том, как хитрый, наглый, смелый человек может себе выкроить небольшую тиранию, и как потом на ней долго удержаться. Все это вполне соответствовало реальности, в которой он жил, реальности эпохи Ренессанса и итальянских войн. Что такое были эти итальянские войны, читайте недавно переведенного итальянского историка Гвиччардини. Все-таки, главные политические идеалы Макиавелли изложены в республиканской книге «Рассуждений о первой декаде Тита Ливия». Что такое достоинство гражданина, что такое достоинство нации, как нужно правильно управлять народным государством. Если кого-то читать о Макиавелли, то это немецкого философа Ханса Фрайера. Его книга «Макьявелли» является одним из классических трудов, введений в макиавеллистическую политическую мысль.

 

Философия Нового времени. Декарт, Паскаль, Гоббс.

Дальше у нас начинается Новое время. Если говорить о Новом времени, то помимо общих учебников и уже упомянутого нами Скрутона, некоторую пользу могут принести многотомные труды немецкого философа XIX века Куно Фишера. Он написал такой труд – «История новой философии», где систематически изложил все ключевые фигуры новой континентальной философии, не тронул англичан, за исключением Бэкона (остальные были в приложении – и Юм, и Беркли, и Локк). Он написал о Декарте, Спинозе, Лейбнице, Канте, Фихте, Шеллинге, Гегеле и Шопенгауре. Каждый раз это основательная, подробная, немного занудная книга, но если копать глубоко, то нужно работать именно по Фишеру.

О Рене Декарте мы с вами уже говорили. Он создал фундамент новоевропейской философии, подняв тему радикального сомнения: «мы можем сомневаться вообще во всем чем угодно, кроме самого факта нашего мышления и самого факта нашего сомнения». Из этого начала нашего мышления, из этого начала исследования самого себя Декарт вывел определенную философскую систему, и все философские системы после него (до начала неклассического периода) являются постдекартовскими. Все философские системы базируются на опыте мышления субъекта, как на той точке, от которой надо плясать.

При этом сам Декарт достаточно теологичен. Он из своего мышления первым делом выводит то, что есть Бог, потому что одна из первых мыслей, которые я получаю в связи со своим мышлением это то, что может существовать более совершенное мышление, чем мое. Если, например, кто-то меня обманывает, то значит, его мышление круче моего; если я, наоборот, понимаю, что меня обманывают, если я способен ставить под сомнение своею собственную мысль и ее основания – это значит, что моя мысль может быть больше самой себя. Если вы задаете вопрос, ответа на который еще не знаете – это значит ваша мысль больше, чем она сама.

А между тем, вся наша жизнь, минимально мыслящего существа, и точно вся жизнь философа – это задавание себе вопросов, ответы на которые мы еще не знаем. Откуда мы получаем ответы? На это существуют разные точки зрения. Первый классический ответ Платона, который до сих пор остается базовым – это то, что на самом деле мы вспоминаем то знание, которое вложено в нас Творцом и первоначалом. Что мы когда-то все знали. Платон для того, чтобы объяснить, почему и когда мы все знали, придерживается концепции метемпсихоза, что мы улетали на орбиту и там видели все, а потом нас снова воплощают, и мы большую часть забываем, а потом что-то вспоминаем. Это «припоминание» и метемпсихоз – спорный тезис, но его ядро справедливо, что мы обращаемся к тому божественному разуму, о чем впоследствии говорил Максим Исповедник, к божественным логосам, и в этих божественных логосах мы усматриваем ответы на свои вопросы.

Потом Кант даст другой ответ, что у нас есть некий набор предварительных трансцендентальных апперцепций (пространство, время, протяженность), и мы при их помощи конструируем себе новое знание. Но эта наша возможность конструировать тоже откуда-то взялась.

И так мы приходим к тому, что существует ум больший, чем мы сами. В тот момент, когда мы задаем какой-то вопрос, мы предполагаем, что можем получить на него ответ, сделать так, чтобы наша мысль была большей, чем она уже есть. А раз существует такой мир, такой ум, который больше, чем мы сами, то значит наша философская деятельность – это попытка постоянного обращения к этому уму, попытка быть этим умом, который больше, чем наш ум.

В этом смысле декартовская линия очень важная, продуктивная, но как мы убедимся при внимательном исследовании философии, она ушла прямо в противоположную сторону от той, в которую идти следовало. Посткартезианские мысли пошли по линии большей секуляризации, все большего забвения о Боге, о котором еще Декарт хорошо помнил.

Мы не будем говорить подробно обо всех новоевропейских философах. Поговорим еще об одном, который лежит преимущественно вне декартовской традиции, но который важен для изучения политики. Это Томас Гоббс – представитель английских роялистов, который после казни короля Карла I вынужден был эмигрировать. В эмиграции он написал книгу «Левиафан», где обосновал современную политическую философию, строящуюся на тезисе, что государство – это некий коллективный субъект, который при этом больший, чем индивиды, составляющие данный коллективный субъект.

Фигура Левиафана составлена из множества мелких фигур, у него и меч и жезл правления, он охраняет и защищает страну. Такие аллегорические рисунки были популярны в это время. Сейчас существует ревизионистская точка зрения, что он выступает из моря и как раз нападает на мирную страну – но это, конечно, глупый домысел.

В качестве пособия по Гоббсу есть интересная работа Карла Шмитта, известного немецкого юриста середины ХХ века. У него множество интересных политико-философских работ как самостоятельного мыслителя о понятии «политического», о диктатуре, но есть конкретно работа о Гоббсе и о его Левиафане. Она вышла именно в период нацистского правления, поэтому там вдруг в какой-то момент начинаются безумные антисемитские пассажи, но на них можно не обращать внимания. Мне кажется, что для штудирования Гоббса Шмитт, который сам был крупным политическим философом более чем применим.

Опять же, не то чтобы совсем вне картезианской традиции, по сути как ее оппонент находится другой крупнейший математик, младший современник Декарта – Блез Паскаль. Человек глубоко искренне верующий, с великолепной логикой и математическим аппаратом, с богословским мышлением, хотя, конечно, тоже достаточно специфическим – он принадлежал к секте «янсенистов», радикальных последователей Блаженного Августина внутри католической церкви, которые пытались приблизиться к кальвинизму. Существовал монастырь Пор-Рояль, где был издан интересный учебник логики.

Паскаль принадлежал именно этому направлению, в результате чего, он нанес довольно тяжелый удар католической церкви, написав «Письма провинциалу», в которых подробнейшим образом разобрал этику иезуитов и морально уничтожил ее. Иезуитскому ордену идеи Паскаля нанесли серьезный ущерб. Трудно сказать, положительно это действие или отрицательно, потому что, когда я смотрю на нынешнего Папу-иезуита, который при помощи иезуитской мысли готов обосновать хоть гей-браки, да что угодно, то начинаю думать, что наверное янсенист на его месте был бы гораздо удобнее и лучше, потому что их мышление тверже и яснее.

Чем прекрасны «Мысли» Паскаля? Помимо того, что это замечательный литературный памятник, у него есть две важные философско-богословские концепции.

Первая – это концепция «мыслящего тростника» о том, что человек слабое, ничтожное, смертное существо. Но откуда же тогда у меня мысль о Боге, о вечности, откуда у меня такой яростный протест против моей смерти? Это то, что опять нас приведет к Несмелову и к его тезису о том, что все это возможно только потому, что на самом деле наше мышление – это встроенное в человека мышление Бога, и наша личность – это образ Божий в человеке. И мы, заведомо существуя, прекрасно осознаем, что мы существуем в нашем мире не так, как мы должны существовать по призвавшей нас творящей воле. Мы созданы для другого, а не для того, в чем мы существуем.

Вторая мысль Паскаля – это «пари Паскаля», которое нужно проделывать с любой операцией, когда принимаются фундаментальные решения. В чем оно состоит? Есть определенные требования, которые нужно исполнять, чтобы жить благочестиво. Люди считают, что это тяжело и чаще всего их не исполняют, часто еще говорят, что Бога нет, а, значит, зачем тогда молиться, поститься, быть добродетельным? Допустим, Бога нет, а ты прожил жизнь, молясь, постясь… Ты что-то проигрываешь? Наверное, проигрываешь, но сущую мелочь. А вот если Бог есть, то от того, что ты не жил в соответствии с Божьими заповедями – ты проигрываешь всё, твой проигрыш радикален. Точно так же и выигрыш твой радикален, т.к. Царствие небесное – это абсолютный выигрыш по сравнению с тем, что ты лишний раз поел или ущипнул красавицу. Те потери, которые мы несем в случае жизни, если Бога нет, несравнимы с тем выигрышем и с теми потерями, которые мы получаем, если Бог есть. То же самое применимо ко всему. Если мы зададимся вопросом «брать Новороссию или не брать?», проведем тест «пари Паскаля», и получим определенный ответ.

Второй философ, который тоже относится к этой эпохе, вне мейнстримной традиции этого времени – это итальянец Джамбаттиста Вико, автор труда «Основания новой науки. Об общей природе наций». Это первый философ, который начинает сознательно пользоваться термином «нация», и он говорит о том, что вся история – это история развития и круговорота культур. Все это в итоге скажется на Гердере, на Данилевском и на всем цивилизационном и локально-историческом подходе XIX-XX веков. Вико автор непростой, многие его суждения в достаточно наивном ключе, но в целом он важен для изучения.

