Александр Солженицын – центральная фигура русской литературы, мысли и общественной жизни нашей эпохи. С этим в год столетия писателя согласны все – и друзья и враги. По последним это очевидно особенно хорошо – таких потоков ненависти номенклатур-большевики не изливают ни на кого другого.

Оказывается Солженицын (будучи кем? – по сути – никем в рамках советской системы) «предал Родину», сгубил коммунизм (тут приходится без кавычек), «разрушил Советский Союз» и всё это будучи «бездарным писателем». Как слово «бездарности» может двигать геополитические пласты – объяснить злопыхатели не в состоянии, ссылаясь на всесилие коварного ЦРУ, якобы «раскрутившего» писателя. Правда Запад раскручивал сотни и сотни диссидентов, но никому из них неокоммунистами не уделяется тысячной доли ненависти, достающейся Александру Исаевичу.

Казалось бы, академик Сахаров подходит на роль «предателя» куда больше – работал не в лагере, а в закрытом городе, обласкан советской номенклатурой, был секретносителем, занимал позицию, которую иначе как национал-предательской не назовешь с точки зрения любого государства, был идеологом подчинения России власти «очень интеллигентного мирового руководства» и финансовой глобализации, – настоящим духовным отцом российской «демшизы» и, кстати сказать, именно Сахаров и Солэженицын были главными идейными оппонентами эпохи. Однако где тучи проклятий, где требования переименовать «Проспект академика Сахарова» и закрыть «Сахаров-центр»? Вся ненависть достается именно Солженицыну.

Причина тут не в том, что писатель кого-то «предал» – всю жизнь он служил русскому народу и Россию и ненавидел только их врагов, «русоненавистников», в числе которых небезосновательно числил на видном месте коммунистическую диктатуру. Причина и не только в том, что его критика коммунизма была особенно болезненной – Солженицын первый разорвал с концепцией «сталинизма» и «сталинских репрессий», заговорил не о трагедии коммунистической элитки – старых большевиков и их попутчиков, а о трагедии всего русского народа, войну против которого развязала кровавая коммунистическая утопия. «Никакого «сталинизма» нет – есть ленинизм» – этого вывода не могут простить Солженицыну неокоммунисты.

Вышел Солженицын и из накатанной русской и западной публицистикой ХХ века колеи: обвинять в революции старый порядок, рассуждать о неизбежности его крушения, видеть в коммунизме путь «прогресса» лишь испорченный недобросовестными исполнителями. Солженицын увидел и показал правду старого порядка, его жизнеспособность и умение успешно модернизироваться, а в революции узрел прерывание органического исторического развития России, произошедшее в результате навязывания нам при помощи террора антихристианских доктрин европейской идеологии «Просвещения».

Неприятие этих доктрин было выражено у Солженицына ярче, чем у большинства наших современников. Он всегда с равной жесткостью выступал и против коммунизма, и против западного либерализма, как двоюродных братьев, произошедших от Руссо и Вольтера. Если в России Солженицын был провозвестником духовного переворота против коммунизма, то на западе он стал символом поворота от либерализма, от веры в универсальность западной модернистской цивилизации.

Его «Гарвардская речь» была посвящена тому, что мир многополярен, в нем много цивилизаций, одна из которых – Россия. Сейчас это кажется чем-то само собой разумеющимся, на этом тезисе построена, в частности, «Мюнхенская речь» Путина и доктрина нашей внешней политики, но тогда, сорок лет назад, солженицынские слова были шоком для западных элит. Писателя начали травить в Америке так же, как перед этим травили на Родине. Но только если в СССР это было делом прежде всего спецуслужб и коммунистических активистов, то в США этим занимались пресса и «интеллектуалы», которые не могли простить ему ни критики либеральных доктрин, ни систематической борьбы с западной русофобией, выдававшей себя за антикоммунизм. Настоящий антикоммунист Солженицын показал с предельной яркостью, что персонажи типа одиозного Ричарда Пайпса целят не в коммунизм, а в Россию.

