Перейти к содержанию Перейти к боковой панели Перейти к футеру

В.С. Сергеев. История Древней Греции

В.С. Сергеев. История Древней Греции. Издание третье (посмертное), переработанное и дополненное. Под редакцией В.В.Струве, Д.П.Каллистова. Москва: Издательство восточной литературы, 1963
На первом же семинаре по истории Древней Греции и Рима на первм курсе истфака МГУ Наталья Нколаевна Трухина, замечательный историк-исследователь, переодчик и преподаватель, заговорила с нами об учебниках.
– Кафедральный не берите. Грецию лучше всего учить по Сергееву. – сказала она довольно категорично.
Многим этот совет пригодился. Для меня он чуть чуть запоздал, поскольку еще года за 1, 5 до того я проштудировал “Историю Древней Греции” В.С. Сергеева от корки до корки и не будет преувеличением сказать, что именно она сформировала мои базовые представления о древней Элладе, пробудила интерес и увлеченность, не угасшие и по сей день, хотя я давно занят совсем другими вещами. Многие страницы из этой книги я до сих пор помню почти наизусть.
Книга Сергеева стала эталоном, образцом учебного пособия по греческой истории. Она вытеснила блистательные, хотя и неполные и временами слишком субъективные лекции Р.Ю. Виппера “История Греции в классическую эпоху”, и оказавшуюся too original “Историю Греции” С.Я. Лурье (впрочем, в полном виде она была издана только в 1990-е годы), и безликие коллективные учебники. Изложение в учебнике Сергеева, с одной стороны, было подкупающе просто, а с другой – чрезвычайно артистично и насыщено яркими простыми примерами.Общий ход истории древней Греции, наиболее выдающиеся её персонажи, деятели культуры, эпизоды, представали очень ярко.
Возможно такой артистизм был связан со своеобразием фигуры самого Владимира Сергеевича Сергеева (1883-1941). Его отцом был Константин Сергеевич Станиславский (Алексеев), мать – крестьянская девушка, жившая в доме Алексеевых – Авдотья Назаровна Копылова. Сергеев, незаконнорожденный первенец великого режиссера, был усыновлен его отцом Сергеем Владимировичем Алексеевым, получил в этой семье, где его любили и звали “Дуняшиным Володей”, отличное образование и закончил историко-филологический факультет Московского Университета. Впрочем, к продолжению и развития образования В.С. Сергеева подтолкнул друг его отца – А.П. Чехов. И он же вывел его в качестве Пети Трофимова в “Вишневом Саде” (“Вся Россия – наш сад!”). Благодаря этому литературному зигзагу мы знаем о Володе Сергееве довольно много. Я бы даже сказал гораздо больше (и гораздо более достоверно), чем о профессоре Сергееве.
Позволю себе весьма обширную цитату из книги Г.Ю. Бродской “Алексеев-Станиславский, Чехов и другие. Вишневосадская эпопея” 2 тт. М.: АГРАФ, 2000:

Володя — «обинтеллигентившийся» сын горничной, прислуга, — занимал воображение Чехова. Этот любимовский «тип», подходящий пьесе, он нашел сам, без наводки Станиславского.
В Любимовке Чехов узнал Володину историю.
Приемыш и крестник Елизаветы Васильевны, Дуняшин Володя — Владимир Сергеевич Сергеев — вырос в ее красноворотском доме, как все дети Алексеевых — Сергеевичи и Сергеевны. Вырос в барской детской. В год рождения Володи младшим Алексеевым — Павлу и Мане — восемь и пять лет. Станиславский и Лилина заботились и о Дуняше, и о Володе. «Не забудь похлопотать за Дуняшиного Володю. Право, она стоит этого. Ну, уж если нельзя будет пристроить, так уж нельзя, а что от нас зависит — надо сделать», — писала Лилина 6 мая 1896 года в Москву из-под Харькова, из соседней с Григоровкой деревни Аидреевка, где она жила с детьми в то лето. Речь шла о Володиной учебе. Володе в 1896-м — 13 лет. «После разных приключений я добрался до Мещанского училища и целых полчаса толковал с инспектором […] Решили так: если не попадет по жребию, он и я обращаемся к Протопопову. Если, паче чаяния, и это не удастся, — его поместят на вакансию, которая почти безо всякого сомнения освободится к августу. Я очень неловок и не находчив в поручениях, в которых надо добиваться цели упорством и чуть не нахальством […] Все, чего можно добиться, я сделал», — отчитывался Станиславский жене о своих хлопотах за Володю.
Степан Алексеевич Протопопов, к которому обращался Станиславский, — это свойственник Алексеевых через Сергея и Дмитрия Ивановичей Четвериковых, женатых на сестрах покойного Николая Александровича Алексеева. Протопопов был женат на сестре братьев Четвериковых. Старший мануфактур-советник Купеческой управы, 58 влиятельный чиновник, он был членом попечительских советов разных коммерческих училищ. В Мещанском училище он председательствовал в совете. Училище готовило торговых служащих.
С вакансией для Володи не получилось. Тогда помог Сергей Николаевич Смирнов. Володя учился во Второй, смирновской, как ее называли у Алексеевых, московской мужской гимназии.
К любимовскому лету Чеховых Дуняшин Володя оказался недоучившимся гимназистом. Почему это произошло, выгнали ли его из 6 класса гимназии из-за какой-то провинности или по каким-либо причинам он не мог учиться дальше, сейчас установить невозможно. Может быть, его и выгнали за какую-то дерзость, но вряд ли из-за неуспеваемости — к учебе он имел способности незаурядные.
Что-то неукрощенно-дерзкое было в Володином характере.
Станиславский не раз спасал его от ответа за какие-то вызывающе-непочтительные к властям поступки. Всего одно подтверждение, относящееся к лету 1913 года, из письма Станиславского к сыну Игорю. Володя, служивший у Станиславского репетитором Игоря, был старше Игоря на 11 лет. Станиславский сообщал Игорю: Володю «задержали в Москве и хотели судить по-военному за то, что он обругал частного пристава. Это его испугало и взволновало. Он прислал телеграмму, и я должен был писать письма всем знакомым властям. Удалось затушить дело». А может быть, то была просто вспыльчивость, унаследованная и от мамани, и от самого Станиславского. Она была свойственна натуре Владимира Сергеевича Сергеева.
«Володьку надо учить», — надписал Чехов на своей фотографии, подаренной Дуняшиному Володе. Он чувствовал потенциал этого недоучившегося гимназиста. Родные Владимира Сергеевича утверждают, что он бережно хранил эту фотографию. Почему-то они не могут найти ее и приложенный к ней очерк Владимира Сергеевича о встрече с Чеховым летом 1902-го в его неразобранном домашнем архиве.
Летом 1902 года восьмилетний Игорь отдыхал и путешествовал с родителями по Европе. Володя, свободный от репетиторства, исполнял необременительные обязанности конторщика имения. А чаще бездельничал, читал, занимался переводами. Наверное, с латинского. Он был силен в латинском. Или гулял с барышнями. Или сидел на веслах смирновской лодки, помогая «смирновским девицам», как называл Чехов Маню, Наташу, Женю и Таню Смирновых, катать Чеховых по Клязьме, если они изъявляли такое желание.

000085
Василий Качалов в образе студента Пети Трофимова. Найти фотографию самого В. С. Сергеева в интернете оказалось безнадежным предприятием, хотя я точно помню, что она висит на кафедре истории древнего мира Исторического Факультета МГУ
Жил он вместе со всей прислугой в строении рядом с господским домом. Как Петя Трофимов, бывший репетитор младшего сына Раневской, утонувшего шесть лет назад: «В бане спят, там и живут. Боюсь, говорят, стеснить», — рассказывала чеховская Дуняша Козодоева о Пете Трофимове.
О том, что Володя — прототип Пети Трофимова, Станиславский говорил не один раз, варьируя детали.
«Володя — Трофимов» — так и написано в тезисах Станиславского к воспоминаниям о Чехове в Любимовке. Володя — знак равенства — Трофимов. В публикации этого фрагмента из записной книжки Станиславского знак равенства заменен тире.
«Его угловатость, его пасмурную внешность облезлого барина Чехов […] внес в образ Пети Трофимова», — говорил Станиславский корреспонденту петербургской газеты «Речь» в 1914 году, в интервью, опубликованном к десятилетию со дня кончины Чехова. И там же добавлял, что Чехов, отправлявший в 1902 году Дуняшу на вечерние курсы и Егора — учиться французскому языку, озаботил и Володю, недоучившегося гимназиста, необходимостью образования: «Сына горничной, служившего в конторе при имении, Антон Павлович убедил бросить контору, приготовиться к экзамену зрелости и поступить в университет, говоря, что из юноши непременно выйдет профессор».
До профессора и в 1914-м Володе было далеко.
«Роль студента Трофимова была […] списана с одного из тогдашних обитателей Любимовки», — повторил Станиславский в «Моей жизни в искусстве». В начале 1920-х Владимир Сергеевич — преподаватель ФОНа, факультета общественных наук, выделившегося из историко-филологического факультета Московского университета.
На тождественности Пети и Дуняшиного Володи Станиславский будет настаивать, пытаясь воплотить ее в своем спектакле.

Дуняшин Володя писем Чехову не писал.

Не было в нем внутренней свободы, раскрепощенности смирновских барышень. Зато он жил по схеме, будто начертанной для него Чеховым.

Чехов убедил Володю приготовиться к экзамену зрелости и поступить в университет.

В августе 1903 года Володя экстерном выдержал экзамены за VI класс гимназии.

Станиславский радовался этому событию.

Получив известие об успехе Володи, он писал жене в Любимовку:

Спасибо за твое письмо. Я его получил сегодня. Принес Володя с объявлением, приятным для меня, о том, что он выдержал экзамен. Молодец. Я сказал ему, чтоб в воскресенье он был в Любимовке. Не может ли mademoiselle сходить с ним к Сергею Николаевичу и добиться аудиенции с ним? Может быть, можно устроить его пансионером во Вторую гимназию? Если нет, то не посоветует ли он, куда его определить, или у кого навести справки, хотя бы и о провинции .

