Как, возможно, знает читатель сайта “100 книг”, у меня есть склонность к такому постыдному удовольствию, как периодическое изучение годовых альбомов “Советское Фото”. Как-то раз это довело меня до написания эссе посвященного эксцентричной “Культуре-III”, восторжествовавшей в советской фотографии к 1977 году, придя на смену конструктивистской “Культуре-I” по Паперному, господствовавшей еще в 1971 году.

На сей раз, одной бессонной ночью, мое внимание привлекли альбомы 1973 и 1975 годов. Первый – год высшего внешнеполитического расцвета Советского Союза, когда дорого Леонида Ильича почти на равных приняли в высший клуб мировых лидеров – Никсон, Помпиду, Брандт.

Никсон сравнивал Брежнева по манерам с американским профсоюзным боссом, Помпиду приглашал ночевать в Фонтенбло, Брандт брал у него в Крыму напрокат плавки, а сам Леонид Ильич фотографируюясь для западных журналов воображал себя Аленом Делоном.

К 1975 эта идиллия свернулась. Никсона заставили уйти в отставку из-за Уотергейта. Помпиду внезапно умер. Брандт вынужден был уйти из-за шпиона Штази в его окружении – видимо ревнивый Хоннекер сознательно засветил своего агента, чтобы пресечь дружбу СССР и ФРГ к невыгоде ГДР. Но внешне Советский Союз именно в 1975 году был на коне – миссия “Союз-Аполлон”, Хельсинкское совещание, тогда выглядевшее как победа Брежнева, а на деле оказавшееся роковой ловушкой. Ну и, что тоже немаловажно, 1975 – год моего рождения.

Когда-то наше поколение звали “иксерами”, но оно оказалось настолько несчастным и неудачливым, что даже его идентичность не удержалась и теперь придурки-миллениалы обращаются к нам “ОК, бумер”. Я даже анекдот придумал: “Поймал иксер золотую рыбку и говорит ей: “Хочу, чтобы у меня всё было!”. Рыбка пыхтит, кряхтит, кипятит воду от натуги и отвечает: “Нет, мужик, у тебя ничего не было”. И во всем мире так, а по нам в России еще и персонально проехалась катастрофа 1990-х сожравшая всю “молодость” от первого и до последнего года.

Разумеется с тех пор нам крайне интересно, что же такое случилось с нашим уютным брежневским миром, что он пошел под откос. Нет, конечно системные проблемы СССР хорошо известны. Причиной краха СССР было создание СССР [на месте исторической России]. Кровавый русофобский атеистический режим, строившийся на лжи и безумной заемной утопии, на словах грозивший Западу Мировой Революцией, а на деле служивший ручной собачкой западному левому глобализму – не мог не рухнуть, должен был рухнуть.

Но вот беда. Он должен был рухнуть и в 1920-е, и в 1930-е, и в 1950-е. От Кутепова до Ильина и от Солоневича до Солженицына множество умнейших русских людей ждали, что он вот-вот рухнет. Но, все-таки. он не рухнул, затянувшись до того момента, когда в эмиграции и в самой подсоветчине уже не осталось людей, которые могли бы вернуться и протянуть ниточки к былой России. Почему же он не рухнул?

Спору нет, огромную роль играло чудовищное экстремальное насилие, которое применяли большевики. Но маоисты тоже применяли экстремальное насилие, еще гораздо более масштабное и жестокое. Однако коммунистический Китай сравнительно тихо, намотав лишь пару килограммов кишок на танки Тяньаньмынь, трансформировался в национал-капитализм под властью олигархической компартии. Пошел почти тем путем, который предлагал Солженицын в “Письме вождям”.

А СССР сперва держался и реформироваться не хотел, а потом слинял почитай что в одночасье. Это значит, что была какая-то внутренняя идея, какой-то смысл, какая-то мечта, которая делала советских людей сравнительно лояльными советской системе (по меньшей мере пассивно, но зачастую и активно). И эта лояльность побуждала их мириться с тяжелым низкооплачиваемым трудом, с унизительным безбытным дефицитным существованием, с глупой и бесцельной несвободой.

