«Помогите бороться с Российской империей, отменив культуру»… «Русская культура на протяжении поколений лелеяла превосходство над другими народами»… «Деколонизация России невозможна без полной отмены ее культуры. Под видом культуры как мягкой силы Россия оказывает авторитарное давление на мир»… «Хватит очаровываться их культурой: за каждым Достоевским следует дождь из ракет»… «Откажитесь от финансирования, поддержки, которое вы оказывали русским художникам, музыкантам. Для их работ не должно быть места. О них не должна упоминать пресса»… Ну и главное: «Поддержите культуру Украины — истинно свободную европейскую нацию»…

Такими плакатами сейчас увешана Венеция. Город, где на кладбище Сен Микеле похоронен Иосиф Бродский. Великий русский поэт. Лауреат нобелевской премии по литературе. Еврей, сказавший, что не приемлет других определений себя как поэта, кроме слова «русский»… Скептик, каждый год писавший по проникновенному стихотворению на Рождество Христово… Свободолюбивый фрондер, практически в каждом стихе поющий об Империи… Человек, сказавший, что независимость лучшее на свете слово… и глумливо высмеявший независимость Украины.

---

Сражение под Полтавой

Дорогой Карл Двенадцатый, сражение под Полтавой,
слава Богу, проиграно. Как говорил картавый,
«время покажет кузькину мать», руины,
кости посмертной радости с привкусом Украины…

Ой-да левада-степь, краля, баштан, вареник.
Больше, поди, теряли: больше людей, чем денег.
Как-нибудь перебьемся. А что до слезы из глаза,
Нет на нее указа ждать до другого раза.

С Богом, орлы, казаки, гетманы, вертухаи!
Только когда придет и вам помирать, бугаи,
будете вы хрипеть, царапая край матраса,
строчки из Александра, а не брехню Тараса.

В восприятии этих стихов поднимавшая Бродского на знамя либеральная интеллигенция, все эти невротические юноши и соевые девочки, которые даже в шестьдесят зовут себя Мишами и Машами, прошла все классические стадии принятия неизбежного. Сперва отрицание – Бродский этого не писал. Это не Бродский! Не верили даже ближайшим друзьям поэта, которые клятвенно подтверждали, что он читал им и не раз эти стихи. Только появление видеозаписи с чтением Бродским этого текста сломало скептиков окончательно, но наследники поэта и по сей день не публикуют «На независимость Украины» ни в каких самых полных собраниях.

Потом был гнев: как так Бродский посмел обидеть святую Украину. Потом – торг: ну это же не всерьез, это просто хулиганский эксперимент, наверное его обидел какой-нибудь слишком злой украинец, а наш обидчивый Йося решил отомстить. И, наконец, депрессия переходящая в приятие – ну да, Бродский – поэт имперский, для него империя – главное слово. Недо конца лауреат понимал линию либеральной партии и общечеловеческие задачи, надо поискать себе кумира получше.

Пусть Вам напомнит данный томик,
что автор был не жлоб, не гомик,
не трус, не сноб, не либерал,
но – грустных мыслей генерал.

Бродский никогда не был либералом, хотя бы потому, что те ходят строем, а еще чаще бегают хрюкающим стадом. А он был индивидуалист всегда и во всём.

---

Обрусевший угрюмый посол

Гениальный поэт и безграничная империя – он мог мыслить это соотношение только так. Своё программное стихотворение «Конец прекрасной эпохи» Бродский сначинает так:.

Потому что искусство поэзии требует слов,
я — один из глухих, обрусевших, угрюмых послов
второсортной державы, связавшейся с этой…

В книгах печатается «облысевших», но на магнитофонных записях Бродский совершенно четко говорит «обрусевших». Не спутаешь. Обрусеть приходится именно потому, что искусство поэзии требует слов. В великом русском языке, в великой русской литературе есть слова из которых можно создавать стихи. А во всяких второстепенных языках и литературах – нет. Хочешь – не хочешь, но если стремишься к подлинному творчеству и величию – становись русским поэтом.

дождаться Первой мировой
и пасть в Галиции — за Веру,
Царя, Отечество, — а нет,
так пейсы переделать в бачки
и перебраться в Новый Свет,
блюя в Атлантику от качки.

