М.И. Белов. Мангазея
М.И. Белов. Мангазея. – Ленинград, Гидрометеоиздат, 1969
Читать.
Увлекательно написанная книга Михаила Ивановича Белова (1916-1981), знаменитого историка русских географических открытий и русской Арктики, посвящена одной из самых интересных страниц в истории русского освоения Арктики и Сибири – короткой, но бурной истории “златокипящей Мангазеи”, города – порта и крепости на выходящей в Обскую губу реке Таз, открывавшего русским промысловикам дорогу к пушным богатствам Таймыра и Енисейского края.
Мангазея просуществовала всего 72 года – с 1600 по 1672. Причем бурный расцвет она пережила в первые 20 лет своего существования, а затем, запрет царским указом мангазейского морского хода обрек город на исчезновение и остановил поморскую колонизацию Севера, направив человеческие потоки южнее, по лучше контролируемым правительством сухопутным дорогам.
В книге Белова история Мангазеи рассказывается глазами её последнего воеводы – Данилы Наумова, перенесшего город на новое место, в “Новую Мангазею” – Туруханск на Енисее. Встречается и немало других кажущихся художестенным вымыслом персонажей, например поморский предприниматель Леонтий Иванович Шубин по прозвищу Плехан. Но все эти персонажи строго документальны – в книге нет ни одного вымышленного лица.
Глазами реальных исторических героев раскрывается драма столкновения народно-промысловой и государственно-ясачной линий колонизации Сибири и то как вторая полностью забила первую.
Феномен Мангазеи сформировался в конце XVI века, когда на территории Европейского Севера и Приуралья полностью истощились запасы пушного зверя – главной валюты той эпохи. Тогда-то русские промысловики-поморы и нашли путь через впадающую в Карское море реку Таз в бассейн Енисея, туда, где голубые песцы и роскошные соболи еще сияли во своей первозданной красе. В “златокипящей Мангазее” быстро возникла русская промысловая колония – и именно по направлению к ней рвались, по предположению академика С.Ф. Платонова, рати Ермака устанавливая в интересах Строгановых контроль над бассейном Оби.
Именно Обская земля – Тобольск, Березов, Обдорск, оказалась официальной, царской дорогой на Мангазею. Однако для отважных мореходов Поморья существовал другой путь – Мангазейский морской ход, чрезвычайно опасная и требующая отваги дорога по Белому, Баренцеву и Карскому морям, мимо Новой Земли и через волоки по мелководным рекам и озерам на Ямале. На круглых кочах, имевших специальную ледовую обшивку, поморы отваживались заходить в опасные области полярных льдов, месяцами ждали попутного ветра, хотя плыть по прямой было совсем недалеко, садились на мель, разбивались, но, все-таки, достигали своей трудной цели.
Картина движения по этому пути дается в книге глазами Леонтия Плехана. Вот как описывается прохождение Ямальским волоком.
Река Мутная впадала в озеро. Рядом с ним находилось другое, а за тем и третье. Из-за мелкого дна тянуть груженые кочи считалось опасным. Поэтому товары перекладывали на небольшие паузки и перевозили через озера. А кочи перетаскивали через небольшой волок. Делали это обычно так: надевали на укрепленный шест пустую бочку, проделывали в ней отверстие, просовывали рычаги и, вращая бочку, наматывали на нее конец каната, прикрепленного к судну. Трудились до седьмого пота. Особенно доставалось на крутом волоке. На волоковую работу обычно уходило дней пять. Третье озеро называлось Зеленым. Из него вытекала река Зеленая, еще более извилистая и капризная. Впадала она в Обскую губу.
Леонтий Плехан работал вместе со всеми. Сгружал товары на паузки, тянул бечеву. Особенно досталось ему, когда коч тащили по Зеленой. Уставал он. К вечеру, как сноп, валился на землю и беспробудно спал, а с утра снова брался за дело. И уж не рад он был, что пошел в Мангазею, да манили его рассказы о «златокипящей сибирской землице», обещавшие добрый промысел и привольную жизнь среди неведомых народов. Многие так поступали и так жили до него. После того, как царь Борис выдал поморам грамоту на свободные промыслы в Мангазее, сотни крестьян собирались в Сибирь.
В конце августа караван пустозерских кочей, преодолев ямальские волоки, вышел в устье реки Зеленой. А впереди лежало море — Обская губа. Опытные промышленники считали, что если до конца августа не попасть в Обскую губу, то переплыть ее позднее будет невозможно. Дуют в сентябре и октябре сильные северные ветры, хоть и попутные, но опасные, так как нагоняют из океана большие льды, пройти через которые кочи не могут. В июле и августе северные ветры — помощники поморов. Они всегда попутные для тех, кто идет в реку Таз. В августе в Обской и Тазовской губах льда почти не бывает”.
Два дня пробыли кочи в устье реки Зеленой: сгружали с паузков товары, поднимали их на палубу. И затем снова в дорогу. От устья Зеленой реки до заворота из Обской в Тазовскую губу шли напрямик. При попутном ветре на это требовался всего один день. Остановка делалась на мысе — завороте, где стояло несколько поморских летних изб, клетей и амбаров. Сюда приходили из тундры целые роды «кровавой» и «пуровской самояди», торговали соболями и песцами. Считался поворот из Обской в Тазовскую губу одним из самых опасных участков на всем Мангазейском морском пути. Часто здесь било кочи о камни, попадали они в ледовый плен. Не любили мореходы этого, как они называли, заворота, но обойти его не могли”.