 

«Просвещение» и его плоды

Дальше мы переходим к одной из самых неприятных эпох в истории человеческой мысли – к эпохе «Просвещения», когда человеческий разум практически полностью освободился от мысли о Боге, выставил сам себе истины и попытался устроить мир в соответствии с самим собой. Главным достижением просвещенцев стала система тенденциозной пропаганды знаний, формирование

Большинство философов этой эпохи с точки зрения вечности достаточно незначительны и философски малоодаренны. Читать Вольтера сейчас – это убожество. Наша замечательна мученица ГУЛАГ-а Евфросиния Керсновская, автор книги «Сколько стоит человек», еще вела дневник «Записи о книгах». Там у нее есть пункт «Вольтер. «Философские повести». Написано – «3», вообще не поняла, что это такое и зачем это читать. Поставила бы «2», если бы не знаменитое имя». У меня от Вольтера то же самое ощущение, и всевозможные Гассенди и какие-нибудь совершенно примитивные атеисты Дидро и т.д. – это все убожество, и это все убожество закончилось вполне закономерно.  Последнего из представителей Просвещения Кондорсе сами же его ученики казнили на гильотине. Это была логичная точка самоликвидации Просвещения.

При этом созданная «Просвещением» секулярная идеология до сих пор живет, и она до сих пор нас уничтожает. Сейчас чувствуется, как со всей байденовщиной в Америке она пойдет на новый виток, видимо будем наблюдать американскую революцию по структуре аналогичной французской и русской, и на нас это тоже неприятно скажется. Об этом хорошо писал Солженицын. Главный мотив философии Александра Солженицына – это мотив противостояния идеологии Просвещения. В самой краткой форме – это у него сформулировано в работе «Орбитальный путь» и подробнее в Гарвардской речи.

Этот орбитальный путь был: Возрождение — Реформация — Просвещение — физические кровопролитные революции — демократические общества — социалистические попытки. Этот путь не мог не совершиться, коль скоро Средние Века когда-то не удержали человечества, оттого что построение Царства Божьего на Земле внедрялось насильственно, с отобранием существенных прав личности в пользу Целого. Нас тянули, гнали в Дух — насилием, и мы рванули, нырнули в Материю, тоже неограниченно. Так началась долгая эпоха гуманистического индивидуализма, так начала строиться цивилизация на принципе: человек — мера всех вещей и человек превыше всего.

Солженицын воспринимает коммунизм и западный либерализм, как два крыла просвещенческой философии и идеологии. А французскую и русскую революции, как два самых кровавых продукта этой просвещенческой мысли.

И немного возвышается над этой средой один автор. Это Шарль Луи Монтескье, автор книги «О духе законов», оказавший большое влияние на политику и идеологию Екатерины II за вычетом ее антицерковных секуляризационных мероприятий в отношении монастырей и их упразднении (хотя это очень важно, т.к. нанесло большой ущерб). Но тут  не один Монтескье, тут гораздо больше Дидро и прочие его приятели оказали на нее негативное влияние. А позитивное влияние по большей части – это именно Монтескье, который сформулировал тезисы здорового, гуманного законодательства. Сформулировал тезис о том, что всякое государственное устройство должно соотноситься с той географической и геополитической основой, на которую оно наложено. Екатерина II, когда ее спрашивали о самодержавии, всегда говорила, что в стране размером с Россию никакой другой строй не является работоспособным. Это пример географизма Монтескье. Именно «О духе законов» (а у Монтескье есть и другие произведения, гораздо менее полезные) нуждается в прочтении.

Второй автор, отличающийся в противоположную сторону, но уже выходящий чуть-чуть за рамки «Просвещения» – это Жан-Жак Руссо. Когда меня спрашивают, «есть ли кто-нибудь, кого бы Вы хотели вычеркнуть из мировой истории?», я говорю, что это один человек, и Жан-Жак Руссо. Если его стереть так, чтобы вообще в принципе не было, то, наверное, человечеству было бы гораздо лучше. И уж точно было бы лучше французам и нам, русским, потому что именно из руссоизма вытекает вся идеология якобинства – большевизма.

Из его учения об общественном договоре  главное как раз не общественный договор, а его неотчуждаемость, то, что, после того как в некой перспективе общественный договор заключен, а общество составилось, оно имеет право решительно принуждать человека абсолютно ко всему. Человек должен быть одинаковым со всем этим «Левиафаном». Причем это должна быть внутренняя одинаковость, тоталитарная одинаковость, а не чисто внешняя принадлежность как еще у Гоббса.

И существует еще один дурной тезис Жан Жака Руссо, который уже негативно сказался, как ни странно, прежде всего на консервативной мысли. Это его положение о «добром дикаре», представление о том, что «естественное» (догосударственное, доцивилизационное) состояние человека является предпочтительнее, что идеальный человек не впереди, а сзади.

Это «добрый дикарь» сказался на антирационализме, антипрогрессизме поздних просвещенцев, на тех же якобинцах. Без тезиса о том, что «простой» человек, чем ближе к дикарю, тем он лучше, естественнее и нравственнее, никакого якобинства в том виде, в котором он был во французскую революцию, не было бы. А с другой стороны этот тезис очень вредно сказался на консерваторах, потому что они тоже начали исповедовать крипторуссоизм, только не революционный, а наоборот – реакционный. Они начали утверждать, что первичное состояние лучше и нравственнее, чем достигаемое в процессе цивилизации состояние. Давайте смотреть на наивного человека, а не на человека цивилизованного и развитого.

У меня на эту тему есть статья «Добрый дикарь на ледяном ветру» для журнала «Тетради по консерватизму», где я показываю как из Руссо вырастает мысль де Местра, французского социолога Ле Пле, через Ле Пле она приходит к Победоносцеву, и в результате Победоносцев делает страшную ошибку – он начинает тормозить просвещение в России, ограничивать народное образование, исходя из идеи, что естественный мужик инстинктивно мыслит более монархично, традиционно, чем человек образованный. Конечно, страх Победоносцева понятен, что на стадии полу-образования рождается страшный радикал-якобинец, но именно исходя из этого нужно было как можно скорее переброситься от полу-образованности к полной образованности, чтобы человек осознавал свои интересы, мог сам интерпретировать то, что ему говорят агитаторы. А так надежды на то, что мужик в своем естественном состоянии почитает барина, Церковь и Царя-батюшку подвели. Мы все видели, что этот победоносцевский консервативный руссоизм нам дал в 1917 году, когда мы действительно чуть не вернулись в каменный век.

Руссо нанес страшный удар одновременно с двух сторон – и создал радикалов якобинцев, и создал основания для ошибочного варианта консервативной философии.

Кант. Попытка самоубийства философии

Нужно упомянуть одного пост-просвещенца – Иммануила Канта, человека без которого философию в последние 250 лет представить себе невозможно. Он еще интересен тем, что немного наш соотечественник прижизненный. Когда Россия заняла Кенигсберг, он писал Елизавете Петровне прошение с просьбой зачислить его ординарным профессором у Ея Величества, т.к. до этого он был экстраординарным профессором и за лекции ему не платили, и он зарабатывал частными уроками. И соотечественник посмертный, т.к. могила Канта оказалась в наших пределах после 1945 года, хотя с ней произошла странная история, ее разорили и видимо никакого Канта там уже не лежит, но место, где он был похоронен, отмечено на Кенигсбергском соборе. Я шучу, что нужно создать книгу русских философов «От Анахарсиса до Канта»: Анахарсис это один из древнегреческих мудрецов, скиф, который приехал с нашей территории. Для первоначального изучения мы снова встречаем Скрутона, который написал небольшую книгу о Канте «Кант. Краткое введение».

Канта читать очень сложно, он очень тяжелый автор, занудный, невыносимо скучный, но есть одна работа, которая человеку более или менее по силам одолеть – это его «Пролегомены ко всякой будущей метафизике, могущей возникнуть в смысле науки». Это краткое апологетическое изложение его идеи критики чистого разума, где основные тезисы кантовской философии проговорены коротко и внятно. Когда я их прочел, то саму «критику» осилил гораздо легче, потому что основную схему «пролегомены» задавали, т.е. ты уже встречал знакомые слова и знакомые мыслительные ходы. Поэтому, если попытаетесь читать Канта, то начинайте именно с «Пролегоменов».

Кант выступил в защиту разума против нападок английского сенсуализма и скептицизма, утверждавшего, что мы можем только ощущать, а знать наверняка – нет. Кант указал, что  за вычитанием всего, что связано с чувствами всё равно в остатке после вычитания всего останется разум, при помощи которого мы судим обо всем, в том числе и о самом разуме. У нас есть наборы категорий, у нас есть определенный алгоритм построения суждений, определенные рамки восприятия. Сейчас кто-то скажет, что все это мы усваиваем из культуры, но мы же можем это усвоить, и мы отличаем ошибочное от безошибочного. Значит, этот интеллектуальный инструментарий заложен в нас где-то глубоко. При этом Кант утверждал, что при помощи этого инструментария, то, как устроены «вещи в себе», мы узнать не можем. Он предложил, если позволена будет такая аналогия, вместо того, чтобы изучать время, изучать часы, даже не задумываясь откуда они взялись.

Кант называет наш интеллектуальный инструментарий трансцендентальным. Если трансцендентное – это то, что лежит вне мира, как Бог, то трансцендентальное – это то, что лежит вне опыта и раньше опыта. Трансцендентальный субъект это некий ум, который надындивидуален, который выше (или общее) всех конкретных умов. Традиционная философская позиция со времен Платона состояла в том, что трансцендентальное и трансцендентное отчасти тождественны. Что обращаясь к трансцендентальному, к своему уму, философ может уловить божественные идеи, логосы, божественные мысли о мире и сам ум – способность аналогичная божественной. И вот Кант попытался от этой платоновской гипотезы о некотором тождестве трансцендентального и трансцендентного отказаться как от «метафизической». Его трансцендентальный субъект не может быть объективирован как божественный Ум.

Позиция Канта была разрывом с той линией философии от Платона до Декарта, которая сосредотачивалась на усматриваемых нами в своем уме мыслях Бога. Кант, как просвещенец, следовал установке считать Бога «не комильфо» и попытался полностью убрать его из гносеологии, то есть учения о познании, а онтологию, то есть учение о бытии, вообще отменить. Место для Бога он оставил только в этике, в качестве гаранта нравственности и добродетели.