Десятки миллионов людей жили не задумываясь о красном терроре, взорванных церквях, убитом царе, и даже не слишком комплексуя по поводу того, что у них на загнивающем Западе загнивающая колбаса свободно. Однако эти люди, конечно, не были просто идиотами и быдлом без смысла и идеалов. Они жили живой жизнью, временами достаточно возвышавшей человека, чтобы он не мучился вопросом: зачем все это и почему мир вокруг него глубоко неправилен.

Должна была существовать некая точка в которой советский официоз в своем самопонимании и большинство граждан СССР в своем сознательном или бессознательном самопонимании сходились между собой до той степени, чтобы было возможно какое-то существование социума, помимо пассивного подчинения.

В чем же состоял тот фактор идеальной легитимности позднесоветского общества, найдя который мы поймем и то, почему оно так быстро и бесславно рухнуло, даже не оставив шанса на планвую десоветизацию и реформирование?

Этим фактором не могла быть мечта о коммунизме. В коммунизм и в 1920-30-е годы почти никто всерьез не верил, не говоря уж о более позднем времени.

Это не могла быть и мечта о рывке прогресса, эксплуатировавшаяся Хрущевым, вера в то, что советский человек за девять дней одного года способен постичь тайны материи и космоса. Несомненно, культ “физиков” был основой советской идеальной легитимности в 1950-е-60-е, однако ко второй половине 1960-х он уже выдохся, а после поражения в лунной гонке окончательно был забыт (впрочем, не было ли само поражение предопределено тем, что парадигма сменилась?). Космос стал дежурной банальностью, свидетельством высокого качества советской системы, но не средоточием надежд.

Со второй половины 1960-х в СССР начался мощный русский ренессанс. Он, несомненно, отчасти примирял с советской властью многих из тех, кто иначе ее бы ненавидел. Стало можно, хотя и в ограниченных масштабах, быть русским, гордиться своими корнями, своей историей, своей культурой, развивать и изучать их. Но, все-таки, русский вопрос, находившийся под постоянным прессингом партии и КГБ, никак не мог быть фактором идеальной легитимности. Не русское было основой брежневского СССР.

Несомненно, важной темой брежневской эпохи, с подачи и самого Брежнева и Косыгина было удовлетворение потребностей трудящихся. Впервые советская власть поставила всерьез задачу сделать так, чтобы народ лучше жил и кое-как с нею справлялась. Но, все-таки, скорее кое, чем как.

Только в руинированном сознании человека 90-х брежневская эпоха была временем достатка и благополучия. Те же самые люди, в 70-е стоя в “безнадежной очереди за водкой”, как мимоходом выразился Станислав Куняев, наверняка считали иначе (Как может быть очередь за водкой? Как она может быть безнадежной? Зачем стоять за водкой, если очередь? Зачем вообще стоять за водкой? Зачем вообще пить водку? Из сегодняшнего дня – вопросы, вопросы, загадка…).

Брежневский каравай-социализм был весьма слабой версией социализма с человеческим лицом сравнительно, к примеру, с венгерским гуляш-социализмом. Быть идеальной легитимацией строя это ущербное потребительское общество конечно не могло. Не могла быть легитимацией и атомная державная мощь – это был как раз пик разрядки с её бесконечными речами о мире между народами и пением про “хотят ли русские войны”.

Эллада царя Леонида

Так где же было то идеальное ядро “брежневской цивилизации”, которое позволяло ей существовать, добровольно подчиняло ей души значительной части жителей страны, оставило столь глубокий душевный след, что до сих пор неосоветская ностальгия огромного числа людей устремлена именно в этот брежневский мир (на шашлык к Кобе, по совести, никто не хочет).

Рассматривая альбомы “Советского Фото”, создаваемые именно для того, чтобы создать визуальную проекцию официального самопонимания советской культуры и общества, я, неожиданно для себя нашел ответ на этот вопрос.

Эти альбомы представляют собой постоянное соперничество двух рядов образов. С одной стороны – Люди Труда – зачастую чумазые, напряженные в яростной работе, или усталые в минутном отдыхе.

Это не свободный легкий труд порхающих сталинских ткачих и стахановцев. Человек брежневского образного мира действительно пашет – в суровых условиях Севера, в тайге, в море, в шахте, в поле. В нем есть, несомненно, могучая сила труда, но сам этот труд не составляет его счастья.