Снова устроить Володю пансионером во Вторую московскую мужскую, смирновскую гимназию, откуда его выгнали, не удалось. Наверное, по рекомендации Сергея Николаевича Смирнова Володя уехал в Орел и 3 июля 1905 года, проучившись в орловской гимназии в VII и в VIII классах, получил аттестат зрелости с оценками 5 по закону Божьему и поведению и с четверками по остальным предметам.

В конце июля 1905 года московский мещанин Владимир Сергеевич Сергеев, проживавший в Каретном ряду, по адресу Станиславского, и служивший в конторе Театра-студии на Поварской, подал прошение на имя ректора Московского университета — принять его на историческое отделение историко-филологического факультета. Прошение было удовлетворено18.

Двадцатидвухлетний Владимир Сергеев, абитуриент, резко изменился в сравнении с Дуняшиным Володей — гимназистом. На фотографии 1905 года, подшитой к его университетскому делу, Владимир Сергеев — «чистюлька»: студенческий мундир на нем новенький, идеально пригнанный к фигуре; реденькие усики аккуратно подстрижены, волосы жиденькие, прическа — волосок к волоску.

«Что же, Петя? Отчего вы так подурнели? Отчего постарели? […] Вы были тогда совсем мальчиком […] а теперь волосы не густые…» — звучит за кадрами двух фотографий, гимназической и университетской, голос чеховской Раневской, вернувшейся домой через шесть лет.

Сыну горничной и барина на университетской фотографии хочется выглядеть барином: белоснежно-крахмальная высокая, под подбородок, стойка подвязана по моде широким темным бантом-бабочкой. По для барина он скован, приглажен, прилизан, «социальную неполноценность», загнанную внутрь, выдает укрощенно-смиренный, неуверенный взгляд, и барин он — «облезлый», если вспомнить седину и вальяжную артистичность барина настоящего — молодого Станиславского.

На университетской фотографии Дуняшин Володя — «обинтеллигентившийся» мещанин, словом Чехова о горьковском Ниле.