Если бы кантовская «коперникианская революция» в философии удалась, то это, конечно, было бы равнозначно самоубийству философии. Мы бы сосредоточились на обсуждении своего ума даже не задумываясь о том, откуда этот ум взялся и почему его свойства именно таковы, почему он имеет возможность не просто отражать, но активно преобразовывать, перешивать действительность.

Однако, по счастью, последующие философы, формально выражая восхищение Кантом, на деле отказались от его агностицизма. Через анализ трансцендентального они снова начали искать трансцендентное. У Фихте, Шеллинга, Гегеля трансцендентальный субъект Канта вновь обретает черты миротворящего Ума, доходя, в конечном счете, до настоящего панлогизма у Гегеля, когда все мироздание превращается в развертывание логических понятий. Однако привнесенный Кантом субъективизм, отказ от допущения возможности объективной истины основанной на постижении Божественного замысла о мире и человеке, тоже не прошел для философии бесследно. Значительная часть философов ушла в субъективистском, неклассическом направлении, и «кантовская революция», сосредоточившаяся на субъекте, за это, конечно, ответственна.

 

Философия консерватизма: Бёрк и де Местр

Но теперь вернемся к консерватизму, потому что здесь мы говорим о мыслителе, который не изучается в учебниках – о нем либо не упоминают, либо упоминают кратко, а для консервативной мысли он является фактически отцом-основателем. Это Эдмунд Бёрк.

Часто говорят, что он был англичанином – это неверно. Он ирландец, и это важно, потому что всю свою жизнь он был крипто-католиком, т.е. притворялся, что он принадлежал к англиканской церкви, на самом деле он был католиком, и, по всей видимости, на смертном одре последнее причастие тоже принял как католик. В свете этого его защита такой вещи как «традиция» становится более понятной.

Начинал Бёрк как умный либерал, но при этом либерал, который защищает традиции от просвещенческого скептицизма. Был английский философ-просвещенец Болингброк, человек который фигурирует в фильме-пьесе «Стакан воды» как оппозиционный политик. У нас выходила его книга по философии истории. У англичан того времени он считался страшным атеистом, безбожником, развратником и т.д. И вот его радикальный атеизм и просвещенческий рационализм Берк попытался высмеять в своем раннем молодом трактате. И высмеял на столько удачно, или на столько время пришло, что его приняли всерьез. Он просто написал трактат, в котором болингброковские тезисы доводились до полного анархизма. И ужас эпохи состоял в том, что многие это восприняли как мысли самого Берка. В этом можно было бы уже почувствовать тот факт, что мир уже на пороге какой-то французской революции и всего, что с ней связано. Многие сочли, что это не издевательство и не доведение до абсурда в духе болингброкских идей, а что действительно можно в таком извращенном ключе думать.

Бёрк выпустил замечательный трактат – «Философское исследование о происхождении наших идей возвышенного и прекрасного», где сформулировал базовый для пред-романтической эпохи тезис о том, что прекрасное связано в нас с чувством удовольствия, а возвышенное с чувством тревоги, страха и даже ужаса. Т.е., что на самом деле не вся эстетика сводится только к удовольствию. Эстетика не сводится только к приятному, и есть такое эстетическое чувство (здесь даже Кант вынужден был согласиться), которое вызывается трепетом перед тем, что бесконечно нас превосходит, что бесконечно нас больше, страшнее и нам периодически хочется убегать от этого. Это один замечательный вклад Берка в философию.

Ну и главный вклад, конечно, это его трактаты посвященные французской революции и прежде всего «Размышления о революции во Франции». Самое поразительное в этом то, что он написан в 1790-м году, когда еще были только корешки и цветочки, а никаких ягодок из срубленных голов не образовалось. Он уже предсказал, чем все это кончится, насколько все это ужасно и сформулировал консервативную философию противоположную философии революции и «докторов прав человека, сады которых уставлены виселицами».

Какой важный тезис сформулировал Бёрк? Рационализм, который пытается строить идею прогресса на том, что вот сейчас мы снесем все, что нам мешает, а потом на этом месте что-то построим с нуля; отрубим всем аристократам головы, а потом у нас крестьяне станут философами и учеными – это все не работает. В истории, в жизни человеческого общества работает только накопление энергии (это термин Берка). Видно, что у него эта энергия носит не совсем чисто человеческий характер, отчасти это метафизическая, космическая сила.

Бёрк говорит: вот вы разоряете монастыри (тема, которая для ирландского католика важна), и вы тем самым рассеиваете ту энергию, которая веками копилась на пользу людям, обществу. Только когда общество преемственно сохраняет традицию, когда оно накапливает, а не уничтожает предыдущие этапы – оно достигает прекрасных результатов.

В этой связи звучит его знаменитая формула, что государство и общество  – это партнерство между ушедшими, настоящими и будущими поколениями (в отношении всего: искусства, науки и т.д.). Мысль совершенно очевидная сейчас для нас, что за любой осмысленной человеческой деятельностью стоит традиция. Никто из нас сам по себе, тем более, начав с нуля, не может иметь эту мысль Бога, о которой мы говорили как об основной в связи с философией. Только постепенное накопление наших мыслей, суждений, идей и божественных откровений в наших истолкованиях постепенно возвышает нас, если мысль Бога мы не начинаем сами в себе ампутировать.

А с эпохи Просвещения, чему Бёрк пытался противостоять, человек сам начал ампутировать себе целые участки, связанные с мыслью Бога. По счастью, хотя бы остаются тексты, не все книжки сожгли и уничтожили, хотя «cancel culture», которая не сейчас появилась, а появилась уже тогда, она просто выкидывает эти тексты и эти мысли за пределы актуального и интеллектуального. Как это произошло с тем же Бёрком.

У нас его размышления Бёрка переведены и изданы только в очень сокращенном и куцем виде. Полный перевод этого произведения на русском языке вышел только в Англии. Какие-то бибисишные англичане напечатали его целиком, он попал сюда в количестве 100 экземпляров. Каким-то чудом это полное издание досталось мне в книжном киоске на Пушкинской площади, уже не существующем. Я думаю, что таких людей как я, у которых есть эта полная книга, очень немного. А так, полного издания перевода этого трактата Бёрка не вышло. Хотя некоторые другие его работы вышли в переводе Леонида Владимировича Полякова в книге «Правление, политика и общество». Они тоже важны и в них тоже Берка следует читать. Ну и можно эстетический трактат Бёрка «Философское исследование происхождения наших идей возвышенного и прекрасного».

Некую внутреннюю оппозицию консервативной философии Бёрка составляет Жозеф де Местр, савойар, который служил французскому и неаполитанскому королям, долгое время был послом в России и дружил с Александром I. Именно он выбрал лучшую статую для памятника Минину и Пожарскому, всячески пропагандировал среди русских «давайте  уже заканчивайте это подражание французам и как можно скорее развивайтесь во что-то самобытное». Но и в то же время толкал крипто-католические идеи. Когда русские развились в свою самобытную сторону, его же за эти католические идеи выслали из России и отправили доживать во Францию, где у него тоже все было неплохо.

Именно в России он написал труд “Санкт-Петербургские вечера”, который начинался с приятного описания летних вечеров в Петербурге, где сформулировал, почему Бог не торопится наказывать злодеев и изложил основные принципы своей политической философии. Некоторые из этих идей довольно жутковатые, в частности, «теология палача» о том, что главный человек в государстве это палач, потому что если никто не боится, то никакой нравственности не будет.

Я с этим тезисом не вполне согласен. Палач, конечно, важен, но все-таки палач – это служебный инструмент, а главный человек в государстве – это судья, потому что без различения справедливого и несправедливого нормального государства и общества не будет. А палач-то фигура слепая, может, как мы выяснили в XX веке, исполнять совершенно несправедливые приказы, и считать, что все нормально. Т.е. нквдэшные палачи все считали, что они искренне служат народу и пролетариату.

В чем проблема с де Местром? Это именно он  создает тот консервативный руссоизм, который являлся оппонированием бёркианскому консервативному прогрессизму. Если Бёрк говорит «давайте хранить традицию и накапливать энергию для того, чтобы все было лучше», то де Местр говорит: вообще-то, человек плох и становится все хуже. Если уж к чему-то надо обращаться, то к некоторой его первоначальности. Его единственное отличие от Руссо состоит в том, что он в «благородного дикаря» категорически не верит, и прямо об этом пишет. Дикарь глубоко греховен, но у де Местра странная концепция, историософская, что происходит грехопадение, т.е. изначально человек до грехопадения был хороший, потом происходит грехопадение, и в ходе него появляется некий предводитель, условный Ленин-Сталин, тиран который постепенно все больше развращает людей. И вот мы находимся в продолжении этого развращения. Но все-таки изначально эти люди были не так плохи, даже уже и после грехопадения.

В общем, французская традиция мысли вся немного руссоистская, в ней  на первое место ставится благодетельная, правильная и нуждающаяся в сохранении при помощи традиции натура. А вот чтобы к ней что-то прибавить, как считает Бёрк – этого французы обычно не хотят, не помнят и не любят видеть – и вот этим французские консерваторы они обязаны именно де Местру.

Еще один в этом смысле очень характерный герой, о котором я уже не буду рассказывать подробно, но вы в него загляните. Это испанец, блестящий дипломат, но очень рано умерший в 43 года, Хуан Доносо Кортес, который совершенно великолепно осуществил разгром основ либеральной и социалистической идеологий именно с точки зрения католического традиционализма. Благодаря тому, что его у нас перевели, он постепенно входит в наш интеллектуальный контекст.

 

Фихте и национальная автаркия

Дальше мы переходим к следующему философу немецкой классической философии. Обычно у нас любят идти подряд: Кант, Фихте, Шеллинг, Гегель, но мне это кажется неправильным. Сначала нужно поговорить о консерваторах и о романтиках, потому что именно направление романтизма переходит от просвещенческой парадигмы «сноси все и устраивай на принципах разумах» к принципу «а давайте все-таки сохранять традиции, следовать развитию и истории». В этом смысле Кант с его 100% рационализмом и конструктивизмом типичный просвещенец, а Фихте уже нет.