Отечеству, оставшемуся без Веры и Царя зато под властью тридцати коммунистических тиранов своенравный поэтический гений оказался не очень нужен и его буквально вытолкали в другую империю. Вместо Васильевского острова на Тресковый мыс…

Как бессчетным женам гарема всесильный Шах
изменить может только с другим гаремом,
я сменил империю. Этот шаг
продиктован был тем, что несло горелым…

Однако по настоящему «сменить империю» Бродскому не удалось. Когда из его родной империи вырезали по живому кусок, он издал крик боли и возмущения навсегда вошедший в мировую литературу…

---

Рождество

Имперская история и эстетика здесь то, что записано на подкорку, является частью повседневного опыта. Находясь в навязанной ему советской властью анекдотичной ссылке за тунеядство молодой Бродский хочет сделать литературный комплимент даме. И называет его… «Румянцевой победам».

«Румянцева победам» – знаменитый обелиск, установленный в честь фельдмаршала Румянцева Задунайского, знаменитого победителя турок и завоевателя Новороссии. Образность поэзии Бродского вся определена этими имперскими образами – орлами, колоннами, обелисками. Империя определяет поэта через архитектуру и ландшафт.

Иосиф Бродский родился в Санкт-Петербурге-Ленинграде в 1940 году в семье морского офицера. Успел побывать настоящим блокадником, пережив страшную зиму 1941-1942 годов. Потом с матерью уехал в эвакуацию в Череповец, где его тайком крестила няня, о чем мать рассказывала тайком самым близким друзьям.

Он писал невероятно тонкие и точные по их богословскому смыслу стихи на новозоветные сюжеты.

В холодную пору, в местности, привычной скорей к жаре,
чем к холоду, к плоской поверхности более, чем к горе,
младенец родился в пещере, чтоб мир спасти:
мело, как только в пустыне может зимой мести.

Ему все казалось огромным: грудь матери, желтый пар
из воловьих ноздрей, волхвы — Балтазар, Гаспар,
Мельхиор; их подарки, втащенные сюда.
Он был всего лишь точкой. И точкой была звезда.

Внимательно, не мигая, сквозь редкие облака,
на лежащего в яслях ребенка издалека,
из глубины Вселенной, с другого ее конца,
звезда смотрела в пещеру. И это был взгляд Отца.

Не будучи церковным человеком, он именовал себя «христианином заочником». А на вопрос почему он именно христианин ответил с великолепием последнего римлянина: «Потому что я не варвар». Христианство как антитеза варварству – оппозиция как раз из эпохи поздней Римской Империи.

---

Андреевский флаг

«Отец носил морскую форму приблизительно еще два года. И как раз тогда мое детство началось всерьез. Он был офицером, заведующим фотолабораторией Военно-морского музея, расположенного в самом прекрасном во всем городе здании.

А значит, и во всей империи. То было здание бывшей фондовой биржи: сооружение несравненно более греческое, чем любой Парфенон, и к тому же куда удачней расположенное — на стрелке Васильевского острова, врезавшейся в Неву в самом ее широком месте.

Ранними вечерами после уроков я пробирался через город к реке, пересекал Дворцовый мост, с тем чтобы забежать в музей за отцом и вместе с ним пешком вернуться домой. Лучше всего бывало, когда он по вечерам оказывался дежурным и музей был уже закрыт.

Он появлялся в длинном мраморном коридоре во всем великолепии, с сине-бело-синей повязкой дежурного офицера на левой руке и парабеллумом в кобуре, болтающимся на ремне на правом боку; морская фуражка с лакированным козырьком и позолоченным “салатом” скрывала его безнадежно лысую голову. “Здравия желаю, капитан”, — говорил я, ибо таков был его чин; он усмехался в ответ и, поскольку дежурство его продолжалось еще около часа, отпускал меня шляться по музею в одиночестве….»

Сегодня Военно-морской музей находится в другом здании. Но его центральный зал, зал с флагами всё тот же. С одной стороны – андреевские флаги, с другой – флаги побежденных врагов, среди которых особенно бросаются в глаза турецкие. «Как вспомню Военно-морской музей, Андреевский флаг — голубой крест на белом полотнище… Лучшего флага на свете вообще нет!» – восклицал поэт ни раз и не два в своих интервью.