Володя в свои юные постчеховские годы жил не менее целеустремленно, чем Наташа Смирнова. А ему, сыну горничной, было труднее, чем Наташе, совладевшей с отцом, дядьями и братом Николаем Сергеевичем фамильной табачной фабрикой Бостанжогло. Владимиру Сергеевичу приходилось зарабатывать на жизнь уроками. Правда, тут ему помогал Станиславский — Володя все годы учебы был наставником и постоянным репетитором Игоря Константиновича Алексеева, младшего сына Станиславского.
В конце июля 1905 года, одновременно с Наташей, подавшей документы на зачисление в московское Училище живописи, ваяния и зодчества, московский мещанин Владимир Сергеевич Сергеев, проживавший в Каретном ряду, по адресу Станиславского, и предъявивший аттестат зрелости с пятерками по Закону Божьему и по поведению и с четверками 81 по остальным предметам, получил университетский студенческий билет с вклеенной в него фотографией «облезлого барина».
А 23 марта 1911 года декан факультета И. В. Цветаев, ученый, специалист по античной истории, отец Марины Ивановны, подписал другое свидетельство. В нем сказано, что В. С. Сергеев, избравший в Московском университете учебный план всеобщей истории, прослушал курсы: логики, психологии, введения в философию, государственного и гражданского права, политэкономии, греческого автора, латинского автора, древней истории, истории средних веков, новой истории, географии, истории церкви, истории литературы, истории искусства, истории философии, этнологии, истории Чехии и курс введения в языковедение. И выдержал испытания по: богословию, психологии, введению в философию, государственному праву, политической экономии, греческому, латинскому, немецкому и французскому языкам с оценками «весьма удовлетворительно». Для сдачи выпускных экзаменов студент Сергеев представил, кроме зачета восьми семестров, еще и письменное сочинение на тему, одобренную Р. Ю. Виппером. Профессор Виппер специализировался на истории древнего мира и средних веков.
Круг научных интересов Владимира Сергеевича Сергеева к моменту окончания университета был определен. Может быть, и здесь Станиславский подтолкнул Володю. Отец Роберта Юрьевича Юрий Францевич Виппер был домашним учителем братьев Алексеевых, Володи и Кости. Он учил их математике и географии — до поступления в гимназию. Одно время он преподавал им и грамматику немецкого языка. Сердобольная Елизавета Васильевна жалела детей Виппера, вдовца. Его четыре дочери и двое сыновей, и Роберт Юрьевич среди них, проводили у Алексеевых иногда целые дни и подряд два лета жили в Любимовке.
Роберт Юрьевич знал Володю и его способности.
Осенью 1911 года, выйдя из университета, Володя снова стал студентом. Поступил в Педагогический институт имени П. Г. Шелапутина, избрав специальностью также всеобщую и русскую историю. Окончившие курс в Институте и сдавшие установленные экзамены получали свидетельство на звание учителя гимназии по предметам своей специальности.
Для получения казенной стипендии пришлось подать прошение на имя «Его Превосходительства господина Директора» и написать «Curriculum vitae». Оно сохранилось в Володином институтском личном деле. В нем Владимир Сергеевич писал: «По окончании Орловской гимназии в 1905 году поступил в Московский университет на филологический факультет по историческому отделению, работал в семинарах Р. Ю. Виппера (по истории социальных и политических идей в Греции и Риме), П. Г. Виноградова (по кодексу Феодосии), С. Ф. Фортунатова (по конституционной истории), А. А. Кизеветтера и Ю. В. Готье (но крестьянскому 82 вопросу). В весенней сессии 1911 года выдержал испытания в Испытательной комиссии при Московском университете на круглые “весьма удовлетворительно”, равно как и по общеобразовательным предметам (выпускное свидетельство), и за кандидатское сочинение “Социологические и исторические взгляды Аристотеля и его материал”, представленное Р. Ю. Випперу, получил тоже “весьма удовлетворительно”. Средств к жизни не имею, живу случайным заработком, частными уроками, что и заставляет меня просить Ваше Превосходительство о предоставлении мне стипендии».
Осенью 1912 года он написал второе прошение о стипендии аналогичного содержания: «Имею честь просить Ваше Превосходительство о назначении мне казенной стипендии. Особых средств к жизни не имею, живу частными уроками, носящими всегда случайный характер и препятствующими углубленным занятиям в самом Институте»26.
В течение двух лет по окончании университета Владимир Сергеевич был стипендиатом Шелапутинского института. 30 мая 1913 года он получил свидетельство, которым сын горничной Алексеевых Дуняшин Володя мог гордиться. В нем говорилось:
«Предъявитель сего, окончивший курс Императорского Московского Университета Владимир Сергеевич Сергеев, русский подданный, православного вероисповедания, по избрании им для специальных занятий группы русской и всеобщей истории, был принят в 1911 – 1912 учебном году в Педагогический институт имени Павла Григорьевича Шелапутина в г. Москве.
Состоя слушателем Института в течение двух лет, он, Владимир Сергеевич, выполнил положенные по учебному плану практические и теоретические занятия по русской и всеобщей истории “весьма удовлетворительно”, а на переводных и окончательных испытаниях, проходивших в конце 1911/12 и 1912/13 учебных годов, оказал следующие успехи:
по логике — весьма удовлетворительно;
по общей педагогической психологии — весьма удовлетворительно;
по общей педагогике — весьма удовлетворительно;
по истории педагогических учений — весьма удовлетворительно;
по школьной гигиене — весьма удовлетворительно.
Представленное им зачетное сочинение на тему: “Теория и практика неогербатианцев” было признано советом “весьма удовлетворительным”.
На основании статьи 22 и пункта 7 статьи 41 положения о Педагогическом институте им. П. Г. Шелапутина в г. Москве Педагогический совет на заседании 30 мая 1913 года постановил выдать Сергееву свидетельство на звание учителя гимназии с правом преподавать русскую и всеобщую историю».
83 За то, что в течение двух лет Володя пользовался казенной стипендией, он, в соответствии со статьями 23 и 25 того же положения, должен был отработать три года «где прикажут». Приказали — в Новгород-Северской мужской гимназии, но удалось перевестись в Орловскую, которую он окончил, — учителем древних языков и философской пропедевтики. Институт выдал Дуняшиному Володе характеристику, рекомендовавшую его на назначенное место: «Принадлежит к числу лучших слушателей Института во всех отношениях, выдаваясь своими знаниями, начитанностью и подготовкою».
Необходимость отъезда Володи из Москвы приводила Станиславского в отчаяние. Игорь оставался без репетитора. Учеба давалась Игорю тяжело. Запнулся он на VI гимназическом классе, как, впрочем, и Володя, представший перед Чеховым недоучившимся гимназистом, и Станиславский в Игоревы годы. О самостоятельности Игоря не могло быть и речи. С Володиной помощью Игорь с трудом одолел VI гимназический класс, но за два года, что отнюдь не пугало его.