В философии Фихте, довольно путанной и сложной для понимания, трансцендентальный субъект Канта становится “Я” – активным, действующим, миросозидающим. Отчасти это, конечно, выражение пришедшего на смену просвещенчеству романтизма, но в еще большей степени это преодоление философией того агностического тупика, в который завел её Кант. Действующий субъективизм Фихте интересен прежде всего своими практическими политическими экспликациями. “Я” может иметь разные уровни и наряду с Я индивида или Я Бога есть еще и Я нации, коллективный действующий субъект. По крайней мере для людей той эпохи это было очевидно.

Фихте принадлежит манифест национализма вообще и немецкого в частности – «Речи немецкой нации», где он говорит о том, что весь мир устроен как совокупность национальностей, каждый народ говорит на своем языке, и именно этот язык создает тот народ, который на нем говорит. Фихте излагает, что нужно образовываться в своем духе, в своем ключе, а не во французском, который он представляет себе общечеловеческим. Эти речи произнеслись после разгрома Пруссии от наполеоновской Франции.

Когда Гегель кланялся Наполеону как воплощенному Абсолютному Духу, Фихте этими речами подстрекал немецкое антинаполеоновское сопротивление, оказавшемуся довольно сильным особенно с российской поддержкой. Сейчас эти речи считаются очень немодным текстом, потому что в них Фихте в том числе говорит о превосходстве германцев, но и вообще национализм после 1945 года немоден, а немецкий национализм особенно. Тем не менее, то, что он говорит о превосходстве германцев никак не может перечеркнуть то, что он вообще говорил о принципе национальности, о принципе своеобразия, необходимости устраивать жизнь самим по себе.

И этому как раз посвящен второй трактат Фихте «Замкнутое торговое государство» – попытка описать некую экономическую реальность, которая сейчас называется «автаркия, самодостаточность. Это теория государства, которое опирается на собственные производственные силы, строит самостоятельную экономику и не зависит от международной торговли. Здесь тоже во многом проекция философского субъекта, “Я”, но уже не на этнополитику, а на экономику.

Фихте, как ни странно, здесь оказался единомышленником Наполеона, который именно в этот момент начал континентальную блокаду против торгового всемогущества Англии и попытался выстроить экономически замкнутый континентальный мир, который не был бы заложником английской торговли и промышленности. И кстати это действительно серьезно подхлестнуло экономическое развитие континентальной Европы. Поэтому, когда говорят, что континентальная блокада провалилась, это совершенно неверно.

В “Речах к немецкой нации” Фихте так характеризовал центральную идею своего политэкономического трактата.

«Почти десятилетие назад, когда ещѐ никто не мог предвидеть, что потом произойдѐт, немцам был дан совет – сделать себя независимыми от мировой торговли и замкнуться в качестве торгового государства… все эти завиральные учения о мировой торговле и производстве для мира годятся для иностранцев и принадлежат как раз к их оружию, с помощью которого они с давних пор воюют с нами…».

Под влиянием в том числе Фихте и еще одного значимого консервативного философа Адама-Генриха Мюллера, Фридрих Лист (замечательный экономист, автор книги «Национальная система политической экономии») развил теорию национальной экономики, которая опирается, прежде всего, на свои производительные силы, и которая не является заложником мировой, а это значит английской на тот момент торговли. И здесь уже немцы, а не французы повернулись против английского торгового всевластия, французы наоборот впали в тот момент во фритрейдерство. Немцы, подчиняясь листианскому протекционизму, развили самих себя до экономически мощнейшей промышленной державы.

Но с другой стороны фихтевский идеал автаркии не был реализован, а Лист все-таки говорил не об автаркии в чистом виде, а о том, чтобы создать свою независимую производительную базу, свои институты, чтобы быть с англичанами на равных. А вот Фихте говорил именно об автаркии. Немецкие походы на Россию в XX веке в значительной степени подчинены именно фихтевской идее создания автарктического экономического пространства, поэтому он настолько зависли на Украине, и именно поэтому сейчас их пытаются поставить заведомо в неавтарктическое положение с «северным потоком» и прочим.

Адам-Генрих Мюллер – второй источник Фридриха Листа, замечательный политический философ романтической консервативной волны, направленный против идеалов Адама Смита. Его работ у нас переведено немного в качестве приложения к книге Карла Шмитта «Политический романтизм». Сама книга довольно плохая, Шмитт почему-то Мюллера не любит и это видно в его крайней неприязненном, гадком тоне, который в книге звучит, но в приложении переведено немного самого Адама-Генриха Мюллера, и его можно себе представить.

 

Шеллинг и проблема «всеединства»

Третий гигант немецкой классической философии – это Шеллинг. Он, в отличии, от Фихте не националист, наоборот космополит, то есть романтик но умеренный, но он начинает обращение не только к рационалистическим источникам философствования. Шеллинг создал четыре не вполне связанных между собой философские системы (последние из них это «философия мифологии» и «философия откровения»), где он пытается определенным образом соединить античный миф и христианское Откровение со своей первоинтуицией философии.

Система Шеллинга строится на тезисе о том, что мир – это гигантская эпическая поэма, где в начале все убегает от Бога центробежным движением, а потом собирается к Богу центростремительным движением, при этом каждая убежавшая часть мироздания в свою очередь пытается выстроиться в центре, и от нее разбегаются какие-то элементы к окраинам. А  потом, в духовном смысле, чем дальше, тем больше Шеллинг отходит от раннего примитивного всеединства, где все собирается опять в кучу, к более взвешенной философии, состоящей в том, что все отдельное, индивидуальное, личное осознает себя в едином и через единое.

Я сам в той мере, в которой являюсь философом, больше всего на свете не люблю эти всеединские концепции, которые рассматривают индивидуальное и личное начало как порченное, греховное и недостаточное. В моем представлении, и оно коррелирует с тем, что есть у Несмелова, у Флоровского и у многих других русских философов, на меня повлиявших. Все-таки Божье оно в личном, в индивидуальном тоже есть, а не только в общем. Нельзя говорить так, что общее – это Божье, а индивидуальное – это грех от отпадения от общего и соответственно от Бога. И вот Шеллинг первоначально так думал, он был в этом не прав, но позднее его концепция приобрела более стройный характер.

У нас – у Соловьева и Флоренского, удержались все-таки не последние версии философии Шеллинга. Поэтому наша философия всеединства с последующим созданием мифологического концепта Софии, в которой якобы собирается все тварное мироздание помимо Бога – это все ересь, осужденная в 20 веке Зарубежной Церковью во взглядах отца Сергия Булгакова. Ну и на мой взгляд это не самая лучшая философия.

Но интересно, что эта философия повлияла на русскую политику. Шеллинг очень влиял и на славянофилов, и на западника Каткова. В моей работе «Национализм центростремительного движения», посвященной философии Каткова, написано о том, что, во-первых, распространенный в нашей литературе миф о том, что Катков перешел от Гегеля к Шеллингу неверен. Он с самого начала был шеллингианцем, хотя конечно интересовавшимся гегельянством, и что влияние на него шеллингианства и в частности этой концепции центростремительного движения огромно. Весь катковский национализм вытекает из идеи, что центробежное движение в политике недопустимо, а необходимо центростемительное движение. Отсюда его антисепаратизм, выразившийся в частности в борьбе против польского восстания и их сепаратизма.

Гегель и марксизм

О Гегеле вряд ли нужно говорить много, хотя, есть масса идиотских суждений и фраз типа «под Сталинградом столкнулись две школы гегельянства: правая и левая». Это ахинея и глупость.

Гегель – это самый масштабный систематик во всей истории философии, и систематизм доведен уже до некоторого абсурда, до той грани, где он переходит в пантеизм с предположениями, что Наполеон это абсолютный Дух, а позднее, что Прусское государство – это высшая степень реализации абсолютного Духа в истории. Тем не менее, как мыслитель, Гегель своей систематичностью и конкретными идеями огромен, но читать его сложно. Сказать, «читайте «Феноменологию Духа» или «Науку логики» я не могу. Это из серии «читайте Канта, читайте Максима Исповедника».

Но есть такой Гегель, которого читать легко и приятно. Прежде всего, это его «Философия истории». В ней выражаются основные его идеи и очень важные части его идей, потому что вся его философия – это историзм. Гегелевская диалектика – это тоже историзм, это история понятия, понятия, которое развивается. Точно так же и история человека у него развивается. Гегелевская «философия истории» и легко читается, и в ней много важных мыслей о нации и национализме. Коротко об этом читайте на сайте «100 книг» в моем небольшом очерке о гегелевской «Философии истории». Это то, с чего Гегеля можно начать.

Теория Гегеля представляет собой своеобразную секуляризацию христианской теологической версии истории. Он мыслит историю как всемирный процесс, как его мыслили и христианские теологи, но сущность истории, как и во всей гегелевской философии, в том, чтобы разум, мировой дух познал самого себя и достиг состояния свободы. При этом свобода понимается им не как произвол, а как осознанный рациональный долг перед самим собой. Потом Маркс назовет это осознанной необходимостью, но это не точно – необходимость это косность материи, а Гегель говорит именно о четкости воли и ясности духа.

“Всемирная история есть выражение божественного абсолютного процесса духа в его высших образах, она есть выражение того ряда ступеней, благодаря которому он осуществляет свою истину, доходит до самосознания. Эти ступени находят свое выражение во всемирноисторических духах. Реализация этих ступеней является бесконечным стремлением мирового духа, его непреодолимым влечением… “.