И вот этому миру Труда рядоположен другой, не менее важный мир – Мир Искусства.

Юные композиторы и балерины, артистки и пианисты, спортсмены-олимпийцы и художники, народные хоры – они равноправные, ни в коем случае не подчиненные Труду, герои праздника брежневского фотомира.

Одни тяжко трудятся, другие – воздушно творят. Одни трудятся для того, чтобы другие творили. На самом деле трудятся и творят, в логике этого мира, одни и те же. Брежневский мир, по крайней мере в своем воображении, был очень демократичен для творчества – так или иначе творили все.

Неброский и не особо уже амбициозный социализм этой эпохи претендовал на то, что он позволяет человеку жить, трудиться и творить – самораскрываться.

Мы трудимся, тяжело, но радостно и яростно трудимся. Мы рожаем детей, сеем хлеб, строим БАМ, собираем панельные дома, врубаемся в шахты… Чтобы творить.

Не нам песня строить и жить помогает, как при Сталине. А нам строительство и труд помогают петь, играть и танцевать.

Мы живем и трудимся чтобы творить, чтобы раскрыть возможности гуманистического человека.

Это был безбожный идеал поклонения человеку культуры. И это был очень демократический идеал – вера что культуру создают все, все живут чтобы петь, рисовать, танцевать, прыгать в длину (олимпийский идеал важная часть этого самосознания, а Олимпиада-80 не случайно стала кульминацией этой эпохи).

Доступность каждому творческого самораскрытия окупает и тяжелый труд и стеснительный режим как рамку организованного общества. Ведь только в организованном и стабильном обществе такая культура вообще возможна.

По сути это была санкционированная компартией Эллада. Без христианства. Без империи (называть СССР “империей” можно только от недомыслия или нечестности). Без нации. Без рабов (уже): вместо рабов – всеобщая автоилотия.

Эллада в широком, винкельмановском смысле, без противопоставления эллинства и эллинизма. Обобщающая их через идеал гармоничного гуманистического общества, в котором труд и общественная организация приводят к раскрытию творческих и эстетических возможностей человека

Это была, конечно, Эллада без агона – без напряженной борьбы и публичной конкуренции творцов, которая составляла саму суть эллинского образа жизни. Тут весь агон был строго под контролем парткомов. “Политбюро решило: надо взять!” – как пелось в песне про матч Карпова с Корчным.

Остальное в этой Элладе тоже было снижено. Вместо Пиндара – Пахмутова. Вместо Архилоха – Высоцкий. Вместо трагедии – “Вам и не снилось”. Вместо Аристофана – сначала в общем неплохо – Гайдай, а потом, увы, – “Вокруг смеха”.

Да, это все было зачастую убого и недостойно мира в котором могли бы жить Гумилев, Набоков и Рахманинов, и в возмутительно с учетом того, что Рубцов, Белов и Свиридов были в этом мире чуть на окраине. Но все-таки это был возвышенный эстетический идеал, оправдывавший существование человека. Мало того, это был достаточно демократичный, “афинский” эстетический идеал, делавший и само творчество и его плоды достоянием всех.

Гостья из Афин в московских Микенах

Есть прекрасный “проверочный текст” для нашей правоты. Знаменитый фильм “Гостья из будущего”, произведший такое впечатление как раз на мое поколение.

Посмотрим на тамошнее Будущее. Пусть оно даже довольно убого и низкобюджетно, выпилено из дерева плотниками Киностудии им. Горького.

Характерный “античный” свободный покрой платьев. Всадники и всадницы будущего в греческом – то есть не просто образ жизни древних греков, а именно эллинская аристократиия.

Дверь в Крым. Олимпийские возможности обычной девочки Алисы. Всё это опрокинутая в будущее идеальная Эллада, лишь дополненная бесплатным мороженым.

Да и в нашем времени – подвал (Лабиринт) с неизвестно откуда взявшимися без пяти минут микенскими колоннами…

Посыл этого произведения совершенно ясен: вы, советские дети, – жители Микен по сравнению с грядущей солнечной Элладой. Вы носите эту убогую коричневую форму, галстуки и значки, чтобы в недалеком будущем свободные люди облачились в свободные античные хитоны.