Если бы мне нужно было кончать гимназию, чтобы кормить себя и семью, тогда был бы другой разговор; по, к счастью, этого нет, и от того, что буду проходить VI класс в два года вместо одного, ничего, кроме пользы, не может быть, – писал Игорь Володе осенью 1910 года.
Володя увлек Игоря историей, водил его по Кремлю, рассказывал о русских царях, заставлял читать, кроме обязательных хрестоматий, серьезные книги по социальным, экономическим и политическим вопросам из истории Древнего Рима и современности, выходившие за пределы гимназических программ. Но Игорь не мог читать длинных книг, будь то научное сочинение или роман Толстого «Война и мир», в котором он усердно прорабатывал военно-исторические фрагменты. При наличии высоких и серьезных порывов Игорь совсем был лишен прилежания. Расставшись с Володей на летние каникулы и отчитываясь, что из заданного выполнено, Игорь писал репетитору в октябре 1910 года:
Мой характер нисколько не изменился, и я так же продолжаю быть привязанным всем своим существом к ничегонеделанию, как и раньше, хотя, как и раньше, не нахожу в этом никакого удовлетворения, но не могу победить свою слабую волю и делать что-нибудь. Одним словом, все, как и раньше .
Игорь будто иллюстрировал антиинтеллигентский тезис Пети Трофимова: «Называют себя интеллигенцией, а […] учатся плохо, серьезного 84 ничего не читают, о науках только говорят, в искусстве понимают мало».
Володя Сергеев был волей Игоря Константиновича. Только благодаря Володе Игорь Алексеев окончил гимназию и поступил на филологическое отделение историко-филологического факультета Московского университета. Конечно, университета он не кончил. Ему не хватило Володиных способностей, такие не давались природой каждому, и у него не было Володиной целеустремленности. Той движущей силы, какая подталкивала и молодого Чехова, чей отец, бывший лавочник, выбился из крепостных. «Социальная неполноценность» была их творческим потенциалом. Она превращала Чехова в свободного человека, изживавшего свое рабство, и в писателя, а Дуняшиного Володю — в крупного ученого-историка. «Что писатели-дворяне брали у природы даром, то разночинцы покупают ценою молодости», — сознавал Чехов.
А Игорь Константинович, потомственный почетный гражданин Москвы, в свои молодые годы был молод, и только.
Лишить Игоря в 1913 году, в последних классах гимназии, Володиного репетиторства было немыслимо. Станиславский делал все возможное, чтобы оставить Володю в Москве, при Игоре. Он готов был «откупить» Володю, погасить Шелапутинскому институту огромную по тому времени сумму Володиных стипендиальных выплат. Тогда Володя становился свободным от распределения в Орел и мог согласиться на любое частное или казенное московское место преподавателя. По своему выбору. Но тогда он терял несколько лет стажа в дальнейшем, при получении пенсии. Володя думал об этом.
Он все же предпочел преподавание в Орловской гимназии. Станиславский горевал о нем, подыскивая Игорю учителя латыни. Адекватной замены Володе он не нашел.
Станиславский преклонялся перед Володиными познаниями. Как и Чехов в 1902 году, убедивший Володю, служившего в конторе при имении, приготовиться к экзамену зрелости и поступить в университет. Станиславский говорил об этом интервьюеру петербургской «Речи», когда отмечалось десятилетие со дня смерти Чехова, а Володя отрабатывал свою институтскую стипендию в провинциальном Орле — обыкновенным гимназическим учителем. Запомнив слова Чехова — «Из юноши непременно выйдет профессор» — Станиславский тогда и добавил от себя: «Юноша действительно выполнил совет Чехова: стал учиться, сдал гимназический экзамен, поступил в университет. Может быть, он когда-нибудь будет и профессором».
Владимир Сергеевич Сергеев, прообраз Пети Трофимова — по Станиславскому, стал профессором в 1930-х, в «новой» жизни, куда чеховский Петя звал за собой барышню Аню Раневскую.
Владимир Сергеевич закончил все свои факультеты и успел изучить милую ему античность в университете, в Педагогическом институте имени П. Г. Шелапутина в Москве и на местах — в Греции и Риме.
С 1918 года он преподавал в Московском университете. В 1919-м, в связи с революционной перестройкой системы образования, здесь вместо историко-филологического факультета, который он окончил с выпускным рефератом у Р. Ю. Виппера по истории Древнего мира и средних веков, был создан факультет общественных наук с историческим отделением. ФОН просуществовал несколько лет. Филологический факультет в эти годы работал самостоятельно.
Концепции исторических дисциплин как разделов марксистско-ленинской теории общественного развития человечества от рабовладения до социализма определял М. Н. Покровский, штатный профессор истории ФОНа, он же с 1918 года и до конца жизни, до 1932-го, заместитель наркома просвещения РСФСР, а также руководитель Комакадемии, Института истории АН СССР и Института красной профессуры.
В. С. Сергеев начинал в ФОНе с внештатного преподавания истории.
Концепции Покровского были обязательны как в преподавании, так и в научных исследованиях любого периода мировой истории.
Владимир Сергеевич не принадлежал к числу марксистски подготовленных кадров. Воспитанный в условиях старой школы, ученик Виппера, он не мог стать оголтелым красным профессором, руководствующимся в науке партийными догматами. Хотя розовато-красноватый оттенок его юношеских взглядов был заметен даже Чехову. Но в изучении основ марксизма и в приятии его он заметно прогрессировал, преодолевая в своем мировоззрении, как писали о нем советские энциклопедии, пережитки буржуазного прошлого.
Не марксист, он с первых лет революции впитывал в себя марксистскую идеологию и уже в 1922 году опубликовал в первом выпуске сборника «Научные известия. Экономика. История. Право» исследование, написанное в 1917-м и скорректированное для печати под названием «Римский капитализм и сельское хозяйство».
Но в 1920-х ему крепко доставалось от ретивых марксистов за следование терминологии и методологическим положениям Виппера.
Настоящую карьеру Владимир Сергеевич сделал только после смерти Покровского и разоблачения в 1934 году его ошибок. В постановлениях Советского правительства о преподавании истории в школах 433 говорилось, что Покровский, подвергая резкой критике буржуазную науку, стоял на позициях экономического марксизма и допустил поэтому вульгаризацию и извращение ряда вопросов отечественной историографии. Марксистское крыло Покровского в 1934 году было разгромлено, а университетские профессора из старых спецов-историков, последователей Покровского, и новые, красные профессора, подготовленные за годы Советской власти, были в большинстве репрессированы.
Владимир Сергеевич невольно, в силу хорошо усвоенных университетских уроков Виппера и других дореволюционных профессоров отступавший от концепций школы Покровского, уцелел. И именно в 1934 году он получил в университете кафедру истории Древнего мира, которой заведовал до конца жизни, и совместительство в головном Институте истории АН СССР.