Всюду — жертвы барометра. Не дожидаясь залпа,
царства рушатся сами, красное на исходе.
Мы все теперь за границей, и если завтра
война, я куплю бескозырку, чтоб не служить в пехоте

---

Наследник в доме вдовы

Место Бродского в русской литературе второй половины ХХ века определяется тем, что он оказался единственным законным наследником большой русской поэтической традиции. Так сказать пасынком Серебряного века. Эта традиция была насильственно убита коммунистической диктатурой. Кого-то расстреляли как Гумилева, кого-то сгноили в лагерях как Мандельштама, кого-то самоубили как Есенина и Цветаеву и даже всего из себя красного Маяковского, затравили как Пастернака. Представители новых поколений были либо талантливые советские виршеплеты, которые текстов того же Мандельштама просто не понимали, либо были выброшены за пределы традиции, за пределы контекста, во внутреннюю эмиграцию – как Николай Заболоцкий или Арсений Тарковский. Одинокой наследницей и хранительницей традиции осталась Анна Ахматова.

Современные желтушники от литературоведения, обсуждающие перипетии ахматовского быта совершенно не замечают совершенного ею великого подвига – подвига сохранения памяти о былой России, о былой русской поэзии, о её культурной и эстетической утонченности, о её смыслах, в особенности – христианских смыслах. Дружный хор либеральных и сталинистских кликуш пытается представить Ахматову «диссиденткой», в то время как она была в новом распавшемся и разрушенном мире посланцем старой России, имперской России, русской России, православной России.

Однако передать это ахматовское наследие было, по сути, некому. За исключением еврейского мальчика жившего неподалеку от ахматовского фонтанного дома, на Литейном, в доме Мурузи, то есть там же где еще недавно жили Гиппиус и Мережковский…

Ахматова не учила Бродского писать стихи. Она, по его собственному признанию, учила его жить, учила видеть свое место в литературе, видеть миссию русского поэта и ощущать в себе живое биение традиции. Этот ахматовский урок Бродский усвоил накрепко. Мало того, он расширил границы своей традиции. Если для героев серебряного века русская поэзия начиналась Пушкиным и Лермонтовым, то он отодвинул её границы дальше – в XVIII век, замешанный на холодной имперской классике, к Державину, Ломоносову, даже к Антиоху Кантемиру.

---

Снигирь

Когда умер генералиссимус Суворов Гаврила Романович Державин пишет своего знаменитого «Снегиря».

Что ты заводишь песню военну
Флейте подобно, милый снигирь?
С кем мы пойдем войной на Гиену?
Кто теперь вождь наш? Кто богатырь?

Кто перед ратью будет, пылая,
Ездить на кляче, есть сухари;
В стуже и в зное меч закаляя,
Спать на соломе, бдеть до зари;

Быть везде первым в мужестве строгом;
Шутками зависть, злобу штыком,
Рок низлагать молитвой и Богом,
Скиптры давая, зваться рабом;

И вот в 1974 году умирает маршал Жуков. Герой и крупнейший полководец эпохи. Помимо прочего Бродский лично обязан ему жизнью – если бы осенью сорок первого Жуков не отстоял Ленинград, то всех евреев в городе, включая годовалого Йосю Бродского ждала бы участь киевских евреев в Бабьем Яру. Бродский чувствует, что должен, что обязан, обязан именно логикой большой поэтической традиции, откликнуться на эту смерть.

Воин, пред коим многие пали
стены, хоть меч был вражьих тупей,
блеском маневра о Ганнибале
напоминавший средь волжских степей.
Кончивший дни свои глухо в опале,
как Велизарий или Помпей…

К правому делу Жуков десницы
больше уже не приложит в бою.
Спи! У истории русской страницы
хватит для тех, кто в пехотном строю
смело входили в чужие столицы,
но возвращались в страхе в свою.

Маршал! поглотит алчная Лета
эти слова и твои прахоря.
Все же, прими их — жалкая лепта
родину спасшему, вслух говоря.
Бей, барабан, и военная флейта,
громко свисти на манер снегиря.

Некоторых покоробит сниженная лексика, так характерная для поэзии Бродского. Но можно подумать её нет у Державина: «кляча», «сухари». Турбокоммунистов коробят слова о тех, кто с боем входили в чужие столицы, но возвращались в страхе в свою… – Как Будто Это Не Правда… Ну полноте.

