Сергей Сергеев. Русская нация, или Рассказ об истории её отсутствия
Сергей Сергеев. Русская нация, или Рассказ об истории её отсутствия. М., Центрполиграф, 2017
Книга Сергея Сергеева «Русская нация», вызвавшая столько откликов в соцсетях и интеллектуальных изданиях в начале этого года, – это шкатулка с двойным дном. Автор заявляет на первой странице, что его труд «не является очередной историей России, это именно история русской нации». Однако превращения начинаются уже с обложки, где говорится, что в книге пойдет речь не о русской нации, а об «истории её отсутствия».
Именно отсутствие, небытие, историческая несостоятельность русских в качестве нации обсуждаются автором на пятиста пятидесяти страницах книги. В доказательстве несуществования русской нации Сергеев опирается на собственное определение этого спорного понятия. Автор утверждает, что нация – это не этнокультурная общность, а «политический субъект с зафиксированными юридическими правами». Или даже еще яснее – «нация – это пакет прав». Иными словами нация – это сообщество людей у которых есть общая конституция. Под такое определение русские заведомо попадают лишь с 17 октября 1905 года, а после 1917 существуют в этом качестве как «советский народ» или «многонациональная общность россиян».
Такой подход к нации принят многими западными исследователями и называется «модернизмом». Те, кто его придерживаются, настаивают – нации это политико-правовые сообщества жителей определенных территорий, сконструированные после Великой Французской Революции и прежде не существовавшие. Модернистам противостоят «перенниалисты», считающие, что нация – это политическое оформление издревле существующего этноса, а принадлежность к ней определяется не «пактом прав», а рождением и воспитанием. Можно придерживаться одного из этих подходов, но нельзя произвольно жонглировать ими, между тем автор книги позволяет себе именно это.
Утверждая, что нация – это «пакет прав», не имеет смысла рассуждать о несуществовании русской нации в X или XV веке, так как с модернистской точки зрения в этот момент никаких наций не было и не могло быть нигде. Однако вместо этой констатации Сергеев страница за страницей пытается доказать несуществование или неразвитость национального самосознания русского народа. «Был ли на Руси русский народ?» – задается он вопросом. И отвечает – нет. Якобы в «Повести временных лет» и других древних источниках этнонимы «русы», «русины» и прочие встречаются довольно редко, и русские не осознают себя как русских, хотя легко различают ляхов, чехов и прочих.
Это утверждение не соответствует действительности. В «Повести временных лет» достаточно употреблений слов «русь», «русский» как этнонима – будь то сообщение под 1051 годом, что Ярослав поставил митрополитом Илариона – «русина», или рассказ 1103 года о битве с половцами на реке Сутени, где действуют русские князья, русские вои, русские сторожи, русские полки и, наконец, прославляется Господь, который даровал победу и обильную добычу «людем Русьскым».
С другой стороны, когда европейские хронисты говорят о своих, а не о чужих народах, они тоже куда чаще используют название страны, чем народа. Скажем даже в «Польской истории» Яна Длугоша, жившего в XV веке, когда польское национальное сознание было несомненно сильно развито, много говорится о русских, но гораздо меньше – о поляках, а не о «Польском королевстве».
К примеру, хронист сообщает, что Болеслав нападает на Русь, чтобы отомстить за неправды, которые русские (этноним) причинили Польскому королевству (политоним) – «Regnum Polonie Rutheni vexabant». То, что наши летописцы тоже чаще пишут «Русская Земля», чем «русские», говорит не о неразвитости их национального сознания, а о средневековом литературном этикете. Но случаев, когда говорится о русских как этносе в наших летописях более чем достаточно.
Стараясь принизить уровень развитости русского национального самосознания автор, порой, впадает в непростительные источниковедческие ошибки. Так он утверждает, что даже борьба с иностранными интервентами «не повлияла на формирование в русской культуре дискурса народа, в литературных памятниках эпохи он отсутствует». Мол русские отождествляют себя с религией, государством, территорией, но не с народом. Как на пример такой национальной глухоты Сергеев ссылается на «Новую повесть о преславном Российском царстве и великом государстве Московском» – агитационное письмо, звавшее на борьбу с захватчиками.