Для самого Александра Исаевича Россия, причем Россия не только как географическое понятие, но как дом русского народа, всегда стояла на первом месте. Именно он еще в 1970-е годы заговорил о сбережении народа, о том, что хватит растрачивать русских в пролетарских интернационализмах и международных авантюрах, хватит за счет истощаемой русской деревни выращивать кукольного монстра мирового коммунизма. России пора стать Россией, единством всех братских ветвей русского народа. Не гоняться за призраками демократии и «рыночной экономики», а восстанавливать хозяйство, спокойный, основанный на нравственном начале уклад жизни.

Как же бешено ненавидели за это писателя сторонники «прыжка в демократию и рынок», особенно когда он, вернувшись в Россию, со всей присущей ему резкостью обрушился на безумные экономические реформы (об опасности которых он впервые заговорил в начале 1980-х, когда они еще и не планировались) – «кто же свою мать лечит шоковой терапией?», когда во весь голос заговорил о несправедливости беловежских ленинских границ, призвав вернуть России Крым и Новороссию и голосовать независимость Украины по областям, и о ленинском же безумном расчленении России на автономии – «федеративным договором еще раз кусает нас из мавзолея». Только Солженицын осмелился громко говорить в 90-е годы о проблеме русских беженцев и всех, кто стал «иностранцами в 24 часа», открыто указывал на геноцид русских в дудаевском террористическом анклаве. Его «Россия в обвале», последнее крупное публицистическое произведение – одновременно помфлет против перестроечно-реформаторского нового «февраля» и программа оздоровления русского общества, изложенная после многочисленных встреч и бесед с людьми по всей России после возвращения.

Именно Александр Солженицын был первым, кто забил тревогу по поводу отторжения Севастополя и Крыма от России. Ещё не затих скрежет гусениц и крики демонстрантов августовских потрясений 1991 года, едва успела Украинская ССР провозгласить свою «незалежность», как Солженицын отправляет Борису Ельцину письмо с призывом не допустить отторжения от России миллионов соотечественников:

«Россия сохраняет право на пересмотр границ с некоторыми из отделяющихся республик. Это особенно остро — с границами Украины и Казахстана, которые произвольно нарезали большевики. Обширный Юг нынешней УССР (Новороссия) и многие места Левобережья никогда не относились к исторической Украине, уж не говоря о дикой прихоти Хрущёва с Крымом. И если во Львове и Киеве наконец валят памятники Ленину. то почему держатся как за священные — за ленинские фальшивые границы, прочерченные после гражданской войны из тактических соображений той минуты?
…Я с тем и спешу, чтобы просить Вас: защитить интересы тех многих миллионов, кто вовсе не желает от нас отделяться».

И в письме президенту, и в открытой печати, Солженицын предлагал провести референдум о независимости Украины не «в целом», а по областям, чтобы каждый регион мог самостоятельно решить быть ли ему с Россией или с Украиной.

К сожалению, тогда Солженицын не был услышан и не мог быть услышан, что вскоре и осознал, когда политическая физиономия лжецаря Бориса стала совершенно ясна. В своих воспоминаниях «Угодило зернышко промеж двух жерновов» Александр Исаевич с горечью писал:

«Боже! какой сразу поднялся гневный шум о «русском империализме» — не только в заинтересованнейших Соединённых Штатах, но ещё больше — среди московских радикал-демократов сахаровской школы (Е. Боннэр, Л. Баткин, и иже, и иже). И Ельцин сразу испугался, что он будет «империалист» и рвётся к диктатуре, — и взял назад… Слабы проявились русские нервы перед украинскими самостийщиками и азиатским настоянием. (И какой там Крым? — а ведь никогда украинским не был. Севастополь? А о Черноморском флоте и думать даже забыли)…
Я не предугадывал сочинского отдыха Ельцина, что он искал только двух-трёхнедельного пьяного торжества на берегу Чёрного моря — на малом клочке оставшегося российского побережья, а всё остальное море, за выход к которому Россия вела два века подряд восемь войн, да в придачу и с Азовским, — с лёгкостью подарил Украине, вместе с полудюжиной русских областей и 11—12 миллионами русских людей».