Стоила ли овчинка выделки? Подсчеты Белова показывают, что да. Каждый мангазейщик получал на операциях с “мягкой рухлядью” такие барыши – 3000% прибыли, что они делали его по современным понятиям миллионером.
“Поразился мангазейский воевода и тому, как сравнительно небольшая артель, состоящая из двух-трех десятков покрученников, снаряженных на средства одного-двух торговцев, добывала огромное количество соболиных шкурок. В таможенных делах Наумов отыскал, например, два таких случая. В 1637 г. в Мангазею прибыла артель Василия Дрягина, Ивана Пеунова и Девятого Черткова, состоявшая из 22 промышленников. Она предъявила таможне 9084 соболя. Другая артель — артель Василия Бухрякова из 113 человек зарегистрировала в мангазейской таможне 33 116 соболей. И что еще изумляло: требовался сравнительно небольшой вклад капиталов в промысел и торговлю, чтобы получить такую прибыль, совершенно немыслимую во времена Данилы Наумова. Он взял наугад первые попавшиеся ему цифры и подсчитал прибыль. В 1630 г. на реку Таз прибыло 928 человек, товары которых таможня оценила в 27 047 рублей 8 алтын и с которых собрала 674 рубля пошлины. Таким образом, в среднем на каждого промышленника приходилось на 30 рублей товаров. А соболей они могли добыть при таком удачном промысле, как в артели Василия Бухрякова, до 272 000 штук. Таким образом, если шкурка соболя в Сибири стоила 1 рубль, то каждый участник этой артели получал прибыль 970 рублей, что в 32 раза превышало израсходованные средства. И действительно, в таможенной книге этого же 1630 г. имелась запись: «441 промышленник предъявил таможне 32 872 соболя». Вот теперь Наумов понял, почему в Москве и по всей Руси ходила слава о Мангазее как «о златокипящей землице», почему, пренебрегая опасностями на море и в тайге, шли в Мангазею тысячи и тысячи людей”.
Понятно, что царская казна не могла оставить без внимания такой огромный источник прибылей. Сперва на Мангазею прибыл дьяк Дьяков, который расследовал – не взымали ли поморские промышленники ясак с инородцев от царского имени. Затем Борис Годунов даровал поморским мангазейшикам грамоту о праве беспошлинного промысла, но вскоре то ли раскаялся, то ли соразу не собирался исполнять обещания. На Мангазею отправился отряд русских воевод Мирона Шаховского и Ланилы Хрипунова, шедших на Мангазею “обским” путём с царским указом построить острог и начать взымание регулярного ясака с инородцев и пошлин с промысловиков.
Добирались не без приключений и споротивления инородцев, но, тем не менее, добрались до места и острог основали.
“За Обдорском, последним на пути русским острогом, коломенки и кочи вошли в Обскую губу. Кормщики, которых наняли в Березове, вели суда вдоль левого болотистого берега. До Пантуева — остяцкого городка добрались благополучно, но дальше дела пошли хуже: задули господствующие здесь в августе сильные северные ветры. Северным ветром прижало кочи к берегу так, что идти дальше было нельзя. А чтобы удержаться на месте, бросили якоря, льдины отгоняли баграми. Сгрузили на берег товары и вооружение. Тем временем погода совсем испортилась.
В губу пришли большие льды и со всех сторон окружили суда. Три из них захватило льдами и погнало в море. Оставшиеся суда ждала та же участь. Положение создалось трудное и опасное. Немедленно выслал Мирон Шаховской казака в Березов и просил тамошних воевод прислать ему на помощь оленьи упряжки остяков и самоедов. Но пока казак пробирался по тундре, грянули морозы. В ожидании помощи стали лагерем. В октябре прибыли остяки и самоеды. Было их много — раза в три больше воеводского отряда. Поначалу князцы вели себя мирно и согласились везти русских в Мангазею.
До реки Пур шли они хорошо, и олени их не устали. А вот дальше стали своими юртами и не двигались. Послал Шаховской сына боярского «с разговором» к главному остяцкому князцу, но тот сказал парламентеру, коверкая русскую речь: «Не гоже князю в Мангазею итти, плохо будет да и дороги они туда не ведуют». Тогда князь приказал схватить нескольких зачинщиков и привести к себе, но этим только ухудшил отношения. Собрались остяки и решили идти на русских и силой освободить задержанных. В тундре разгорелся бой. Вооруженные луками восставшие окружили лагерь стрельцов и казаков. Раздались выстрелы, и полетели стрелы. Многие служилые были ранены, а некоторые убиты. Самого воеводу ранили в плечо. С большим трудом удалось оторваться от наступающих и отбить несколько нарт, груженных огнестрельным оружием, но этим дело не поправили. Восставшие угнали ездовых оленей, оставив мангазейских воевод без транспорта. Время было холодное, надвигалась осень. Шаховской приказал продолжать поход. В январе, терпя голод и холод, войско достигло реки Таз. Начались лютые морозы. Снег толстым слоем покрыл тундру и лед. Продвигались вдоль реки медленно. Вначале шла небольшая группа в дозор, и уж потом шли остальные.