---

Ты в Империи, друг…

Я встретил тебя впервые в чужих для тебя широтах.
Нога твоя там не ступала; но слава твоя достигла
мест, где плоды обычно делаются из глины.
По колено в снегу, ты возвышался, белый,
больше того — нагой, в компании одноногих,
тоже голых деревьев, в качестве специалиста
по низким температурам. ‘Римское божество’ —
гласила выцветшая табличка,
и для меня ты был богом, поскольку ты знал о прошлом
больше, нежели я

Именно последовательная ориентация на античные образы и литературный канон, на Грецию и Рим делает поэзию Бродского нерядовой, особенно в его эпоху, когда все вокруг были заражены модернизмом. «Я заражен нормальным классицизмом» – таково поэтического кредо Бродского.

Если вдруг забредаешь в каменную траву,
выглядящую в мраморе лучше, чем наяву,
иль замечаешь фавна, предавшегося возне
с нимфой, и оба в бронзе счастливее, чем во сне,
можешь выпустить посох из натруженных рук:
ты в Империи, друг.

Империя для Бродского – это Рим. По другому и не может быть для человека сформировавшегося в мире петербургского ампира.

Но, прежде всего, он ощущает себя поэтом в имперском космосе. Несчастным, заброшенным, выброшенным на окраины. Но это окраины именно империи, так как никакой другой ойкумены, другой вселенной существовать просто не может.

Если выпало в Империи родиться,
лучше жить в глухой провинции у моря.
И от Цезаря далеко, и от вьюги.
Лебезить не нужно, трусить, торопиться.
Говоришь, что все наместники — ворюги?
Но ворюга мне милей, чем кровопийца.

В этом подражании «Письмам с Понта» ссыльного поэта Овидия удивительно точно схвачено ощущение исторического римского имперского мира.

Бродский подключается к Риму через пространство-посредник. Тавриду. Крым. Именно в этой точке встречаются воображаемая империя Бродского, империя русских царей и Римская империя с жившими в ней греками. Крым был любимейшим пространством Бродского, которому посвящены его первоклассные стихи и он был своеобразным сердцем его воображаемой империи.

Друзья Бродского вполне определенно подчеркивали, что воссоединение Крыма с Россией он конечно поддержал бы, если бы до него дожил. «Крым должен быть русским» – говорил поэт.

И, конечно, то, что «независимая Украина» выступила в качестве «похитительницы» Крыма лишь увеличивало неприязнь Бродского.

---

Глиняные божки

Империя для Бродского это пространство высокой культуры. Культура для него – это высшее проявление человеческого духа. Право империи на власть устанавливается именно тем, что она несет культуру, несете просвещение, противостоит варварству. Его культурный космос иерархичен и совершенно нетолерантен.

Бродский в этом смысле всегда был предельно неполиткорректным автором. В большом философском монологе «Речь о пролитом молоке» он на полном серьезе беспокоится о судьбе белой расы и констатирует «цветные нас бесспорно прижали», однако подчеркивает, что расчищать себе пространство насилием попросту не по-христиански. Однако на деле Бродскому присущ не биологический, но культурный расизм. По настоящему высоко он ставит только европейскую цивилизацию не отделяя от неё ни России, ни Америки. А вот к предмету восторга многих погибшим цивилизациям третьего мира, относится откровенно с презрением.

Глиняные божки’, поддающиеся подделке
с необычайной легкостью, вызывающей кривотолки.
Барельефы с разными сценами, снабженные перевитым
туловищем змеи неразгаданным алфавитом
языка, не знавшего слова ‘или’.
Что бы они рассказали, если б заговорили?

Ничего. В лучшем случае, о победах
над соседним племенем, о разбитых
головах. О том, что слита’я в миску
Богу Солнца людская кровь укрепляет в последнем мышцу;
что вечерняя жертва восьми молодых и сильных
обеспечивает восход надежнее, чем будильник.

Все-таки лучше сифилис, лучше жерла
единорогов Кортеса, чем эта жертва.
Ежели вам глаза суждено скормить воронам,
лучше если убийца — убийца, а не астроном.
Вообще без испанцев вряд ли бы им случилось
толком узнать, что вообще случилось.

Примерно в то же самое время американская эссеистка Сюзан Зонтаг, ставшая настоящим пророком политкорректности и грядущей cancel culture писала нечто прямо противоположное:

“Белая раса, и только она одна… виновата в уничтожении множества посмевших поднять голову цивилизаций… Истина в том, что Моцарт, Паскаль, Булева алгебра, Шекспир, парламентский строй, архитектура барокко, эмансипация женщин, Кант, Маркс и балеты Баланчина никогда не смогут возместить ущерб, причиненный западной цивилизацией остальному миру”.