Встретившийся Коле Герасимову 130-летний дедушка вспоминает время когда все школьники были “обязаны” носить форму. Сама Алиса явно уже не знает ни кто такие пионеры, и не заморачивается кто такой Ленин (хотя в сцене полета Коли мавзолей заботливо показан).

Потерпеть лет 50 и воображаемая Эллада станет всамделишной – вот оно Прекрасное Далеко.

Такой идеал расцветающей демократичной культуры, такой образ будущего, был достаточно возвышен, чтобы значительная часть советских людей не задавала ни сознательно, ни подсознательно вопроса: зачем мы существуем как общество? В чем смысл и оправдание нашего труда и нашей нелегкой жизни? Мы живем ради Олимпиады, подтверждавшей реальность “эллинской” утопии.

А потом пришло явление, которое в классической эллинской парадигме было немыслимо и которое его подорвало, ядовитой пеной заполоняя всё.

Пугачихин бунт

Это Попса. Это “Пугачиха” и её миньоны, а затем весь похабный стиль 1980-х с лосинами и накрученными на бигудях мужскими и женскими прическами. Явление Попсы уничтожило советскую Элладу как высшую санкцию социального строя.

Потому что можно еще врубаться в угольную шахту ради того, чтобы Гаврилин писал “Анюту”. Можно стоять в очереди за колбасой, чтобы Соловьев снимал “Сто дней после детства”.

А вот дохнуть под душманскими пулями в Афгане или ликвидировать чернобыльскую аварию (кстати отсутствие этого люрексного контекста очень бросается в глаза в “Чернобыле”, а без него советских 1980-х не понять), чтобы по телевизору тем временем показывали “По утрам надев трусы не забудьте про часы” – это было уже внутренне невозможно. Одно полностью обессмысливало другое.

“Как стать звездой”, фильм памятный каждому в моем поколении, это, конечно, был фильм-катастрофа, фильм нейтронная бомба. С одной стороны издевки над “уборщицами” – предельно унизительной подачей всякого труда. С другой веселящаяся и грегочущая раскрашенная шобла.

Это убило то.

Если за 70 лет крови и пота советский строй пришел к этим трусам на голове как к кульминации, значит все муки, страдания, напряжение и унижение в принципе не имели смысла. Где моя финская салями, чувак?

“Эллинская” советская утопия строилась на идее демократии высокого искусства как оправдания всего строя.

А тут сформировалась и была предъявлена “аристократия” низкого жанра.

Это была не творимая массами красота, а кривое балаганное уродство. Если высшим актуальным культурным достижением оказывалось это уродство – идеал рушился, работать и быть лояльным было не для чего.

С другой стороны эти уродливые клоуны оказывались “артистической аристократией”. Про них судачили, обсуждали их личную жизнь и гонорары, люксовые номера гостиниц где они останавливались. Они поставили себя выше демократического социума так, как не ставили себя куда более элитарные артисты более серьезных жанров – Рихтер, Плисецкая и тд.

Заметим антитезу. Высоцкий, человек отчасти международный, абсолютный кумир. И он казался совершенно демократичным. Каждый думал что с ним пил. Захватившая его высоту Пугачева отстроила себя как аристократию (аристократию того же класса, как картины Никаса).

Глядеть на Николаева, Преснякова, Леонтьева в этих пидорских нарядах. Обсуждать пугачихины скандалы в гостинице “Прибалтийской” – это все уже было до мышей.

Для тех, кто младше эпохи или позабыл её – поясню. В августе 1987 г. Пугачева устроила скандал с матерщиной в гостинице “Прибалтийская”, когда администрация не предоставила ей люксовый двухуровневый номер “1000” заменив его на аналогичный номер “1200”. В номере “1000” интуристовской гостиницы жил какой-то гость из Армении, который готов был с певицей поменяться, но администрация решила не уступать “какой-то певичке”.

Безобразное поведение “Аллы” стало предметом обсуждения и многочисленных статей в прессе, равно как и поводом для довольно массовой ненависти к “обнаглевшим и зажравшимся”. Для артистки на несколько месяцев закрылось телевидение. были отменены многие концерты. Не раз высказывалась гипотеза, что весь скандал был заранее подготовленной провокацией – если и так, то провокация была рассчитана на то, что и на сей раз склонная к скандалам и хулиганским выходкам актриса поведет себя аналогично.