Однако вот незадача. В монографии Н.Ф. Дробленковой, в составе которой и была издана в 1960 году «Новая повесть» помещена «грамотка» обращенная к «господам братьям нашим всего Московского государства», отправленная из осажденного Смоленска в начале 1611 года. И там черным по белому сказано: «в то время на Москве русские люди возрадовались и стали меж себя говорить, как бы во всей земле всем людям соединитись и стати против литовских людей, чтобы литовские люди из всее земли Московские вышли все до одново». Борьба москвичей за свободу описывается не только как борьба православных с иноверцами, но именно как конфликт двух наций – русских людей с литовскими людьми.
«Нация – сообщество равноправных сограждан, объединенных одной культурой» – настаивает Сергеев и подчеркивает, что актуально нация реализуется тогда, когда весь народ признается господами, присваивает себе привилегии аристократии. Открытие такого понимания русской нации, по мнению автора, принадлежит декабристам. А теперь вчитаемся в «Смоленскую грамотку» внимательно – смоляне называют всех людей «господами братьями», то есть приписывают им равенство в господском достоинстве. Слово «русские люди» явно употреблено в грамотке не в узкоэтническом смысле, а как обозначение сообщества людей политически отождествляющих себя с Московским государством.
Но это же та самая русская нация, которую днем с огнем не может найти наш автор! Вот она, сама заявляет о себе в источниках, созданных героями смоленской обороны. А если она куда-то запропастилась позднее, то это и следовало бы объяснить историку, вместо того, чтобы распространять явную неправду, что её изначально не было.
Тем историческим фактором, который, якобы, мешал состояться русской нации Сергей Сергеев называет некий «московский принцип». Состоящий, якобы, в том, что власть московских князей, полученная ими по ордынскому ярлыку, была надзаконной и не зависевшей ни от каких общественных групп и сословий, а потому имевшей власть безраздельно распоряжаться жизнями всех подданных от холопов и крестьян до бояр и дворян – и ей некому и нечего было противопоставить.
Такую власть автор книги называет «автосубъектной», заимствуя термин и идею у нашего замечательного исторического мыслителя А.И. Фурсова. Но вот загвоздка – Фурсов убежденный поклонник опричнины и сталинист. В его концепции такое всемогущество русской власти сохраняющей единство сущности от московских князей и царей до советского Политбюро и нынешней «вертикали» наполнено положительным смыслом. Мол, она не зависит от олигархов, может взять и перетряхнуть элиту, отобрав у нее награбленную собственность.
Сергеев берет теорию Фурсова (вместо того, чтобы предложить свою), переставляет «плюс» на «минус», после чего превращает её буквально в жупел, которым объясняются все беды русского народа. Десятки раз упоминается на страницах книг «принцип Москвы», ответственный и за неразвитость сословий, и за отсталость образования, и за отсутствие гражданского общества. Россия превращается буквально в «страну рабов», так что обличение бездарности чиновников и ужасов крепостного права неприметно перетекают из бичевания в смакование. Иной раз создается ощущение, что автор злоупотребил чтением русской антиправительственной публицистики XIX века, которая без всякой критики перекочевала в памфлетную часть его произведения.
Многочисленные примеры сознательной гражданской активности русских людей, их готовность идти против воли государства, мало того – умение принуждать государство к исполнению своей воли, проходят мимо автора. Характерный пример, – полное непонимание им проблематики Медного бунта 1662 года. Он описывает его как подавленное народное выступление, политическую неудачу. В то время как целью этого бунта была не смена власти, а изменение государственной финансовой политики. И эта цель была полностью достигнута. В течение нескольких лет государство предприняло беспрецедентные усилия по аккумуляции финансовых средств и отказалось от вызывавшего народное недовольство медного денежного обращения, вернувшись к серебряному.