В то время как всевозможные нравственные и политические авторитеты либо молчали о Крыме и Севастополе «в тряпочку», либо отделывались ничего не значащей болтовней: «нам не нужен Севастополь, нам нужно воссоединиться с Украиной до Львова», писатель продолжал говорить об этой проблеме.

И в своём пламенном антиельцинском памфлете «Россия в обвале» и в международной печати, например в статье «Лицемерие на исходе ХХ века» для крупнейшей японской газеты «Йоммиури» в августе 1997 г.:

«Крым и Севастополь: любой трезвый ум, с любой стороны, согласится, что крымский вопрос во всяком случае очень сложный, а для спора о Севастополе у Украины нет правовых аргументов. Но Госдепартамент Соединенных Штатов, решив не затруднять себя рассмотрением истории… утверждает, что и Крым и Севастополь – несомненная принадлежность Украины».

С учетом огромного политического и нравственного влияния идей Солженицына на современную российскую власть, трудно сомневаться в том, что именно его авторитетный голос помог ей преодолеть навязываемую и извне и изнутри фобию перед пересмотром постсоветских границ.

Поэтому ритуальная ненависть подобных неосоветчиков к Солженицыну, якобы «развалившему СССР», вполне понятна.
На самом деле надо понимать, что причиной развала СССР было создание СССР. Учреждение большевистской властью на месте единого централизованного государства, созданного царями и императорами, федерации республик с закрепленным в Конституции правом выхода. Именно в СССР крестьян Юга России вынуждали себя считать «украинцами» и учили «мове». Именно тогда Украина была превращена при помощи статуса сооснователя ООН в субъект международного права. Украинский сепаратизм был непосредственным продуктом коммунистической власти над Россией.

Солженицын очень рано, в первые же годы после насильственной депортации из СССР столкнулся с феноменом украинского сепаратизма и начал оппонировать ему во имя идеи русского единства. Уже в 1981 году он пишет обращение к Конференции по русско-украинским отношениям, в котором критикует теорию о «русском порабощении Украины» и предостерегает от русско-украинской стычке, к которой ведут дело сепаратисты.

Составляя в 1990 году свой политический манифест «Как нам обустроить Россию», Солженицын так же был обеспокоен прежде всего тем, как спасти единство русского мира и русского народа на распадающемся советском пространстве. Брошюра, напомню, была опубликована летом 1990 года, когда уже шла война Армении и Азербайджана, когда «звиадисты» в Грузии уже начали этническую войну против осетин, абхазов, азербайджанцев, аварцев, когда Горбачев уже ввел экономическую блокаду сепаратистской Литовской СССР, когда русских уже начинали изгонять из Средней Азии.

Обреченность СССР при горбачевском разложении коммунистического режима была очевидна каждому. Вопрос был в том, что возникнет на его месте – единое государство, охватывающее весь русский мир и корректно разделившееся с чужеродными окраинами, или же русский народ будет расколот на части, растащен по разделившимся как попало республикам.

Солженицын горячо отстаивал идею единого государства русского мира. Именно этому и была посвящена значительная часть «Как нам обустроить Россию» – союз славянских республик и Казахстана, цивилизованное разграничение с соседями, защита прав русского населения. В начавшемся после разрушения СССР варварстве Александр Исаевич был неповинен, поскольку именно против него-то и предостерегал.