По пути встретили несколько заброшенных землянок и избушек и даже один небольшой «самоедский городок», но все пустые. За два месяца воеводы преодолели 300 верст — дошли до мест, где тундра покрыта редколесьем, да и низкий правый берег реки стал выше. В лесу росли лиственница, береза и ель. Место по всему было хорошее. И не сразу заметили, что совсем рядом засыпан снегом городок поморов-звероловов — несколько избушек, землянок и амбаров. На соседней речке стояли их суда. Но в городке никто не жил, знать, все его жители ушли на промысел. Здесь и решили стать лагерем. Стрельцы и казаки заняли землянки и полуземлянки, а воеводы, тобольский сын боярский и атаманы поместились в большой просторной избе, что стояла на самом возвышенном месте. Осмотревшись, они увидели, что промышленные люди выбрали для своего городка удобное место: с севера и юга его окружали речки Ратиловка и Осетровка (Мангазейка), а с запада обрывистый берег вплотную подходил к реке Таз”.
Воеводы поставили острог, а затем в 1607 году (на Руси во всю кипит Смута, но государство развивается и даже расширяется) – город о пяти башнях – четырех угловых и одной проезжей, вокруг которого раскинулся живущий бурной жизнью посад. Не обрадовались поморские промышленники царскому острогу. Огорчен был Леонтий Плехан. В царский ясак у самоедов отбирались лучшие шкуры, так что торговать потом было нечем. Но столь прибыльна была в этот момент Мангазея, что сворачивать дела никто и не подумал – на помощь пришла извечная солидарность эксплуатируемых против власти с её поборами – появились “серые” схемы приобретения соболей.
“Среди тех, кто приезжал в Мангазею, было немало поморов — крестьян из северных областей Руси. Это были пустозерцы и мезенцы, кеврольцы к пермяки, пинежане и холмогорцы. Постройка острога и города Мангазеи, новые торговые порядки не отпугнули людей от прибыльных промыслов. По-прежнему они уходили в тайгу и всю зиму ловили соболя кулемами и обметами — специальными ловушками для этих хитрых и увертливых пушных зверьков. Весной возвращались в Мангазею или оставались в ясачных зимовьях, где вели торг и обмен «русских товаров» на соболей. В наказной памяти мангазейским воеводам Ивану Пушкину и Федору Уварову от 1623 г. отмечалось, что промышленные люди весьма своеобразно обошли установленные первыми воеводами порядки. Они нарушали их в той части, где говорилось о пушной торговле после ясачного сбора. Система нарушений складывалась постепенно. «Приезжают, — писали в одной наказной памяти со слов воеводы, — в Мангазею с Руси из розных изо многих городов торговые и промышленные люди для торговых своих и соболиных промыслов и выбирают промеж себя в Мангазейском уезде в зимовья в толмачи и в целовальники своих городов друзей и дают (в рост) им свои товары и рухлядь на сто и на два и на три и на пять сот и на шесть сот рублев, а от них воевод таятся. И тем толмачом и целовальникам заказывают накрепко, чтоб им про то было не ведамо». На эти «товары» толмачи и целовальники, оказывается, покупали лучшие соболи и бобры «прежде государева ясаку». Более того, до своих торгов и промыслов они не пускали стрельцов в остяцкие и самоедские городки, так что, жаловались воеводы, достается стрельцам в ясак худшая «мяхкая рухлядь» и то «невеликие соболи». «Да те же толмачи и целовальники, — говорилось в наказе, — задалживают (отдают в займы) невеликими долги — дают рубли по два и по три и за тот де они свой долг емлют на ясачных людях лучшие соболи и бобры и всякую мяхкую рухлядь годов по пяти и по шти, а долг де на тех же ясачных людях оставается. И от тово государевы ясачные люди стали без оленей и без промыслов и от тово ясачные люди в Мангазейском уезде во всех зимовьях многие померли, а иные разбрелися розно». Говорилось в наказе и о том, что поморы «живут в Мангазейском уезде с самоедью и с остяки лет по десяти и по пятнадцати и… переженилися на самоедских и остяцких жонках и от них де научилися самоядским и остяцким языком, а иные и до того умели теми языку говорити и те де люди также государевых ясачных людей задалживают… и емлют на них за те свои долги лучшие соболи и бобры». Такие торги и промыслы, по словам воевод из Мангазеи раньше были неизвестны. Так, оказывается, ответили поморы-промышленники на новые царские порядки в Мангазейской земле”.
Большую помощь оказали русским промышленникам их жены-самоедки.
“Тобольские стрельцы и казаки не знали языка самоедов и остяков, поэтому и в остроге, и при сборе ясака выбирали толмачей из числа знающих русский язык самоедских женщин. А те толмачили всегда в пользу своих русских мужей — скрывали их соболиные промыслы, упромышленную пушнину. Надеялись пустозерцы и на то, что среди целовальников найдутся свои люди — выручат. С такой мыслью отправились они на промысел в тайгу”.