По большому  счету Гегель возвращается к тезису Максима Исповедника (о существовании которого вряд ли слышал) – История есть движение по замыслу и к замыслу Бога. Однако у него этот тезис лишен богословской четкости. Однако важнее всего то, что история по Гегелю есть процесс мышления, мало того – процесс самомышления, хотя и трактуемого несколько на пантеистический и панлогический манер.

Еще одна важная вещь – это его «Лекции по истории философии», изложение им развития человеческой мысли, прежде всего, западной, где у него идеи философов развиваются в соответствии с определенными логическими принципами. Это не то, чтобы хороший учебник по философии, но это глубокий и умный историк философии, с которым тоже ознакомиться интересно и, сравнительно с остальным Гегелем, легко.

Если вы хотите понять философию Гегеля в чьем-то изложении, то нет ничего лучше, чем работа Ивана Ильина, знаменитого нашего философа, автора прекрасной работы «О сопротивлении злу силою», прекрасной политической работы «Наши задачи» и многих других работ. В своей огромной диссертации «Философия Гегеля как учение о конкретности Бога и человека» Ильин пытается трактовать Гегеля как теиста, а не как пантеиста. Но вне зависимости от того прав он или нет, это мнение является более годным, поскольку любого философа можно трактовать несколькими способами. Нам больше всего подходит именно этот. Ильина надо читать, чтобы представить себе, что такое Гегель с точки зрения консервативной и религиозной, при этом принимающий  Гегеля, а не просто его критикующий и отвергающий.

У Ильина есть темный брат близнец, тоже русский философ, – это Александр Кожев (его фамилия была Кожевников). Сначала молодому юноше очень нравились большевики, но в итоге из Советской России ему пришлось убежать за границу. Во Франции он стал видным политическим деятелем, одним из организаторов ЕС, крупным евробюрократом. Одновременно французским левакам (типа Сартра) читал свои лекции о Гегеле. Скрутон о нем не может писать без ненависти и говорит, что вот этот человек, который вытащил из Гегеля все самое анархическое, антисистемное, левацкое и распропагандировал это французам. И, действительно, французская философия после Кожева стала совершенно безудержно леворадикальной, и заражает этим весь мир и, в том числе, нас. Но, для знакомства, Кожева почитать важно, однако не в первую и не во вторую очередь.

Левые гегельянцы появились гораздо раньше. Крупными левыми гегельянцами были Маркс и Энгельс. Анекдот состоит в том, что марксизм-энгельсизм возник задолго до того, как была опубликована их главная философская работа «Немецкая идеология». Она была найдена в архивах и опубликована чуть ли не в 20-30е годы XX века, уже сильно после их смерти. Пока она не была опубликована, философию марксизма можно было представлять только по каким-то дурацким обрывкам и выкрикам типа “Тезисов о Фейрбахе”.

«Немецкая идеология» действительно основательная работа, которая показывает, что такое марксизм на самом деле. Марксизм заменяет гегелевское логическое идейное развитие «понятия», развитием

человеческой практической деятельности, прежде всего деятельности трудовой и экономической. Маркс утверждал, что он поставит Гегеля с головы на ноги, но на самом деле, конечно, он его наоборот перевернул безбожным образом. «Немецкую идеологию» можно почитать для сведения о том, что такое аутентичная философия марксизма, какие у нее сильные и слабые стороны и как гегелевское «диалектическое противоречие» превратилось в классовую борьбу.

У Маркса под влиянием прежде всего французских историков эта классовая борьба не дает никакого диалектического синтеза. Просто классы между собой борются-борются-борются и вдруг – Бац! – рабы и рабовладельцы; и вдруг – Бац! – на их месте уже феодалы и крепостные. Феодалы и крепостные борются, и вдруг – Бац! – на их месте пролетариат и буржуазия. Это некий абсурд. В логике гегелевской диалектики следовало бы предположить, что коммунизм будет синтезом буржуазного и пролетарского начал, а марксисты в это дело ввернули революцию – насильственное уничтожение одного класса другим. Причем, в противоположность всякой предыдущей логике. Буржуазная революция – это победа одного эксплуататорского класса над другим эксплуататорским классом, а не победа феодальных крестьян над феодалами. Соответственно логично,  что и в коммунистической революции должен победить не пролетариат, а какой-то новый эксплуотаторский класс, как оно в истории России и вышло, так как власть в СССР получил отнюдь не пролетариат, а партноменклатура.

 

Неклассическая философия. Ницше и Шпенглер

Фридрих Ницше – основатель неклассической философии. Он нам достаточно интересен потому, что это уже философия из глубины своего «я», философия глубоко логически анархическая, которая утверждает выше всего свою волю, причем если у Шопенгауэра воля была относительно всеобщей, то у Ницше она становится прежде всего личной волей. Это философия, которая разрушает все основы морали и религии, и в итоге приходит к глубоко больному сознанию. То есть забывать о конце Ницше в сумасшедшем доме нельзя, потому что это был неслучайный итог ницшеанской философии. Его провозглашение самого себя антихристом и одновременно цыпленком – это ровно то, к чему ницшеанство может привести.

Но общий волюнтаристский пафос Ницше, его ставка на сильного человека, натуру, которая рвет некие цепи социума, в условиях XIX-XX веков оказала многостороннее влияние. Потому что нацисты были во многом ницшеанцами, всякие леваки, как ни странно, тоже были во много ницшеанцами, но и консерваторам на самом деле пришлось быть ницшеанцами в том смысле, что пришлось противопоставлять свою волю и свою решимость быть верными традиции, религии этой атмосфере ресентимента, то есть зависти, унижающей человека со стороны мелких людей. Для того, чтобы быть антиницшеанцем, нужно быть в известном смысле ницшеанцем.

Я об этом говорил в своей новой книге, посвященной русской литературе, в самом конце очерка о Мамлееве, который как раз очень сильно в этой ницшеанской традиции пребывал как и весь дугинский круг. В условиях 90-х годов и всеобщего слякотного либерализма противостоять ему могли только люди ницшеанского типа, люди, которые ориентированы были не на порядок, потому что порядок в тот момент представлялся В. С. Черномырдиным «хотели как лучше – получилось как всегда», а хаос: Мамлеев, Лимонов, Дугин, во многом Проханов. Вот эти люди хаоса не встроились во всю эту дрянную парадигму эпохи конца истории по Фукуяме. Они смогли в итоге нас вытащить к некому новому русскому порядку, при том, что многим из них он не был близок. Тот же Лимонов не был ни монархистом, ни традиционалистом, ни православным, но противостояние этому слякотному либеральному всеуравнению вытащило нас из этой эпохи торжествующего либерализма, и конечно без некоторого внутреннего небольшого Ницше это было бы невозможно. Немножко Ницше нужно в душе иметь, но очень строго дозированно, потому что в больших дозах он убивает.

Ницше не всегда верен, он очень часто клинически слеп. В моей книге «От Спарты до Византии», мой первый очерк об античной трагедии и комедии посвящен именно полемике с ницшеанским мифом о том, что трагедия вырастает из глубочайшего греческого пессимизма, что вообще существует такой феномен как «глубочайший греческий пессимизм». На самом деле Ницше просто не знал Древнего Востока и не понимал, что на фоне общего древневосточного пессимизма, от которого выделились греки, греки были всегда во все, даже самые худшие, моменты своей жизни розовощекими оптимистами, которые считали, что всего можно добиться, проявив искусство, старание, энергию, определенную хитрость и т.д.

С Ницше начинается целый поток таких правых мыслителей не совсем академичных. Про них недавно вышла книга ирландца Керри Болтона «Правые мыслители. Вызов материализму». Большинство этих мыслителей я не люблю. Некоторые из них, вроде Кроули и Лавкрафта, – это сатанятина. Эвола тоже человек глубоко нехристианский. Просто знайте, что такая традиция «против течения» существует. Она достаточно модна среди молодежи, но она нуждается в основательной христианской критике.

Самым крупным продолжателем философии Ницше был Освальд Шпенглер – создатель концепции развития культур, которые в ходе перехода от расцвета к упадку до стадии цивилизации, автор книги «Упадок Запада», которая у нас некорректно переведена как «Закат Европы» (чтобы было созвучней со знаменитой книгой Н.Я. Данилевского «Россия и Европа»).

Очень сложный вопрос – был ли Шпенглер сознательным плагиатором Данилевского или до него просто дошли соответствующие идеи, но сказать, что это просто параллельные совпадения тоже не получается. Многие его идеи зависят от Данилевского слишком буквально. Владимир Соловьев пытался ложно обвинить Данилевского в том, что он переписал все у Рюккерта (немецкого гегельянца) и даже подделывал ради этого обвинения цитаты Рюккерта. Это была кампания клеветы. Шпенглер говорил, что никогда таких людей он не читал, из русских читал только Достоевского, и его очень любит. Учитывая, что Достоевский был страстным поклонником Данилевского, то даже может быть через излучения от Федора Михайловича Шпенглеру это пришло.

Чтобы читать о Шпенглере подробнее, я рекомендую свою книгу «Игра в цивилизацию».  Я не буду говорить о Шпенглере очень подробно, замечу только в порядке шутки, что Шпенглер спас русскую философию тем, что книга русских философов во главе с Бердяевым и Франком о «Закате Европы» попалась на глаза Ленину. Он страшно взбесился, написал, что все это белогвардейская философия, и их всех надо немедленно выслать. «Философские пароходы» были спровоцированы именно яростью Ленина на книгу русских философов о Шпенглере, и таким образом спаслись и Бердяев, и Булгаков, и Ильин, который в этом не участвовал.