Напротив, именно Солженицын первым забил тревогу о судьбе 25 миллионов русских людей, отрезанных от России административными советскими границами, превращенными в государственные. Вот что он говорил в столь шокировавшей как «демократов», так и «коммунистов» речи в Государственной Думе 28 октября 1994 г.:

«Признаем нашу всеобщую великую дремоту… в нашем чудовищном равнодушии к 25 миллионам отрезанных от нас соотечественников. Три года назад наше руководство с легкостью признало фальшивые административные границы, навязанные Лениным, его последователями; признало их государственными. И в 24 часа наши соотечественники оказались за границей (в кавычках) иностранцами (в кавычках), многие в тех местах, где жили отцы их и деды, – а теперь они притесняемые, а теперь они изгоняемые. А мы? Эта глухота национального сознания, которую я не могу назвать иначе как национальным безумием. Я… брал цифры и видел, как мало мы отпускаем на помощь нашим соотечественникам, какие жалкие пособия в размере минимальной зарплаты дают ограниченному числу категорий… Говорят, нет денег. Да, – у государства, допускающего разворовку национального имущества, не способного взять деньги с грабителей, нет денег».

При этом Солженицын раньше многих осознал и опасность неконтролируемой миграции на постсоветском пространстве:

«Есть еще встречная волна так называемых мигрантов. Объявили себя республики суверенными государствами. Но почему-то их граждане приезжают к нам с большими деньгами и не идут в какую-нибудь федерально-эмиграционную службу, и не идут вообще ни к каким властям, – а просто сразу покупают дома, квартиры, земельные участки и место для своей работы. И мы ничего не можем сделать… Эта незаконная эмиграция ущемляет коренное население: в жилье, в коммунальных услугах, в транспорте, в медицине, в образовании, в имущественных объектах» – говорилось в том же выступлении.

Еще одной тревогой Солженицына была угроза того, что Российская Федерация повторит судьбу СССР и её развалит «парад суверенитетов» нацреспублик. Он указывает на неприемлемость ленинского типа федерации, неравноправия русских, при том, что «во всех этих республиках, почти во всех, большинство населения составляли русские» и подчеркивает, что «каждая нация должна контролировать лишь такую территорию, где она составляет основательное, явное большинство».

Солженицын в 1990-е единственный, кто громко говорит о трагедии русского населения в дудаевском террористическом анклаве, а затем вполне определенно поддерживает контртеррористическую операцию 1999-2000: «с тех дней у России и не оставалось другого выхода, как принять военный вызов».

Вот что писал Александр Исаевич в «России в обвале»:

«По меньшей мере с XV века фундаментальная традиция российской государственности была – унитарность, единоуправляемость государства, в своих лучших периодах в сочетании с земством. В течение этих шести веков никогда не возникала ни потребность, ни даже мысль о федеративном устройстве России. Её принёс из своих теоретических схем Ленин – и внедрил мечом большевицкой диктатуры…
Исключительность большевицкой конструкции утяжеляется тем, что в автономиях (со своими президентами, конституциями, флагами, гимнами) – «титульные» народы почти всюду составляют меньшинство, иногда резкое меньшинство – между тем определяют собой аппарат и идеологию управления… равенство грубо нарушено в наших автономиях – языковыми и служебными преимуществами «титульной» нации.
Всё это – кричаще несправедливо. И должно безотлагательно быть исправлено… В автономиях нельзя признать за «титульной нацией», даже если она не в меньшинстве, фактического права управлять всем населением территории от себя, а не в составе общегосударственного управления и по общегосударственным законам… Систему национального неравноправия надо кончить».

Политическое наследие Солженицына для России в XXI веке вполне определенно. Принцип сбережения народа. Отказ от растраты его сил в авантюрах и революционных экспериментах любого толка. Поддержка разумного авторитаризма наверху в сочетании с местной демократией внизу, вместо западнической партийно-политической чехарды. Установка на территориальную целостность и административную унитарность государства. Недопущение дискриминации русских. Цивилизационный суверенитет. Отказ от признания универсальности западнического исторического пути и вообще постренессансной модели цивилизации, унижающей дух, веру (что для нас значит православие) перед материей и рыночным экономическим расчетом. Неприемлемость циничной глобальной гегемонии США и продвижения НАТО на восток. Отказ от признания вечными жульнических «беловежских границ» и попыток украинского сепаратизма вовлечь в свою орбиту Крым и Новороссию.