Мангазея процветала к выгоде и государства и поморов-мангазейщиков. Она стала центром откуда промысловые поиски русских людей распространялись всё дальше на Восток – до Енисея и даже до Лены. Удобно расположенный на перекрестье морского и обского-речного путей город казалось обречен стать столицей Северной Сибири. Но вскоре русское правительство приняло решение, которое принципиально изменило судьбу не только Мангазеи, но и всей колонизации русской Арктики. В 1619 году морской мангазейский ход из Поморья был официально запрещен. На Ямале велено было выставить заставы, которые мешали бы пересекать волоки.
Сделано это было по проискам Тобольского воеводы Куракина, который сумел одолеть противодействие мангазейского воеводы Ивана Биркина. Официальной причиной, по которой правительство приняло такое решение, стал страх перед неконтролируемым проникновением иноземцев. Иностранцы и Россию-то открыли в качестве побочного результата своих попыток найти через Арктику путь в Китай. И они не оставляли своих усилий и в XVI и в XVII веках. В конечном счете и в XIX веке Северный Морской Путь впервые был пройден насквозь шведом Норденшельдом. Так что опасения русского правительства имели известные основания. Но, всё же, не слишком большие – никогда Европе не удалось взять Россию за северную “шкирку”. Не удались ни налеты шведов на Архангельск, ни англичан на Соловки, провалилась британская интервенция на русский Север. Так что никакой столь значительной угрозы, что оправдывала бы полное закрытие мангазейского пути для русских промысловиков – не было.
М.И. Белов высказывает довольно убедительное предположение, что дело было прежде всего во внутриполитических соображениях, что запрет Мангазейского хода укладывался в общую логику закрепощения народа государством. осуществлявшимся после Смуты.
“В «смутное время» Сибирь наполнилась беглыми крестьянами и холопами. Мангазейская дорога стала одним из важных путей, по которым передвигалась крестьянская вольница в далекие сибирские земли. После ликвидации смуты правительство царя Михаила Федоровича потребовало от воевод ликвидации сложившихся в предыдущий период порядков, укрепления налогового пресса и увеличения доходов в старых и новых уездах Сибири. Наступление крепостников на крестьян и городское население проходило по всей стране. Завершилось оно Соборным уложением 1649 г. В то же время ничем не стесненные поездки северных крестьян в Мангазею шли вразрез с новой крепостной политикой. Они являлись бельмом на глазу не только у сибирских воевод, но и у администрации северных областей, так как касались самих основ феодального государства. Сохранилась отписка 1623 г. мангазейских воевод Дмитрия Погожева и Ивана Танеева в связи с запрещением плавания из Поморья на Обь и Таз. Воеводы заявили, что «… в Мангазею же де приезжают, бегаючи с Мезени и Пустоозера, и с ними всякие люди (из других районов страны) от государевых податей, а иные от воровства и от своей братии от всяких долгов».
Мангазейский морской ход, запрещенный царем, — это путь в Сибирь для тех, кто не располагал большими капиталами, не смог снарядить в Сибирь богатых экспедиций, это дорога бедных и средних крестьян-промышленников. И запрещение ее нанесло удар и им, и Мангазее. В год запрещения мангазейского мореплавания мангазейские воеводы Погожев и Танеев писали царскому двору. «В той нашей десятинной мяхкой рухляди недобор великой для того, что поморские промышленные люди подымаютца из своих домов до Мангазеи морем своими невеликими ужинами, а сибирская дорога (через Урал) от поморских городов удалела… И впредь нашей десятинной мяхкой рухляди будет мало». И действительно, помор-крестьянин после запрета плавать в Мангазею потерял возможность появляться в Сибири в качестве промышленника-своеужинника. Он просто не имел на это средств. Отныне, чтобы попасть в Сибирь, он должен был по крайней мере вложить свой скудный капитал в строительство коча или лодьи, чтобы добраться до Печорского устья, или приобрести оленьи или собачьи упряжки, чтобы доехать до среднего течения Печоры, откуда начинался «Черезкаменный путь» по рекам Усе и Соби. Крестьянин должен был платить и за транспортировку своих грузов через Урал до Оби. В Березове его снова ждали расходы — наем морского судна. По Обской и Тазовской губам ходили большие дорогостоящие морские кочи, поднимавшие до 2 тысяч пудов груза, а не малые волоковые, которыми он пользовался, плавая из Поморья в Мангазею. Кроме того, в Березове с него брали деньги за работу вожа. Фактически средний, а тем более бедный крестьянин не мог позволить себе такой поездки. Поэтому количество своеужинников, плававших в Мангазею, после 1619 г. резко сократилось.
Мангазейское мореплавание конца XVI и начала XVII в. осталось в памяти народа как овеянная легендами яркая страница освоения морских путей.