Порой, впрочем, с обличающим голосом трудно не согласиться – антирусская тенденция в Петербургской Империи, где множество привелегированных инородцев были освобождены от всяких повинностей, зато на входе в Таврический сад висела табличка «Вход воспрещается лицам в русском платье», показана Сергеевым, вслед за славянофилами, весьма удачно. Но в озлобленности критики автор всё время пересаливает. доходит до совсем абсурдных упреков в адрес власти, вроде обвинения императора Николая I в том, что он запустил «специальный смертоносный антилитераторский вирус», убивший Рылеева, Грибоедова, Пушкина, Лермонтова, Гоголя и многих других. Тут уж недалеко и до теории «заговора императора против Пушкина» выдвинутого знаменитым литературоведом и фальсификатором «Дневника Вырубовой» П.Е. Щеголевым.
При этом автор упоминает и факты прямо противоречащие его концепции и даже удивляется им. Возьмем тот же период Смутного времени. «Во время формирования первого ополчения городские миры самостоятельно сообщались между собой, вырабатывая общую программу действий: Рязань – с Нижним, Ярославль с Новгородом, Кострома с Казанью… – пишет Сергеев, -причем посылаемые грамоты адресовались не от высокого начальства высокому начальству, переписка шла между обществами разных городов и уездов… Дело национального освобождения осознавалось как всесословное. И все это при полном отсутствии властной «вертикали» без вдохновляюще-побуждающего воздействия которой русский человек вроде бы не способен ни на что полезное…».
И происходит эта драма национального самоосвобождения спустя триста лет с начала многословно обличаемой автором «московской системы». Однако никаких признаков того, что «холопство» русским государям, и даже ужасы опричнины навязали нации рабскую психологию и слепую зависимость от начальства нет и в помине. Казалось бы, что факт является поводом пересмотреть концепцию. Однако нет – пространство исторических фактов, а их Сергеев приводит в большом количестве и порой они весьма интересны, и пространство публицистической теории практически не пересекаются.
Автор рассказывает о том, что Архангельский собор при Иване Калите был освящен в день памяти умученного в Орде Михаила Черниговского, что означало «Помним и отомстим», а потом снова витийствует о раболепстве московских князей перед ханами.
Автор прославляет Великое Княжество Литовское, «русское единство вокруг нерусского центра», в котором, якобы, русские впервые получили права и оформились в нацию. Он даже называет «чистой воды агрессией» борьбу России за возвращение Смоленска и других русских земель. А потом оказывается, что русским в этом «русском единстве» сперва запретили быть сенаторами, потом лишили их веры, и вот уже казаки, недавно ходившие в походы на Москву и замучившие Сусанина, уже просят московского царя о принятии их под свою руку как о милости.
Автор обличает удушение свободы слова царскими цензорами, а потом цитирует слова Некрасова, который цензором не был, а был прогрессивным издателем, о превращенном либералами в литературного изгоя Лескове: «Да разве мы не ценим Лескова? Мы ему только ходу не даем».
Каждый раз реальная история русской нации в её наличии оказывается бесконечно сложнее той головной и натянутой “истории отсутствия”, которую пытается навязать нам автор.
В целом никакой истории русской нации у Сергеева не получилось. Лишь на немногих страницах его книги живет и действует русский народ, мы можем узнать что-то о его нравах, быте, изменениях в его жизни и культуре. Как этнос и как нация русские так и остаются не представленными на страницах этой книги, превратившейся в историю государства Российского наоборот. Власть по прежнему остается в центре повествования, но повесть теперь посвящена провинностям власти перед народом, конфликту народа и государства, причем в этом конфликте народ выступает почти исключительно в страдательной функции.
В книге есть немало ярких страниц, масса ценных сведений, автор, при всей тенденциозности, фактов не выдумывает. Чувствуется что разные части книги писались не одновременно и многое было написано до того как автор заделался правоверным «национал-либералом». Как собранье пестрых глав труд Сергеева полезен доброму русскому человеку. Но как целое этот труд погублен внеисторичной концепцией нации и головной, да, к тому же, и заимствованной у оппонентов-государственников теорией о деспотическом «принципе Москвы», якобы попортившем всю русскую жизнь.
История русской нации так и остается не написанной.