Интересно, что в 1976 Бродский и Зонтаг познакомились в Нью-Йорке и у них вспыхнул роман, который, однако, никак не изменил воззрений ни одной из сторон.

В украинском проекте Бродский видел бегство из той высокой культуры, которую создала русская империя. Культуры, на языке которой, как показали и Пушкин и Гоголь, можно говорить по настоящему возвышенно и прекрасно в том числе и об Украине.

---

На фоне пушек

Нытье о страданиях перенесенных восточноевропейцами от русского империализма было Бродскому совершенно отвратительно. Это ярко проявилось в полемике с Чешским писателем Миланом Кундерой, который обвинил в появлении советских танков в Праге… Федора Михайловича Достоевского.

«Глупое чешское быдло» – в сердцах откликнулся Бродский. Но ответил на русофобские выпады по существу, напомнив, что Маркс родился не на Волге. Коммунизм в России установили именно западники, а не славянофилы, и именно русские пострадали от него больше всего. А глядя на советские танки в Праге 1968 года уместней подумать не о Достоевском, а о Дидро.

Напротив, именно традиция Достоевского – это традиция русского сопротивления западному вторжению западнической революции и коммунизму.

Однако, ни Кундера, ни другие оппоненты Бродского, конечно боялись не коммунизма, а самой России. Достоевский с его православным мессианизмом был им страшнее Маркса.

Хотя сам Бродский относился с к православному мессианизму, но не к Достоевскому, насмешливо, его невероятно возмущали попытки бегства из русской культуры. Он категорически не принимал попыток сконструировать некую центрально-европейскую идентичность вместо русской. «Концепция Центральной Европы ничего не дает… Определяет нас язык на котором мы пишем, то есть мы – русские писатели».

Нападая на Россию и русских за советские танки, посланные коммунистической властью, чехи и прочие рискуют в следующий раз увидеть на улицах Праги уже и впрямь русские танки.

Если Пушкин написал «Клеветникам России» и «Бородинскую годовщину», значит обязанность Бродского написать нечто похожее по жанру.

Еще ли северная слава / Пустая притча, лживый сон? / Скажите: скоро ль нам Варшава / Предпишет гордый свой закон?

Вариант Бродского получился, конечно, не воинственный – к воинственности в 1991 году мало что располагало, скорее издевательски-раздраженный. Бродский насмехается над украинскими диалектизмами и местечковыми обидами, унижает тех, кто дезертирует из высокой трагедии в заштатный бордель. Политическое резюме почти капитулянское – мол пожили вместе, хватит… Скажем прощевайте, хоть и пустим слезу… Сегодня это политическое резюме опровергается на полях сражений, где звучит не минор бродского, а пушкинский мажор…

---

В каждой музыке Бах, в каждом из нас – Бог

Заканчивает свои стихи об Украине Бродский великим манифестом, в котором противопоставляет универсальность языка великой культуры – строчки из Александра, местечковой брехне на которой не выразить всеобщих великих смыслов.

Бродский пророчески предсказал главную войну будущего, которая будет идти не между Россией и Украиной, и не между Россией и Америкой, а между культурой как генерацией высших смыслов, высшего человеческого качества, и политкорректно убогим локальным провинциализмом, в котором гуделки, сопелки и вувузелы равноправны с Бахом, а может быть еще Бах перед ними и виноват, мол мешал своей полифонией им развиваться.

Бродский останется для нас не просто великим русским поэтом, наследником великой русской поэтической традиции. Поэтом русской античности и империи, поэтом богословом и философом, поэтом лириком, ироником и зачастую хулиганом… Он всегда будет для нас тем, кто отстаивал это великое свойство культуры – имперскую абсолютность высшего качества творчества над низшим. Превосходство Баха над сопелкой.

Совсем еще молодой Бродский написал скандальные для советского начальства и молодежи «Стихи под эпиграфом», за которые, собственно, и загремел в ссылку, так как посмел напомнить: «То, что дозволено Юпитеру, не дозволено быку»:

Каждый пред Богом наг.
Жалок, наг и убог.
В каждой музыке Бах,
В каждом из нас Бог.

Ибо вечность — богам.
Бренность — удел быков…
Богово станет нам
Сумерками богов.

И надо небом рискнуть,
И, может быть, невпопад
Еще не раз нас распнут
И скажут потом: распад.

Юродствуй, воруй, молись!
Будь одинок, как перст!..
…Словно быкам — хлыст,
вечен богам крест.