В самом акте прекращения мангазейского мореплавания имелась еще и другая сторона. Тобольские воеводы смотрели косо на возможность передвижения больших масс людей из Сибири на Русь по самой северной дороге. Дело в том, что в 20-е годы XVII в. началось освоение южных сибирских путей от Тобольска на Маковский острог, Енисей, а затем и на реку Лену. Построить южную внутрисибирскую дорогу в тайге, на болотах и гатях силами пашенных крестьян, казаков и стрельцов оказалось весьма трудно. Один из енисейских воевод писал царю: «От Маковского острожку через волок до Енисейского острожку ходу нартами восемь недель… волок велик, около двухсот верст. А на волоку болото и грязи, и колоды и заломы великие — и на себе всех запасов не перетащить». «И поэтому, — заключал воевода, — хуже Енисейска во всем твоем государстве Русской и Сибирской вотчине нет; служат, государь, служилые люди зимою на нарте, на шлее, а летом беспрестанно на весле и на шесте. А ходят твои государевы служилые люди беспрестани по новым землицам и великую нужу, и бедность, и голод терпят, и души свои сквернят». Многие не выдерживали тяжести работы, бежали в тайгу и тундру, а оттуда на Русь. По донесениям мангазейских воевод, беглые работные люди уходили из Тобольского разряда, из Сургута, Березова, Томска, от «хлебных запасов». «Беглецы бегают скопяся многие», — сообщали воеводы.
Мангазея и в этом случае оказалась в центре событий. Путь «беглецов» чаще всего проходил по северным и труднодоступным районам. Так, в 1636 г. бежавшие в разные годы из Красноярска и Енисейска крестьяне «скопились» в Туруханском зимовье и оттуда двинулись в Мангазею. В город они не заходили, а, захватив два струга, проплыли ночью по Тазу к Обдорску, причем караульные стрельцы, заметившие беглецов, не приняли никаких мер. Этот факт серьезно обеспокоил царский двор, потребовавший срочной поимки работных людей, наказания их и возвращения назад”.
Запрет мангазейского морского хода был одним из многих запретов царской и сибирской властей на использование морской “божьей дороги” в противоположность сухопутным и речным дорогам в Сибирь. Ту же цель преследовал позднейший запрет тобольского воеводы Петра Годунова плавать на Мангазею через Обскую Губу на кочах, или запрет якутского воеводы Петра Головина ходить морем вокруг Таймыра. Складывается впечатление, что логика московской и сибирской бюрократии требовала методичного убийства “морской альтернативы” в развитии Русской Арктики.
И в самом деле, запрет Мангазейского хода стал историческим поворотом в судьбе Арктики. “Самочинное”, прследующее интересы коммерческой прибыли, свободное перемещение капиалов и населения морем было практически прекращено. Движение русской колонизации вдоль морского побережья – затухло. Сибирь осваивалась теперь исключительно внутренними водными и сухопутными путями под контролем правительства и, прежде всего, служилыми, а не торговыми людьми. Пресечено было и разворачивание арктической экспансии русского Поморья, – остались без развития северное мореплавание, возможности развития арктических приморских городов и промыслов. Учреждать флот Петру Великому пришлось силой и до сих пор русская Арктика сохраняет на себе следы государственного, а не народного предприятия, где удерживать людей приходится чрезвычайными мерами. В то время как на Мангазею из Холмогор шли без всякого принуждения, в поисках прибылей и жизненного успеха.
“После 1620 г. ухудшилось экономическое положение восточных районов Холмогорского уезда. Повсеместно наблюдалось запустение ранее процветавших городов и слобод. Ижемская и Усть-Цилимская слободки, например, уже к 1638 г. почти наполовину пустовали: из 63 дворов оставалось всего лишь 39, потому что «жилецкие люди» «разбрелися кормитца в русские и сибирские города», — говорилось в одной из переписных книг того времени. Бежали от государевых поборов или уехали в Сибирь и многие жители Пустозерска”.
Даже в самые непогожие десятилетия русский Север не был маккиндеровским “Хартлендом” – гидрологически изолированным пространством, не имеющим свободного выхода в океан. Да, морские дорогие Арктики были более трудными, чем атлантические, но были вполне под силу русским поморам. И потребовалось сознательное решение правительства в Москве, чтобы превратить арктический берег в безлюдную пустыню и запереть морские выходы русских рек. Гидрологическая изоляция Хартленда “конструировалась” за столами Казанского приказа.
Разумеется несправедливо считать, что запрет Мангазейского хода сам по себе убил город. Наладить эффективный контроль волоков через Ямал было невозможно и царский указ, несомненно, регулярно нарушался. Мангазею добило исчерпание в её окрестностях запасов пушного зверя. Но царский указ, запретивший морской путь, поставил Мангазею в зависимость от поставок продовольствия и товаров через Обскую губу. А как раз в эти десятилетия резко начала ухудшаться погода.
“Три года подряд, в 1642, 1643 и 1644 гг., мореходы пытались пробиться к Мангазее, но терпели неудачи. Три года подряд Мангазея не получала хлеб из Тобольска и Березова из-за гибели судов. В городе после того, как съели весь хлеб, начался голод. Люди ели все, что казалось съедобным — шкурки зверей, кору, ремни и т. д.
Хлебный караван 1642 г. не дошел до города, потому что кочи разбило где-то на правом берегу Обской губы, на участке между Надымом и Пуром. Мешки с мукой оказались в воде. Люди спасались на обломках судов. Оказавшись на берегу, они пытались собрать мешки, выброшенные на берег, но не тут-то было. «Те (мешки) де все водою рознесло, а иные песком занесло… а находили де те мешки не в одном месте — по кошкам на трех верстах, и те достальные мешки воровская юрацкая, и пуровская, и надымская самоядь себе розвозили», — писал в Тобольск служилый человек Василий Петров.