 

Русская философия

Раз уж мы заговорили о русской философии, то ее можно изучать до середины ХХ века по книге отца Василия Зеньковского «История русской философии». Это наиболее полная книга. Она доброжелательная, наименее субъективно-агрессивная, потому что есть очень субъективно-агрессивная книга Густава Шпета, и есть далеко не полная (например, он попытался обойти Несмелова) книга Н. О. Лосского, есть полная злобных характеристик книга Флоровского «Пути русского богословия». А вот Зеньковский был очень добрый, он подыскивал позитивные моменты обо всех, кто попадал под его перо. К сожалению, эта его доброта распространилась в том числе на Чернышевского, Герцена и прочих революционных мерзавцев не имеющих никакого отношения к философии. Про них тоже приходится читать, при том что место Чернышевского в русской мысли исчерпывающе назвал Набоков в главе «Дар» – это все необходимое и достаточное, что нужно знать о Чернышевском. Но в целом Зеньковский – это хорошее, надежное чтение.

Как я уже говорил, объективно крупнейшей фигурой русской философии является Виктор Иванович Несмелов. Но получилось так, что его не заметил никто, кроме Бердяева. Бердяев заметил и написал о нем положительную статью в свой наиболее консервативный «веховский» период. Даже он написал, что Несмелов немного неактуален. Под неактуальностью имеется в виду, что его тексты нельзя использовать против самодержавия, тем более, что на самом деле наоборот они у него глубоко антиреволюционные. То, что он пишет о восстании сатаны – это в чистом виде философская логика революции.

Несмелов никогда ни к чему не рвался, работал в Казани, в Казанской Духовной Академии, и если бы не замечательный богослов митрополит Антоний Храповицкий, который оказался ректором этой Академии, он бы свои труды видимо не издал. А так Антоний Храповицкий заставил Несмелова издать и защитить  действительно самую серьезную философскую систему, которая появилась после Канта и Гегеля. Это именно система такого класса, который я охарактеризовал как «взгляд на мир и то, что вне мира с точки зрения Бога», но только это не провозглашение себя Богом, а очень дисциплинированный взгляд православного христианина, который везде, где только можно опирается на Откровение. Откровение подвергается философскому анализу и интерпретации догматически корректно. Это удивительная книга, и я считаю, что Несмелов нуждается в канонизации как исповедник, которого задерживало ГПУ за антисоветские высказывания. Они его несколько лет мучали, потом отпустили из почтения к сыну-революционеру Несмелова, паршивой овце. И он умер незадолго до террора 37 года, но, тем не менее, он исповедник и всегда проповедовал Православие. А этот его труд нуждается включения в корпус святоотеческих трудов. Я считаю именно так.

Именно Несмелов довел магистральную линию философской мысли, говорящую о человеческом уме как о божественном уме до совершенства. Он получил её из святоотеческой традиции, будучи крупным исследователем богословия св. Григория Нисского, и довел её до вооруженности современным ему утонченным философским инструментарием. Он обозначил как факт божественного самосознания в нас, так и трагичность противоречия этого факта с реальным падшим человеческим бытием. Наконец Несмелов смог совершенно органично ввести в философию как  восстание сатаны и грехопадение, так и Спасение и эсхатологическую перспективу. Именно в несмеловском философском творчестве философия и богословие достигли совершенной симфонии в строго православном догматическом смысле.

В 2016 году мы с Леонидом Владимировичем Поляковым, Борисом Межуевым и Михаилом Ремизовым сидели на бердяевской кухне в Кламаре под Парижем, в музее и обсуждали русскую философию. И я заговорил о том, что Несмелов – крупнейшая фигура, и выяснилось, что его практически никто не знает. Поляков мне сказал: «Вот, Егор Станиславович, пока вы не изложите, этого никто не поймет». И я изложил, поскольку читать Несмелова новоначальным действительно сложно. Поэтому читайте мою статью «Неопровергнутое доказательство», вышедшую в «Тетрадях по консерватизму. Есть более простая, с меньшим количеством цитат форма этой статьи в моей книге «Добрые русские люди».

Николай Бердяев. В принципе среди русских консерваторов любить Бердяева не принято. Тезис «белибердяевшина», который многие любят применять как формулу, справедлив. Большая часть Бердяева – это невозможная пустопорожняя болтовня и откровенный анархизм с подлаживанием к левым коммунистам. У него есть сатанинская книга «Истоки и смысл русского коммунизма», где он пытается вывести русский коммунизм из Третьего Рима и русского мессианства, что потом очень полюбили всякие русофобы. Это конечно не так, это абсолютно безграмотно по отношению к древней русской истории и мысли. Книга из серии тех, которые нужно сжечь.

Но был период, длившийся у Бердяева примерно 10 лет с момента выхода знаменитого, этапного для русской мысли сборника «Вехи» по его высылку за границу. Это период, когда он становился все большим и большим консерватором, элитистом, аристократом, противником материализма, противником коммунячества-левачества. Период, когда он действительно был первоклассным и блестящим консервативным философом.

Именно к этому периоду относится его книга «Философия неравенства». Часто говорят, что она самая нехарактерная для Бердяева. Это правда. Она самая нехарактерная в том смысле, что это настоящая большая философская книга до которой и после которой он ничего по-настоящему стоящего не создал. Такое бывает. Например, Галковский и его «Бесконечный тупик» – это действительно книга во многих отношениях выдающаяся, хотя тоже в ней мне далеко не все нравится. Но то, во что он превратился после нее – это дегенерация и мерзость.

Вот с Бердяевым абсолютно та же история. Его гений полностью себя выплеснул в «Философии неравенства», которая книга исключительная, даже если там не со всем можно согласиться, но основной пафос утверждения традиционного, консервативного, национального, имперского начала, превосходства культуры над экономикой очень глубок. А дальше начинается деградация: «Новое средневековье», «Смысл истории». Смысла в этих книгах гораздо меньше, хотя они не лишены проблесков. А потом уже совсем жесткая деградация – «Истоки и смысл русского коммунизма», «Самопознание» (вообще удивительно лицемерная книга, где, например, тема «Вех» практически не обсуждается и его послевеховский период обходятся молчанием, а обсуждается всякая мелкая пакость).

Заговорив о Бердяеве нельзя не перейти к его постоянному и презрительному оппоненту Ивану Ильину. Прежде к его великой книге «О сопротивлении злу силою», на которую Бердяев откликнулся истеричной статьей «Кошмар злого добра». Поверьте, Ильин – это первоклассный философ и историк философии, как в случае с диссертацией о Гегеле, и как моральный философ он создает очень важную новую традицию русской философии, которую я бы назвал «философия сопротивления», о том, что злу вообще надо сопротивляться. Этот тезис мы в итоге обнаружили в полный рост у Крылова, и он начался с Ильина. Хотя, можно сказать, что уже в «Трех разговорах» Владимира Соловьева он звучал, но приглушенно в отношении толстовства. Ильинская позиция по отношению к непротивленчеству злу и к тому, что вообще важно осознавать такую категорию как «зло», что зло – это не просто нехорошие люди, с которыми мы сталкиваемся, а что зло бывает радикальное, которому можно противостоять уже только его уничтожив.

Отношение к Ивану Ильину – это тест на нормального русского человека. Если некто начинает брызгать слюной, визжать, что “Ильин – фашист”, значит перед вами агрессивная нерусь, стремящаяся к уничтожению России и русской нации. То самое зло, которому следует сопротивляться силой. О любых явлениях – фашизме, коммунизме, второй мировой войне, “украинском вопросе” Ильин всегда судил с точки зрения интересов и целей русской нации. И именно исходя из этих интересов и целей в годы Второй мировой войны он занял последовательно антигерманскую патриотическую позицию, несмотря на ни на секунду не ослабевавшее отвращение к коммунизму. Подробней о позиции Ильина в годы войны я говорю в своей статье “Правый гегельянец в окопах Сталинграда”.

О Лосеве мы уже говорили. Главная книга, которую обязательно нужно читать – это «Диалектика мифа». Причем, желательно найти именно издание серии «Философское наследие» с дополнениями. Потому что «Диалектика мифа» в том виде, в котором она вышла при советской власти и какой ее перепечатывали в начале 90-х годов куцее. За счет этого можно ее упрекнуть в том, что в ней слишком много шеллингианства и достаточно много оригинальности самого Лосева. А вот в дополнении к «Диалектике мифа», которое было найдено в архивах ФСБ только в конце 90 – начале 00х – там уже конкретная жесть. Там есть рассуждения «диалектики ангела», уже цитировавшиеся мною выше рассуждения о соотношении идеализма и рабства, христианства и крепостничества и т.д. Все это, может быть, не всегда верно, но это точно крышесносно и это радикальный традиционализм на русской почве вполне сопоставим с Геноном и Эволой.

Скорее всего, Лосев шел бы в эту же сторону. Если бы в Эрне мы получили бы русского Джентиле, ориентированного на русский национализм, то в Лосеве мы, видимо, получили бы что-то близкое к Генону Эволе, только со значительно большим уровнем философской компетенции. Но после «Диалектики мифа» Лосева отправили на Беломорканал, потом он ослеп, потом он не мог заниматься философией, и эта работа осталась неким высшим его достижением. Все в оборванной большевиками русской культуре ХХ века в осколках, и в них мы видим то, какая культура нам предстояла бы, если бы не революция.

Важный философ и мыслитель – это отец Георгий Флоровский, представитель позиции последовательного христианского историзма в противоположность метафизичности. Его нужно читать и как патролога, и как историка русской мысли о путях русского богословия. Он интересен, но спорен. Но все-таки, главным образом, он интересен как философ-богослов догматист. И все соответствующие его работы наиболее важные и зрелые я в конце 90-х собрал в сборнике «Догмат и история». Мне добрые люди, в частности Владимир Писляков, большой соратник и человек, который сделал еще одну важную вещь – познакомил нас с Крыловым, помог это все собрать в наше издание. Это непревзойденное пока никем издание работ Флоровского, но его, почему-то, не переиздают, и найти его будет сложно.