Принцип сбережения народа разделяет Солженицына и нападчиков-неосталинистов. Для последних русский народ представляется расходным материалом, который можно стирать в лагерную пыль, бросать в вечную мерзлоту спецпоселений, закапывать во рвы гражданской войны и могильники поволжского голода, взрывать вместе с церквями и монастырями, оставлять без помощи в котлах окружений. Мол, важно «величие» (пусть дутое, когда в достижения советской власти записывались царские планы электрификации и начатая Витте и Столыпиным индустриализация), а цена неважна, – этот «принцип» и лежит в основе неосталинизма.

Персонажи, которые рассуждают о том, что «вот сейчас коррупция и начальники воры, а при Сталине был порядок и кто вякнет – расстреливали», на самом деле и составляют прочный фундамент коррупции, воровства и разгильдяйства, поскольку поддерживают главный для коррупционной системы тезис: народ для начальства, а не начальство для народа, а кто будет вякать – снесем голову.

Пронизанное неприятием этой чудовищной философии власти творчество Солженицына – это продолжение подлинной традиции христианского гуманизма, унаследованной от Достоевского. И потому настолько невыносим был для партии и госбезопасности этот писатель, что он наглядно показывал как античеловеческую сущность системы, несовместимую с человеческим достоинством, так и то, что она построена на костях разрушенной и оболганной исторической России (особенно наглядно это в главах «Архипелага», посвященных Соловецкому лагерю, созданному на месте славного монастыря).

При этом Солженицын звал не на Запад, как академик Сахаров, провозгласивший главным из прав человека право на эмиграцию. Нет, Солженицын боролся за восстановление пораженного в правах русского народа на своей собственной территории. За возвращение суверенитета в России русскому национальному началу.
Сбережение русского народа и его суверенное право на Россию – вот основная тема Солженицына.

Солженицын выступил консервативным мыслителем как русского, так и мирового значения: «Образованщина», «Письмо вождям», Гарвардская речь, «Наши плюралисты», цикл опубликованных в США статей с полемикой против русофобов Пайпса и Такера, «Как нам обустроить Россию» и политическое завещание – «Россия в обвале».

Вспомним о том, как в эпоху, когда глобалисты впервые провозгласили отмену наций, именно Солженицын заговорил о необходимости хранения и защиты национального начала – в частности национальной идентичности русского народа.

«За последнее время модно говорить о нивелировке наций, об исчезновении народов в котле современной цивилизации. Я не согласен с тем… исчезновение наций обеднило бы нас не меньше, чем если бы все люди уподобились, в один характер, в одно лицо. Нации – это богатство человечества, это обобщенные личности его; самая малая из них несет свои особые краски, таит в себе особую грань Божьего замысла» – напоминал писатель в Нобелевской лекции.

А в Гарвардской речи напоминал от том, что не может быть Запад «председателем земного шара», что это только один из многих исторических миров:

«Всякая древняя устоявшаяся самостоятельная культура, да ещё широкая по земной поверхности, уже составляет самостоятельный мир, полный загадок и неожиданностей для западного мышления. Таковы по меньшему счёту Китай, Индия, Мусульманский мир и Африка, если два последние можно с приближением рассматривать собранно. Такова была тысячу лет Россия, — хотя западное мышление с систематической ошибкой отказывало ей в самостоятельности и потому никогда не понимало, как не понимает и сегодня…»

Он упрекал Запад в непонимании и нежелании понимать настоящую историческую Россию, о которой пишет с небывалой любовью. Именно эти упреки быстро сделали его для либеральных русофобских элит Запада персоной нон грата.