Самое большое кораблекрушение произошло в следующем году. Два коча с хлебом отправились из Тобольска очень поздно — 13 июля. Около 19 августа у Русского Заворота суда попали в бурю: «учало погодою кочи бить». Возглавлявший караван дьяк Григорий Теряев пытался уйти от ветра, встав за мысом на якоря. Однако волнение было столь сильным, что один из кочей не вынес напора воды и распался. Теряев нарисовал яркую картину кораблекрушения. Он писал, что мешки с хлебом разнесло по морю и по берегу, а люди «плыли и брели на берег на веслах и на досках и на карбасех». Самому Теряеву повезло: «государево судно» бурей выбросило на берег целым и невредимым, однако так замыло песком, что в течение долгого времени его пришлось откапывать и выводить на свободную воду. Торговые люди решили остаться на зимовку и продолжить плавание в следующую навигацию. Но дьяк так не мог поступить. Он знал, что Мангазея второй год живет без хлеба, на голодном пайке, и поэтому во что бы то ни стало хотел дойти туда. Но трагичным оказался путь. В отписке, которую прислали мангазейские воеводы в Тобольск, подробно рассказано о судьбе тех героев, которые шли с Теряевым. Всего на коче дьяка собралось человек 70, в том числе и семья Теряева. У Черных гор, в устье Столовой речки, судно снова попало в бурю и было выброшено на мель. Пытались стащить коч в губу, но напрасно потратили еще два месяца. Тогда Теряев принял роковое решение: отправиться к городу на нартах. Это случилось 10 ноября, а через восемь недель в отряде кончилось продовольствие. Очевидно, Теряев не рассчитал продукты на длительный переход. Положение создалось трагическое. В Мангазею Теряев послал гонца и просил помощи. В отписке он сообщал, что служилые и промышленные люди «стали… с голода помирать; померло человек с 50», в числе их две его дочери и племянница. Похоронив умерших, отряд двинулся дальше и через десять дней группа пришла к Ледянкину Шару — промысловому зимовью в нижней части реки Таз. Отсюда Теряев хотел пройти дальше, но силы его оставили, и он и его жена вернулись в зимовье. Поход продолжала группа безумно смелых казаков во главе с сыном боярским Дмитрием Черкасовым. Но и они дошли только до Сухарева зимовья. Немногие достигли бы Мангазеи, если бы оттуда им не пришла помощь. Отряд стрельцов во главе с сыном воеводы Ухтомского Федором нашел около Ледянкина Шара в тундре Теряева и с ним шесть человек в ужасном состоянии. Они съели все, что могли, — оленьи кожи, собак и «людей мертвых ели». По дороге в город дьяк умер. 14 января в Мангазею прибыла лишь его жена и 20 человек служилых и промышленных людей, найденных в Сухаревой зимовье”.
Фактически правительство поставило Мангазею в условия блокады. К этому добавилась совершенно цирковая история “гражданской войны” учиненной на Мангазее двумя воеводами: Григорием Кокоревым и Андреем Палицыным, рассказанная Беловым во всех красках. Приближенный ко двору Кокорев и мелкопоместный Палицын возненавидели друг друга. Палицын приобрел симпатии торговых и посадских людей и обвинил Кокорева не больше не меньше чем в государственной измене. Белов дает роскошную картину воеводских самодурств, впрочем данную пристрастными глазами – из доносов воевод друг на друга…
“Отличался своей неукротимостью всегда подвыпивший Андрей Палицын. Жесток и самодур он был во хмелю, хотя в трезвом состоянии считался человеком мягким. Под Иванов день пьяный Палицын приказал вести его купаться в Иртыш не иначе, как со знаменами, трубами и литаврами. А после этого слух пошел (видимо, не без участия Кокорева), что Палицын колдун, чернокнижник и еретик, раз нарушает христианские обычаи. Выкидывал Палицын и пострашнее коленца. Однажды пришел он на берег, против которого стоял его коч. В пьяную голову пришла невеселая шутка: приказал своему племяннику Богдану схватить “свободного” человека Афоньку, свезти его на судно и с носа сбросить “до смерти” в реку. В холодной воде бедняга случайно не утонул; выбиваясь из сил, приплыл он на соседнее судно, где добрые люди переодели и обогрели его. В другой раз приказал воевода привести к себе служилого человека Семена Шахлина и, когда тот явился на воеводский двор, высыпал на стол сырые грибы и приказал их все съесть. За отказ от странного угощения велел надеть ему на горло веревку и волочить под коч. Не лучше вел себя и Кокорев: пил и буйствовал в питейных домах сибирской столицы…