 

Хайдеггер

Я, как вы можете заметить, пропустил огромную массу западных философов ХХ века: неокантианцы, логические позитивисты, упаси боже, Бертран Рассел (ни в коем случае не читайте его «Историю западной философии», потому что тут автор даже уже и дурак, и прямо-таки слово на букву «М»). Это все просто превратное представление об истории западной философии, потому что это уже по большей части либеральная постклассическая деградация философии. Серьезно выдается только феноменология, которая создана Эдмундом Гуссерлем, но это автор для начинающего нечитаемый.

А вот учеником Гуссерля был Мартин Хайдеггер. Это главная объективная величина в мировой философии ХХ века. Это величина, которая сопоставима с классиками. Хайдеггер. Будучи серьезным и амбициозным консервативным немцем, написав свой первый труд «Бытие и время» в ключе перехода от экзистенциализма к онтологической философии, в следующих своих работах он все больше двигался к онтологизму.

Однако этот онтологизм лежит вне  магистральной платоновской традиции, которую Хайдеггер объявляет “метафизической” (вслед за Кантом используя этот термин в уничижительном смысле). Мыслитель попытался обратиться к досократической филосфии с её стихийностью, спонтанностью, мифологизмом, отсутствием логической и интеллектуальной стройности. Для Хайдеггера философия состоит не в созерцании и постижении мыслей Бога, Он не приемлет тезиса о предустановленной гармонии между логикой и онтологией. Хайдеггеровское бытие стихийно, текуче, неуловимо, оно прорывается в своей подлинности спонтанными взрывами и манифестациями. Классической паре идея-мысль, в которой истина состоит в соответствии мысли идее (логосу), Хадеггер противопоставляет пару бытие-язык, в которой бытие ухитряется проговориться, прокричаться через речения в которые следует вслушиваться.

В Хайдеггере мы отчетливо видим последствия дехристианизации европейского сознания в ХХ веке. Вместо того, чтобы расположить свой ум к Богу через свет Единого, Хайдеггер подобно древним язычникам пытается уловить манифестации гераклитова Логоса-Огня.

Именно языческое мировидение привело к тому, что в какой-то момент Хайдеггер решил поддержать национал-социалистов. Во-первых, из карьерных соображений, потому что его даже на какой-то момент сделали ректором Фрайбургского университета. А, во-вторых, из соображений, что это люди, которые обладают серьезностью и действительно стремятся к будущим великим свершениям. Он просто не сразу понял, что нацистские представления о будущем несколько идиотские, диковатые и обречены на заведомую катастрофу. Но, по большому счету, содержательно Хайдеггер никогда во всем этом не раскаялся, несмотря на то, что подвергся запрету преподавания.

Его замедленной бомбой под философию оказались «Черные тетради», которые он разрешил публиковать спустя полвека после своей смерти. Они начали выходить несколько лет назад, и все встали на уши, потому что в «Черных тетрадях» он очень сильный политический волюнтарист, немецкий националист, подчеркнутый антисемит, причем философский антисемит.

Антисемитизм  состоит в популярном взгляде на марксизм и все прочее как порождение именно иудейского духа. Такой же точки зрения и Лосев придерживался, и многие другие. Лосев просто считал, что марксистский материализм – это секуляризованная версия иудаизма. Англосаксонский дух Хайдеггер так же возводит к делячеству и расчетливости, которые увязывает с иудейским началом.  Я не настолько глубоко знаю иудаизм, поэтому высказываться об этом не берусь. Но я и не  одобряю этот «кэнсл-калтчер», когда соответствующие размышления априори запрещают. Размышления о бесконечности вины всех белых, которых надо ограбить и убить – их разрешено публиковать, хотя в итоге это приведет к точно такому же Освенциму только для белых.

Нет уж, давайте будем честны, давайте читать всех и все. Там есть размышления о том, почему русские побеждают немцев в войне. Хайдеггер думал, что у нас есть глубинная основа, воспринятая от Византии, и она более онтологически серьезна, чем немецкая. В понимании Хайдеггером русского начала очевидно влияние Шпенглера, но его мысль движется на большей онтологической глубине и, в то же время, более резка, приобретая, порой, почти пророческий тон:

«Россия – не Азия, она не азиатская [страна], но она столь же мало принадлежит Европе. И большевизм, тем более – не русское [начало]. Таким образом, возникает темная опасность того, что обновленное и радикальное упрочение большевизма (т.е. авторитарного госкапитализма, который не имеет ни малейшего отношения к социализму, основанному на чувстве) надолго отодвинет пробуждение русского [начала] из-за деспотии техники и индустриальной интеллигенции. Данное упрочение приведет только к разграблению страны, представленной в качестве западной и на этом пути используемой… “Западные (люди)” (Western) теперь уже не помещены (а еще меньше помещены немцы) внутрь такого исторического осмысления, которое для сущностного осмысления русского начала было бы сильным и достаточно творческим». Хайдеггер задает страшный вопрос: «…что случится, если большевизм разрушит русское начало, если отождествление русского (начала) с большевизмом полностью завершит это разрушение?»

Хайдеггер выступает в “Черных тетрадях” качестве неполиткорректного и глубокого философа. Важно при этом то, что действительно видно, как его мысль двигалась все это время на большой глубине, что это была глубина именно онтологического размышления об основах бытия, которые он в официальных публикациях тактически не показывал на поверхности.

На поверхности послевоенный Хайдеггер спрятался за философию языка, где его можно было бы понять в духе философии языка а-ля Витгенштейн. О Витгенштейне я специально не говорю, потому что можно прочесть «Логико-философский трактат», но вы из него усвоите только одно последнее выражение, что «о том, о чем нельзя говорить – о том следует молчать». Хайдеггер избрал, в известном смысле, другую стратегию. Он много говорил о второстепенных вещах, много болтал оставляя скрытый смысл для себя, а своих читателей развлекая лингвистическими фокусами.

Хайдеггер все послевоенные годы молчал о том, о чем уже боялся откровенно говорить. Но после смерти он-таки высказался, и выяснилось, что в ХХ веке по-прежнему онтологическая философия существовала и в его лице достигла больших вершин. Хотя эти вершины были связаны с отходом от платонически-христианской линии, с уходом в новое язычество. Ее пытаются сейчас продолжать. В России Хайдеггера любят, это видно из того, что издательство института Гайдара издает перевод «Черных тетрадей». Там читают Хайдеггера по-немецки и говорят «смотрите, какой гад. Как теперь относиться к нему, ведь ни в чем не видно, что он раскаялся». А в России Хайдеггера просто читают, продумывают и до чего-то додумывают. Некоторые уже додумываются, как Дугин, который выпустил трилогию по Хайдеггеру, достаточно важную.

 

Генон. Проблема солидификации

Еще один философ вне мейнстримной западной парадигмы, но очень любимый Рене Генон. Читать все подряд, околоокультный бред индуизма, я бы никому не советовал, но у него есть прекрасная философская работа «Царство количества и знамения времени» и популярное ее изложение «Кризис современного мира». В ней он проговаривает важный тезис для своей версии философии, что мир постепенно портится и сгущается, в нем происходит сгущение Духа в материю, и все явления, которые мы наблюдаем сейчас (пошлость, материализм, экономоцентризм, фрейдизм) – это прямой результат солидификации, которая связана с мировыми циклами.

Я не особо верю в мировые циклы и не верю в концепцию упадка, но в перспективе христианской теологии тот тезис, что мир после потопа солидифицирован – это несомненно. Но я не считаю, что это однозначно плохо, потому что такие признаки солидификации как смертность, ограниченность человеческой жизни, ограниченность возможности господства Духа над материей – они не позволяют человеку превратиться в демона и в радикального негодяя, в разрушителя всего и вся.

Несомненно, что в христианскую эпоху мы наблюдаем раздвоение: с одной стороны есть возрастание в духе святых, а с другой стороны есть процесс апостасии – отступления мира от Бога и Христа. Апостасия тоже сгущается и крепчает, и мы знаем по пророчествам, что в конце концов апостосия восторжествует. И как раз эта солидификация, описанная Геноном, четко соответствует этому процессу апоствсии.

 

Левые психопаты

Мы не будем долго говорить о всевозможных левацких философах, которые стали властителями дум после 2 мировой войны: Франкфуртская школа, Сартры и прочие, которые породили нынешнюю леволиберальную волну в Америке и Европе. Вся эта толерастия вытекает именно из доктрин Франкфуртской школы, которая в свою очередь вытекает из доктрин немецко-венгерского марксиста Дьердя Лукача, еще немножечко из идей Антонио Грамши – итальянца. Грамши умный, а Лукач из серии «совсем урод». Обо всем этом лучше всех рассказал неоднократно упоминавшийся мною Скрутон. Прекрасная книга «Дураки, мошенники и шарлатаны. Мыслители новых левых», где он препарирует их безжалостно недавно у нас переведена.

Есть еще одна книга уже упомянутого нами автора книги про правых Керри Болтона «Левые психопаты». Он пишет там не только о философах, но и о политиках. О философах он пишет о Руссо и франкфуртцах и показывает, что в основе всего левого дискурса действительно лежит глубокая психологическая сексуальная патология. В результате стали возможны такие феномены как Альтуссер, который убил свою жену, Руссо, который рожал с женой детей и сдавал их в приюты и т.д. Болтон проделал важное исследование антропологии всей левацкой традиции.

Ну и кратенько, конспективно для самого первоначального чтения глава о новых левых есть у консерватора Патрика Бьюкенена в его «Смерти Запада». Он коротко и четко показывает суть этого нового левого направления, и если лень знакомиться с ними поближе, то можно прочитать кратко в выдержках из него у меня на 100 книгах в статье о Марксе..

Из всего этого левачья немного выделяется по уровню Мишель Фуко. Он конечно классический представитель этого дискурса, закончил он, умерев от СПИДа, которым заразился во время каких-то неправдоподобных оргий. Большинство его книг написано в парадигме, что нужно высвободить человека из-под гнета тоталитарных структур, чем леваки сейчас и занимаются, создавая другие тоталитарные структуры. Но вот все-таки его работа «Слова и вещи» стоит того, чтобы ее почитать.