Владимир Сергеевич Сергеев, Дуняшин Володя, в отличие от Наташи Смирновой, Натальи Сергеевны, умирал в почете и уважении, хотя и в тяжелую пору начала войны, умирал профессором Московского университета, заведующим кафедрой Древнего мира на его историческом факультете, автором учебника для университетов и педвузов страны «Очерки по истории Древнего Рима». Им и сегодня пользуются студенты, он не устарел. Посмертно он был удостоен Сталинской премии как участник коллективного труда «История дипломатии», в котором ему принадлежала глава «Дипломатия в средние века».

Он не стал настоящим ученым. Не мог стать в «новой жизни», на которую пришлась его зрелость.

Но в должности заведующего кафедрой в Московском университете он не стал членом партии.

И не стал сталинистом.

Но блестящим лектором и педагогом стал. Он, утверждают его студенты, понимал, что происходит в стране, и говорил это на лекциях. Иносказательно, разумеется, прячась за древнюю историю, курс которой читал. Он осмысливал двухтысячелетнюю европейскую историю как историю репрессивной государственной машины. Это было почти инакомыслием, правда внятным лишь избранным его ученикам. Да и они осмелились сказать об этом в другие, лучшие времена своей страны.

Стоя на университетской кафедре, крестник мамани Елизаветы Васильевны Алексеевой и воспитанник Станиславского и Лилиной выглядел римским сенатором эпохи упадка империи. Его лоб походил на цицероновский, а мешковатый пиджак от Москвошвея смотрелся, как свободная величественная тога. Так он вжился в эпоху, о которой читал свой курс.

Он ввел применительно к Древнему Риму термин «римская интеллигенция». И, рассказывая о божественном Августе, отце нации, любимце черни, как о надутом ничтожестве и идеологе фашистского режима, говорил о том, как погибали и как страдали во времена «золотой посредственности» люди интеллектуального труда. И неортодоксально мыслившие студенты, знавшие, сколько таких людей исчезло на истфаке, догадывались о том, что мучает профессора. «Он верил, что тиранов необходимо судить не только через тридцать, но и через две тысячи лет, и лекция его была таким судом, на котором он выступал и как обвинитель, и как защитник, и как судья», — вспоминает один из учеников Владимира Сергеевича А.И. Немировский (Немировский А. И. Размышление об учителе. В. С. Сергеев. 1883 – 1941 // Ученики об учителях. М.: МГУ. Совет ветеранов войны и труда, 1990. С. 154.)

Владимир Сергеевич подарил ему свою фотографию, и тот утверждает, что учитель на ней застенчиво улыбается.

Сам Сергеев тоже продолжил необычную традицию наследований, состоя в гражданском браке с Н.Н. Бромлей. Его сын – Юлиан Владимирович Бромлей (соответственно – внук Станиславского) был крупнейшим теоретиком советской марксистской этнографии, – его построения не лишены содержательности, но сейчас его, конечно, более всего помнят как оппонента Л.Н. Гумилева. Согласитесь, изящный сюжет – спор сына Гумилева и Ахматовой и внука Станиславского о биологической или социальной природе этноса. “Этнос – биосферный феномен!” – говорит Гумилев сын Гумилева. “Не верю! Партия учит иначе!” – отвечает ему внук Станиславского.
Всё зрелое научное творчество Сергеева прошло в эпоху становления советской марксистской историографии, когда историкам приходилось учиться укладывать фактический материал в прокрустово ложе марксистских теорий. И Сергееву пришлось быть участником этого процесса. Своеобразным теоретическим мостом между марксизмом и античной историографией той эпохи – сплошь “модернизаторской” (её представители находили в древности капитализм, рынки, международную торговлю и т.д.) служила теория “торгового капитализма” М.Н. Покровского. Применительно к русской истории самим Покровским она превратилась в источник патологической русофобии, а вот для античности была вполне пригодна, поскольку почти то же самое писали и светила западной науки – Эдуард Мейер, великий русский эмигрант М.Н. Ростовцев и другие. В.С. Сергеев старался держаться в русле школы Покровского и опубликовал книгу “Феодализм и торговый капитализм в античном мире” (М., 1926, переиздана 2014), но когда в середине 1930-х начался её сталинский разгром, претензия на восстановление “нормальной” исторической науки и, в то же время, отказ от модернизации, успешно в эту перестройку вписался, поскольку готов был работать прежде всего с фактами, а не с абстрактными социологическими концепциями, предпочитал излагать и рисовать визуальные картинки, а не теоретизировать.