Палицын отказался жить под одной крышей с Кокоревым, съехал на посад и заставил торговых и промышленных людей рубить ему новое жилье неподалеку от церкви Успенья. Кокорев развернулся еще шире. Терема его сверкали великолепием – всюду бросалась в глаза роскошь. Решил он завести порядки московского царского двора. Поэтому все, кто обслуживал воеводу, стали называться не денщиками, как раньше, а дворецкими. “Холопей своих, – писал Палицын, – зовет иного дворецким, иных стольники, и то он и сын его говорили при всяких людях беззазорно; а велит дворецкому восходить с кушанием, а иных холопей называет стольники…, а сами те холопи, которые у него учинены в стольниках, друг друга кто кликал: “Стольники! Всходите с кушанием”, а которые люди ходят с ним в мыльню называют мовники”. Во время шествия Кокорева в соборную Троицкую церковь перед ним, как перед царем, несли меч и шли его люди с пищалями и саблями. Не менее торжественно обставлялся выход в баню. Тогда его сопровождали “мовники”, а духовенство являлось на прием. В мыльне устраивались приемы всякого рода людей. Присутствующие били ему челом и провозглашали здравицу.Не менее важно вела себя жена воеводы – Мария Семеновна, имевшая, как рассказывали очевидцы, громадную власть над своим мужем. Все, что злого сделал Григорий Кокорев в Мангазее, приписывали ей: “по наущению жены Марьи, и государевых людей велит побивать Григорию жена его Марья”. Такая власть объяснялась в народе тем, что “приворожила” она к себе мужа каким-то “кореньем и веничным листьем, которым парятся в мыльне”. Поп Степан Сосна сказал про воеводскую жену так: “что де захочет, то и делает, хотя от виселицы обоймет”. По приезде в Мангазею приказала она построить светелку напротив съезжей избы, “окно в окно”. Эту светелку и дорогу к ней хорошо знали женщины всего города. Стояли под окнами каждодневно матери и жены бедных людей, которым “от печалования заступнице дать нечего”. Порядок был строгий: если женщина не приносила подарка Марье Семеновне, ее просто не пускали в светелку на прием. Стояли горемычные женщины часов пять в снегу и на морозе, но все равно приходилось мужьям их уплатить все, чем обложил воевода, или садиться в тюрьму. Мангазейские жители видели в ней жестокую и корыстную дворянку. Она не прочь была через подставных лиц торговать вином на городском базаре, часто сама избивала батогами непослушных. Свою половину в воеводском дворе Кокорева устроила тоже по образцу московского дворца. Все у нее ходили в “чинах”, строго соблюдался церемониал. Когда она отправлялась в мыльню, “и в те поры всем мужним женам и вдовам велит с посаду приходить перед мыльню челом ударить и здоровати”. Любила она парадные приемы. Всенощные устраивались в ее горнице и туда приглашались именитые купцы, торговые головы и другие важные лица”.
Началась открытая война – Кокорев и его сторонники из военных и верхушки посада сели в осаду в Кремле, а Палицын с посадскими и торговыми людьми их осадили. Борьба длилась до полного истощения обеих сторон.
«Мир» решил восстановить порядок в городе и покончить с воеводской распрей. От лица всех была составлена челобитная царю с перечислением «измен» Кокорева и с просьбой передать управление Мангазеей в руки Палицына, немедленно заявившего о своем согласии исполнить желание посада. В ответ на это дерзкое решение «мира» Кокорев привел к присяге гарнизон, верных ему торговых и промышленных людей и сел в осаду. В городских крепостных башнях и в стенах были вырублены дополнительные бойницы и поставлены пушки, а Спасские ворота закрыты, они охранялись усиленным нарядом стрельцов. Однако Кокорев скоро и сам понял, что хватил через край и что следовало поискать выхода. Поэтому 27 февраля он созвал на посаде на гостином дворе всех жителей Мангазеи с намерением договориться обо всем. Однако вышел он из крепости, окруженный стрельцами, и на гостиный двор идти не захотел, а стал перед городской стеной. Неизвестно, дал ли кто команду открыть пальбу с городских башен по посаду, но выстрелы последовали. Это вызвало немедленную реакцию противной стороны. Промышленные и посадские люди, руководимые племянниками Палицына, бросились на штурм крепости, но взять ее, конечно, не смогли. Зато они окружили город со всех сторон и держали его в осаде несколько месяцев. Под городскими стенами выросли «остроги», стояли караулы, все дороги к городу были «перехвачены». Таким образом, гарнизон, насчитывавший сто человек, оказался в полной изоляции. В город не пропускали продукты, не позволяли возить дрова. От недоедания и отсутствия свежей пищи в осажденном лагере началась цинга, унесшая 10 жизней. Однако и посад пострадал. Почти ежедневно его обстреливали из крепостных пушек и половину домов разрушили. Не помогли и подкрепления, прибывшие из Туруханского зимовья во главе с поляком Павлом Хмелевским. К маю у осаждающих иссякли порох и свинец. Они уже не могли отвечать на артиллерийский огонь и вылазки из крепости. Тогда Палицын приказал отступить на Енисейский волок, где к этому времени поставил службы взамен мангазейских — таможню, съезжую избу. Он даже снаряжал отряды служилых людей в ясачные зимовья и собирал ясак. По существу, в эти месяцы Мангазея перестала быть центром уезда, переместившимся на Енисейский волок”.