Фуко радикально утверждает тезис, что не существует никакой абстрактно истинной человеческой мысли, науки, системы и т.д. Что существуют разные эпистемы различной конфигурации знаний и по-разному формирующие наше восприятие. Была эпистема классическая с упорядочиванием и классифицированием всего и вся. Была эпистема историческая, в которой все исследовалось через историю, и именно поэтому в ней Чарльз Дарвин брат-близнец Гегеля.

Фуко подводит к мысли, что в рамках новой эпистемы не будет места даже человеку, что человек – это временная форма, временная рамка мышления и скоро его сотрет как фигуру на песке. Но с этим мы еще поборемся, тут мы побудем немного ницшеанцами, которые скажут «нет, сука, перебьешься! С нами Бог и катитесь вы в свои гей-клубы, и растворяйте в себе человека как угодно, а мы останемся людьми». Но для этого данную традицию нужно знать и, в отличии от всяких дегенератов типа Маркузе, Хоркхаймера, Хабермаса, Дерриды (советую почитать некролог Дерриде в книге Крылова «Нет времени»), Фуко все-таки заслуживает некоторого внимания.

Несколько раз я уже упоминал Роджера Скрутона, английского консерватора, продолжателя интеллектуальной традиции Эдмунда Бёрка. Скрутон был, фактически, затравлен в Англии леваками, его исключили отовсюду, откуда смогли, за неполиткорректное отношение к исламу, и он умер от рака. Так Британия получила своего Сократа. Скрутоновский консерватизм это лучшее, что есть в современной британской интеллектуальной традиции. Переводят у нас его недостаточно, но, все-таки, наряду с очерком о Канте и критическим анализом мыслителей новых левых, появилась его прекрасная книга «Красота», в которой он защищает классический эстетический идеал.

Еще из западных философов нужно обратить внимание на Курта Хюбнера, человека, который занимался в 90-е годы крайне непопулярным делом, а именно писал о том, что нация это важно, значимо, хорошо и растворять все нации, в частности германскую, в Евросоюзе необязательно. Его книга «Нация» – это исследование истории идеи нации: у Фихте, у романтиков, у французских просветителей, у Гегеля до франкфуртцев, которые пытаются эту идею нации растворить. Очень политкорректно, очень либерально, со всеми оговорками, какие только мог сделать немец в 1991 году, но, тем не менее, все-таки утверждение нации как философской и как жизненной исторической реальности у Хюбнера в этой книге можно найти. Поэтому она заслуживает нашего упоминания.

Еще из таких более или менее новых людей предпоследнего перед нашим поколением интересно обратить внимание на недавно изданного у нас колумбийского философа Николаса Гомеса Давила, человека который последовательно всегда о себе писал и говорил, что я – реакционер. Его труд афоризмов не так давно был у нас издан, и его можно почитать. Это большое удовольствие. Я всего несколько афоризмов из него зачитаю, чтобы вы поняли насколько он хорош. «Когда разум взлетает, чтобы оторваться от истории, он приземляется не в абсолютном, а в том, что модно на данный момент». «Понятие структуры сегодня как понятие природа в XVIII веке – это идеологические ухищрения, чтобы скрыть историю». «Нормальный результат любого диалога – путаница, кроме того случая, когда диалог ведет единственный автор». «Единственное из-за чего нам, в конечном счете, не будет стыдно, что мы люди – это, что мы были монахами». Я думаю, что это достаточно для того, чтобы Давила почитать и тоже включить в свой интеллектуальный контекст.

 

Константин Крылов. Этика противостояния злу

Ну и мы возвращаемся к последнему нашему на сегодняшний момент пункту. Грустно последнему, в том смысле, что это мыслитель, которого мы уже потеряли, Константин Крылов. Вряд ли аудитории, которая регулярно следит за моими работами и выступлениями нужно много говорить о Крылове, все более или менее все прекрасно представляют, сами его читали.

Он продолжил и углубил, во-первых, проблематику противостояния и сопротивления злу – это, от части, проистекало у него из его зороастрийской идеологии, потому что конечно зороастрийцы гораздо острее, чем православные. У православных естественная инстинктивная реакция всех простить и во всех найти что-то хорошее. Как личная аскетическая практика – это правильно. А как практика общенациональная в условиях выживания – это не соответствует тому, как жили православные народы в прошлом, что в Византийской империи, что в Российской. Это категорически для нас неприемлемо и вредно сегодня.

Эта глубоко проговоренная тема противостояния злу и традиция памяти о зле в Крылове важная и нужно обязательно найти и прочесть его текст «Традиция и познание». Текст некогда был опубликован с большим скрипом в журнале «Волшебная гора» покойным автором Артуром Медведевым вопреки истерикам Гейдара Джемаля. В «Традиции» сверхкраткий, но важный манифест Крылова. Это доступное нам из философских достижений Крылова, потому что есть еще много недоступных. Мне говорили, что он успел написать целиком книгу «Деятельность», делал наброски книги «Сознание», он читал лекции по философии, которые пока доступны только в формате видео. Через какое-то время видимо философ Крылов перед нами предстанет более полно, чем это известно сейчас.

Но тот манифест, который он успел сделать при жизни – это книга «Поведение», которая была издана в 1997 году небольшим тиражом под двойной фамилией своей и своей мамы Валентины Ивановны, как дань тому, что она сформировала его как философа и очень ему помогала на этом пути. Сейчас эта книга переиздана.

Эта книга исключительна в мировой философии, потому что, прежде всего, в ней предпринимается редкая попытка создать систему формальной этики. Формальную этику большинство у нас очень не любит, потому что всегда хочется перескочить скорее на ценностную этику: про добро, красоту, про то, чтобы не обижать динозавриков, чтобы покупать сигареты с марихуаной детям. Вот это у нас чаще всего считают этикой – как быть предельно добренькими.

А вот формальную этику, то каким образом те или иные императивы задают наше поведение, ее философы не любят. Очень мало, кто из них пытался что-то построить в этом духе, фактически самый крупный опыт был у Канта. Вот он в «Критике практического разума» попытался вывести этику из определенных формальных оснований.

И вот Крылов попытался вывести формальную этику на основании четких логических формул о соотношении между поведением человека по отношению к другим людям и поведением других людей по отношению к конкретному человеку и индивиду. У него получилось 4 единственно формально логически возможных, стройных этические системы по принципу «если так, то я так».

Первая этическая система: «Я должен поступать с другими так же, как другие поступают со мной». Вторая этическая система: «Не поступай с другими так же, как ты не хочешь, чтобы поступали с тобой». Третья этическая система: «Другие могут поступать со мной так же, как я поступаю с ними». И четвертая этическая система: «Другие не могут поступать со мной так, как я не поступаю с ними».

Из этих четырех этических систем Крылов, оказавшись удивительно интуитивным последователем Данилевского, при том, что вся эта традиция для него никогда не была близка, вывел представление о четырех цивилизационных блоках, которые на это ориентируются. Юг, с его философией «Будь как все»; Восток с философией «Не поступай неправильно»; Запад с философией «Все делайте как я, поступайте как угодно и огребайте за последствия»; и Север с философией «Не позволяй с собой поступать так, как эти скоты хотят с тобой поступить». Северный цивилизационный блок пока еще фактически не осуществлен, в России можно нащупать какие-то наметки его соответствующей трансформации.

У Крылова была интересная теория двенадцатилетних циклов. Она была особенно интересной, если учесть, что он ее сформулировал в 1997 году. Поворот реализовался в 2000 году, когда в России все немного изменилось, и начался зрелый уверенный в себе капитализм западнического образца. Новый поворот, намеченный на 2012 год, произошел в 2014-м, когда пошло резкое разочарование в этом западническом проекте и интерес к новым идеям, как раз связанным с этикой Севера. И вот сейчас мы очевидно уже находится в новом переходе. Что в 2022 году, чуть досрочно сравнительно с гипотезой Крылова, мы оказались в новой реальности. Но, видимо, к 2025 году, когда намечен окончательный крыловский переход, всё происходящее оформится в полной мере.

Кроме того Крылов сформулировал те принципы, которые лежат вне этических систем. Это: «Я поступаю так, как я поступаю» – так называемая, нулевая этика; этика паразитизма и отрицательная этика варварства: «Я поступаю с другими так, как они не поступают со мной». Я, правда, так никогда и не услышал у Крылова, что есть противоположная этому этика святости: «Я не поступаю с другими так плохо, как другие поступают со мной». Эта этика основана на Евангелии, поэтому его слепота достаточно понятна.

И, наконец, удивительное, поразительное философское открытие Крылова – представление о полюдье, о сокращенной, о неправильной этике, которая, как правило, усваивает большинство представителей масс, потому что форматное этическое поведение в реальности доступно очень немногим. Эта этика «полюдия» по принципу, что не «как другие со мной поступают, так и я с ними», а просто – «будь как все». Даже не глаз за глаз, а именно «будь как все». Это классическая полюдья Юга и большинство цивилизаций южного круга на ней основано. Точно так же возможна северное «полюдье», и как раз история северной этики у нас в значительной степени началась: «не высовывайся, не думай, что ты лучше, чем остальные» и т.д. Вместо того, чтобы «другие не должны поступать так, как я не поступаю с ними».

Крылов справедливо подчеркивает, что эти полюдья, конечно, неприятные, но их не избежать. Люди все равно нуждаются в ориентире и стандарте, и все равно бегают стаями. Поэтому эти полюдья для любого мало-мальски политического течения неизбежны. То, что появляются полюдные националисты, у которых в голове одна кричалка, что мы должны жить для себя и не позволим никому ничего у нас канючить, и на этом идеология заканчивается – это не очень здорово, но, тем не менее, это хорошо. Это значит, что идея заходит в массы. Даже из того, что я уже сказал, понятно, что крыловская философия оказалась важной и окажется еще более важной по мере хода истории в XXI веке.