В итоге кампания против Пугачевой была резко свернута под давлением “Отца Перестройки” Александра Яковлева. Пугачева и в её лице Попса подтвердили статус неприкасаемой аристократии, которой “быдло” не имеет права даже завидовать. Пожалуй в этой точке прежнее самоощущение “брежневского человека” окончательно переломилось. Эти ряженые сказали “сама сейчас я к вам приду” – и впрямь оказались наверху.

Пугачева тут сыграла решающую роль в формировании классового отчуждения и значительную в захвате всей эстрады этим люрексным буратиной. Она оказалась реально роковым человеком определившим эпоху. Анекдот не врал.

То есть не то отвратило людей от советов, что Пугачева шатала систему, а то, что вся эта возглавляемая ею буратина стала высшим и последним продуктом системы. И этим убила последнее оставшееся у советского проекта идеальное обоснование в массовом сознании. Если пионерский хор вместо Прекрасного Далеко начинает пукать и кукарекать, значит Далеко не удалось. Надо куда-то переезжать.

Силы подготовленные для эллинской парадигмы срочно начали переезжать в этот мим. Характерная фигура тех лет – Игорь Корнелюк. Человек закончил ленинградскую консерваторию по классу композиции. Куколка Шостаковича. А прославился песнями типа “подожди – дожди”, “билет на балет”. Это даже на фоне общей пошлости была тогда совсем выдающаяся пошлость. (Интересно что с путинской нормализацией Корнелюк с попсы соскочил и начал писать саундтреки к фильмам-классике, правда на мой взгляд все равно плохие).

Нормальный брежневский мужик не мог на всё это смотреть без отвращения, возникал кондовый психологический эффект “Money for nothing”.

Сам факт появления в те же годы этого ироничного шедевра Dire Straits, в котором возмущенные работяги смотрят на маленьких накрашенных педиков за большие деньги кривляющихся на MTV, говорит о том, что проблема пошлого люрекса 1980-х и его несовместимости с работягами и их этикой была общей, но Запад эту проблему пересидел при очень консервативных правительствах. А в СССР ровно на пике включили вместо “Лебединого озера” песенку “Нет-нет-нет-нет мы хотим сегодня, Нет-нет-нет-нет мы хотим сейчас” (“Голубой Огонек 1984/85”, пророчество о перестройке, так сказать).

Если же брежневский мужик соглашался с этим как с нормой, то тогда он окончательно терял самоуважение в качестве носителя советского менталитета и это была вторая дорога к тому же краху. Он превращался в гниду пресловутого “нового русского” в его малиновом пиджаке (взявшиеся за стволы и паяльники работяги присвоили себе клоунский стиль попсеров), которая скоро вырастет в огромную кровососущую вошь.

Можно, конечно, сказать, что сама по себе Попса была только симптомом умирания. Несомненно так. Но это был такой алеющий бубон на чудном месте, которого нельзя было не заметить.

Брежневская квази-Эллада крахнула. “Мим”, как и некогда в Риме, вновь стал симптомом последней стадии культурного упадка.

Я назвал “брежневскую” систему самопонимания и самооправдания советского общества “Элладой” без особой комплиментарности.

Да, при Сталине было больше римского ампирного классицизма в создаваемых государством формах. При Брежневе демократический эстетизм пропитал общество изнутри.

Но, по сути эллинский языческий идеал был безбожным и внешним. В нем красота, довольно мещанская, как правило лишенная настоящей яркости и цветущей сложности, заменила и добро (ставшее еще более банальным, чем зло) и истину без остатка.

Русские, нация породившая Достоевского, так не могут и не хотят. “Эллада” обречена была зайти в тупик. Но пошлость и зловоние этого итогового тупика многое говорили об изначальном ничтожестве погибшего проекта.

Не говоря уж о его изначальной безнациональности. Право быть оригинальными есть у всех (меня особенно злит эстонское певческое поле), только не у русских. Русское представлено каким-то неопознанным кремлем и гжельской тарелкой.

Вернуться в Россию он не мог и не очень хотел, мечтая жить по олимпиадам. Идеальный глянцевый фотообраз воображаемой страны был, пожалуй, лучшим из того, что от неё осталось.