Поразительно то, что после этой истории, которой изумимся даже мы, видвшие виды самой чудовищной бюрократической дичи, никто не был наказан – и Кокорев и Палицын впоследствии были воеводами в Чугуеве и Ярославле соответственно. Впрочем, исторический вклад Палицына не сводится к воеводской войне – вернувшись с неё он представил в Казанский приказ чертеж и роспись реки Лены, что послужило надежной базой для её последующего освоения.
Однако публичная самодискредитация русской власти имела самые пагубные последствия для Мангазеи. Окрестные инородцы, тяготившиеся ясаком, особенно с той поры, как запасы пушнины стали иссякать, а её добыча требовала всё больше труда, задумали избавиться от русского города у себя под боком. Городская легенда именно им приписывает возникновение по сути убившего Мангазею пожара 1642 года. Легенда о пожаре может служить, пожалуй, хрестоматийным образцом “удара русским в спину”, которого приходится непременно ожидать на просторах Евразии.
“Тазовское население из уст в уста передавало рассказ о нападении местных племен на крепость. Согласно этому рассказу выходило, что в первые годы после построения Мангазейского города местные племена жили с русскими в дружбе; исправно платили ясак, а казаки их не трогали. Но затем год от года царские воеводы повышали налоги, а соболя становилось все меньше и меньше. Стрельцы стали отбирать оленей или занимались грабежами юрт кетов, юраков, хандаяров и самоедов. Вот тогда и созрел план нападения на Мангазею. Главой восстания стал кетский богатырь по имени Черемуховое Дерево. Собрав сходку, он якобы сказал так: «Вы теперь к себе поезжайте, людям своим скажите, пусть они железо и медь покупают, стрелы, ножи, пальмы пусть делают. Все кузнецы пусть оружие делают. Весна настанет, тогда соберемся». Весной снова собрались старейшины, и Черемуховое Дерево сказал им: «Тепло как станет, все в Мангазею поедем, когда там торг будет. Жаркий день как случится, несколько человек тогда в город поедут, будто тиски и ветлипы продавать. Как знак подадим, так они и город зажгут».
В назначенный срок собрались племена вокруг города, что, очевидно, не вызвало подозрения, так как являлось обычным делом. Никто из стрельцов не обратил внимания также и на то, как от юрт отделилась и вошла в город большая группа самоедов и юраков. Они появились на гостином дворе, в крепости, на посаде, разложили как бы на продажу свои товары — полотнища из бересты, мягкие таловые стружки и другие горючие материалы и стали ждать. Знак к поджогу был подан посланной из-за города стрелой. Пожар охватил город сразу с нескольких сторон, что затрудняло борьбу с ним. Тем временем в город ворвались вооруженные отряды самоедов и юраков, сотни стрел полетели в сторону тушивших пожар. В городе началась паника.
Ничего необычного не находил в этой легенде Данила Наумов. Более того, она показалась ему вполне правдоподобной. Узнал он также от старых промышленных людей, живших в Туруханске, что, когда горела Мангазея, из города в тундру ползли полчища тараканов, спасаясь от огня. Он не поверил бы этому, если бы собственными глазами не прочитал отписку Матвея Бахтиярова царю Михаилу Федоровичу о пожаре города. Бахтияров писал: «Волею божею, государь, половина города выгорела до тла, а из остальной половины ползут тараканы в поле. И видно быть и на той половине гневу божию, и долго ль коротко ли и той половине горети, что и от старых людей примечено»”.
После пожара Мангазея уже не оправилась. не было ни сил, ни средств восстановить город. Он утратил свое экономическое значение. По сути Мангазея была удобным пунктом только для дороги из Поморья, которая теперь была запрещена. Основное содержание деятельности воевод и торговых людей сдвигалось на Енисей. И в 1672 году Данила Наумов окончательно переносит остатки Мангазеи в “Новую Мангазею”, которая теперь зовется Старотуруханском. Туруханску сужэдена была долгая и интересная жизнь, утрата статуса города, ссылка Сталина. Но блеска златокипящей Мангазеи он не достиг никогда, будучи лишь одним из перевалочных пунктов на внутренних водных путях по Енисею и не имея выхода к морю.
Остатки Мангазеи тихо стояли на крайнем Севере, ожидая своих археологов. Археологическую экспедицию возглавил как раз М.И. Белов. И популярная книга “Мангазея” была написана им до раскопок, для привлечения к ним внимания. По итогам раскопок вышли другие, чисто научные книги Белова и его сотоварищей.
- Белов М.И., Овсянников О.В., Старков В.Ф. Мангазея. Мангазейский морской ход. тт.1-2. Л., Гидрометеоиздат, 1980-81 [скачать книгу]
- Белов М.И., Овсянников О.В., Старков В.Ф. Мангазея. Материальная культура русских полярных мореходов и землепроходцев XVI – XVII вв. Л., Наука, 1981
Переписана и переиздана была в 1979 году и книга о Мангазее, но достать её, к сожалению, гораздо сложнее, чем первое издание.
Продолжаются раскопки в Мангазее и по сей день, о чем свидетельствует книга:
- Визгалов Г. П., Пархимович С. Г. Мангазея: новые археологические исследования (материалы 2001-2004 гг.). Екатеринбург-Нефтеюганск: изд-во «Магеллан», 2008. [Подробнее]