Позволим себе так же пару доступных нам цитат из очерка А.И. Немировского об учителе:

На подмостки как-то боком поднялся и двинулся к кафедре… нет, не лектор. Один из древних римлян эпохи упадка. Белесые, ниспадающие на лоб волосы. Растерянная улыбка. Пиджак «Москвошвея» сидел, как тога сенатора. Воображение дорисовало пурпурную кайму. В руке его указка, но карты не было. Держа указку обеими руками, он не был оратором, скорее, трагическим актером. Театр был в его крови…

Истфак встретил меня угловым завешенным зеркалом и портретом в черной раме. Кажется, еще вчера я провожал Вас после лекции. Мы кружили по улицам, словно без цели, возвращаясь к университету и снова к метро. И говорили о фашизме.

Теперь туда, где был похоронен великий Соловьев, — к Новодевичьему монастырю, двигалась наша похоронная процессия. И я старался держаться подальше от гроба, ибо кроме других чувств, испытывал страх перед смертью. Ведь это был второй в моей жизни покойник. Первой была жена Сталина — Аллилуева, «выставленная» в ГУМе, куда мальчиком я случайно забежал. Но здесь был мой учитель, человек, с которым я виделся несколько дней назад. Его неожиданная смерть обрушилась на меня, как лавина, оборвавшая все, и была предвестницей других космических бедствий.
До того как смерть станет обыденностью, оставалась пара месяцев.

579760804
Издание 1939 г.
Сергееву выпала честь заняться восстановлением той самой нормальной исторической науки в Москве. С 1934 он заведует кафедрой древней истории в МИФЛИ, а с 1935 – на восстановленном историческом факультете МГУ. В его задачу входило, в частности, написание “фактологичных” учебников по истории Древней Греции и Древнего Рима. Первая, довольно лапидарная, версия “Истории Древней Греции”, еще не вполне свободное от влияния “школы Покровского” вышло в 1934 году. Первое издание текста – лежащего в основе того самого классического учебника – в 1939 (к сожалению, его в сети нет). Затем, после смерти Сергеева в 1941, наступила эпоха переработок. В 1948 г. вышло второе посмертное издание учебника – переработанное продолжателями Сергеева в МГУ – профессорами Машкиным и Мишулиным, дописавшими как весьма удачный раздел “Источники и историография”, так и не прижившийся очерк народных восстаний.
Для ставшего классическим третьего издания 1963 года подготовка была перенесена в Ленинград, где им занимались знаменитый египтолог академик Струве и специалист по Греции профессор Каллистов. Усилиями последнего учебник Сергеева приобрел тот классический вид, который памятен моему поколению.
Прежде всего Каллистов развил намеченную Сергеевым линию на приведение обширных стихотворных примеров – охотное цитирование в пояснительных целях древнегреческой лирики, эпоса, комедий и трагедий. Многочисленные стихотворные примеры, данные Сергеевым, в издании 1963 были еще дополнены – обильным цитированием лирики Солона и Архилоха. Не будет преувеличением сказать, что именно эти стихотворные вставки придавали сергеевскому учебнику его неповторимый вкус. Большинство исторических картин как бы запечатывалось ярким поэтическим образом, к тому же значительно расширявшим культурное сознание студента.
Приведу лишь несколько примеров поэтических вставок, навсегда врезавшихся мне в память после сергеевского учебника.
Гесиод с его басней о соловье и ястребе, посвященной по мнению советских историков классовой борьбе, а по мнению моему – вечному угнетению слабого и бесправного сильным и могущественным:

Басню теперь расскажу я царям, как они неразумны.
Вот что однажды сказал соловью нестрогласному ястреб.
Когти вонзивши в него и неся его в тучах высоких.
Жалко пищал соловей, пронзённый кривыми когтями,
Тот же властительно с речью такою к нему обратился:
«Что ты, несчастный, пищишь? Ведь намного тебя я сильнее!
Как ты не пой, а тебя унесу я, куда мне угодно,
И пообедать могу я тобой, и пустить на свободу.
Разума тот не имеет, кто мериться хочет с сильнейшим;
Ни победит он его — к уннженью лишь горе прибавит!»
Вот что стремительный ястреб сказал, длиннокрылая птица.

Тиртей с его Спартанским “Бусидо”:

Вражеских полчищ огромных не бойтесь, не ведайте страха,
Каждый пусть держит свой щит прямо меж первых бойцов,
Жизнь ненавистной считая, а мрачных посланниц кончины —
Милыми, как нам милы солнца златые лучи!

И прямо противоположная по посылу самоирония Архилоха:

Носит теперь горделиво саиец мой щит безупречный:
Волей-неволей пришлось бросить его мне в кустах.
Сам я кончины зато избежал. И пускай пропадает
Щит мой! Не хуже ничуть новый могу я добыть.

Солон с его рассказом о том, как он освободил землю Афин от пут долгового рабства сограждан:

Мать черная Земля, с которой снял тогда
Столбов поставленных я много долговых.
Рабыня прежде, ныне же свободная.

Ну и конечно же Аристофан с его великолепными “Всадниками” и убийственной характеристикой демагога Клеона:

О презренный крикун! Вопит вся страна
О нахальстве твоём несказанном.
И собранье народа, и суд, и казна,
И архивы полны им до края…
И в грязи копошась, ты весь город смешал,
Оглушил громким криком Афины.
И за взносами дани следишь ты со скал,
Как в морях рыбаки за – тунцами.

И язвительная характеристика старикашки глупенького – афинского Демоса.

Дивна власть твоя, о Демос!
Ты всем людям, как тиран,
Страх ужаснейший внушаешь,
Но ввести тебя в обман
Так легко. До лести падкий,
Сам же лезешь ты в капкан.
И на речи чьи угодно
Ты готов разинуть рот.
А рассудок своевольный
Всё в отсутствии живёт.

Именно этот метод перемежения фактического изложения и прозаических иллюстраций яркими стихотворными вставками из шедевров древегреческой поэзии и сделал, кажется, работу Сергеева тем самым эталонным учебником, переиздающимся и до сего дня. В 2002 опубликована и до сих пор регулярно переиздается очередная редакция Сергеевского учебника, сделанная санкт-петербургским профессором Э.Д. Фроловым. Она стоит на новейшем научном уровне, но, на мой вкус, чрезвычайно утяжелена сделанными редактором обширными вставками и из собственных научных исследований и из греческих историков прозаиков. Это увеличивает познавательность текста, но значительно утяжеляет его восприятие. Поэтому для первоначального знакомства с Древней Грецией я по прежнему рекомендовал бы классический учебник Сергеева 1963 года.
sergeevСледует отметить и еще один труд В.С. Сергеева, почему-то совершенно не переиздаваемый (и, увы, отсутствующий в интернете) – двухтомные “Очерки по истории Древнего Рима”. Хотя сам Сергеев был не столько эллинистом, сколько романистом, “Очерки” дальнейшим переработкам и переизданиям не подвергались, поскольку в каждом из двух главных центров исторического образования был “свой” учебник по Риму. Огромный том Н.А. Машкина (автора выдающегося исследования “Принципат Августа”) в Москве и весьма яркий труд С.И. Ковалева в Ленинграде.
Между тем, сергеевские “Очерки по истории Древнего Рима” отличает та же ясность, фактологичность и изящество изложения, что и книгу о Греции. В разделах, посвященных римской республике – особенно периоду римских завоеваний, блистательно освещенному в “Истории Рима” Моммзена, Сергеев порой лапидарен. Но чем дальше, тем больше он дает фактов, живых картин исторического быта и полноценную панораму истории Римской Империи.
Особенно характерен в посвященном Империи томе подбор иллюстративного материала – значительная часть его взята из “Общества и хозяйства в Римской Империи” великого русского античника М.И. Ростовцева. Из-за белой эмиграции автора цитировать Ростовцева в 1938 году напрямую в СССР было конечно же невозможно, хотя связь воззрений Сергеева с теорией Ростовцева совершенно очевидна. Но Сергеев перетащил в свои очерки значительную часть совершенно уникальных иллюстраций Ростовцева (в том числе и защищенных в тогдашнем капиталистическом мире копирайтом, каковой советским людям был, конечно, не указ).
Так или иначе, картина Римской Империи получилась у Сергеева, по сравнению с другими советскими учебными пособиями, подробная и живописная (даже если не воспринимать слишком всерьез утверждение А.И. Немировского о том, что в образе императора Августа Сергеев обличал Сталина), поэтому отсутствие переизданий “Очерков” – факт весьма огорчительный даже сегодня, когда издана масса первоисточников, труд Ростовцева и многое другое.
Остается добавить, что в 1942 году В.С. Сергеев посмертно получил Сталинскую премию в составе коллектива авторов “Истории Дипломатии” за написанные им главы посвященные дипломатии в Древнем Мире. А с 1979 года, каждые два года, на историческом факультете МГУ проводятся сергеевские чтения, посвященные памяти выдающегося историка и педагога.

Оставить комментарий

8 − один =

Вы можете поддержать проекты Егора Холмогорова — сайт «100 книг»

Так же вы можете сделать прямое разовое пожертвование на карту 4276 3800 5886 3064 или Яндекс-кошелек (Ю-money) 41001239154037

Большое спасибо, этот и другие проекты Егора Холмогорова живы только благодаря Вашей поддержке!