Мнение о том, что Солженицын настоян на ненависти, пусть и к большевизму, – ложное. Он настоян на любви к нормальной русскую Россию, а ненавидит коммунизм за её уродование и уничтожение людей, а Запад не приемлет за клевету и неприятие этой России:

«Искажение русской исторической ретроспективы, непонимание России Западом выстроилось в устойчивое тенденциозное обобщение – об «извечном русском рабстве», чуть ли не в крови, об «азиатской традиции», – и это обобщение опасно заблуживает сегодняшних западных исследователей… искусственно упущены вековые периоды, широкие пространства и многие формы яркой общественной самодеятельности нашего народа – Киевская Русь, суздальское православие, напряженная религиозная жизнь в лесном океане, века кипучего новгородского и псковского народоправства, стихийная народная инициатива и устояние в начале XVII века, рассудительные Земские Соборы, вольное крестьянство обширного Севера, вольное казачество на десятке южных и сибирских рек, поразительное по самостоятельности старообрядчество, наконец, крестьянская община… И всё это искусственно заслонили двумя веками крепостничества в центральных областях и петербургской бюрократией».

И совсем для него невыносимы либеральные русофобствующие потатчики Западу из числа образованщины. Очень рано в нем созревает убеждение, что они угроза России не меньшая, а может быть в чем-то и более актуальная, чем коммунистический режим. И он не медлит не прекращая одной борьбы, развернуть вторую, на два фронта.

«Зубы русоненавистников уже сейчас рвут русское имя. А что же будет потом, когда в слабости и немощи мы будем вылезать из под развалин осатанелой большевицкой империи? Ведь нам не дадут и приподняться…
Постепенно с годами выяснился истинный смысл моего нового положения и моя новая задача. Эта задача: отстояние неискаженной русской истории и путей русского будущего. К извечным врагам большевикам прибавляется теперь и вражденая восточная и западная образованщина, да кажется – и круги помогущественней… Распалил я бой на главном фронте – а за спиной открылся какой-то Новый? Сумасшедшая трудность позиции: нельзя стать союзником коммунистов, палачей нашей страны, но и нельзя стать союзником врагов нашей страны. И всё время без опоры на свою территорию. Свет велик, а деться некуда. Два жорна».

Однако «опора на свою территорию» у русских постепенно появляется, в том числе и благодаря Солженицыну.

Подвижническое служение Солженицына русскому народу увенчалось успехом. Россия в итоге устроилась «по солженицынски» – спокойная гуманная авторитарная государственность, сумевшая отразить поползновения феврализма и «кадетские прихромы». В согласии с глобальной идеей писателя находится наше стремление обеспечить в многополярном мире автономию своей цивилизации, традиционные доминанты в обществе и выраженная православная религиозность, установка на сбережение народа как основа государственной идеологии (хотя крепко бы, и без снисхождения досталось от писателя тем чиновникам, что сегодня по сути плюют на этот принцип, подталкивая страну к катастрофе). Он бы увидел и то как прорастают сегодня на западе посеянные им сомнения в правильности либерального универсализма – обозначенный в Гарварде поворот превратился в полноводное течение.

Сбылись и предложения Солженицына по Крыму и пророчества о горькой судьбе отвернувшейся от России Украины. Встает во весь рост проблема пересмотра статуса нашей «асимметричной федерации» и возврата к нормальному, равноправному, уважительному к русскому народу государственного устройства. Вряд ли бы его обрадовало размножение у нас номенклатур-большевизма и неосталинизма. С другой стороны, будь с нами Солженицын сегодня, не факт, что эта болезнь так бы усилилась.

Даже природа, как будто, живет «по Солженицыну». «Наш океан – Ледовитый, а не Индийский» – говорил он неоднократно. И вот этот океан на глазах очищается от льдов и вскоре станет одной из важнейших мировых коммуникаций, на которой Россия имеет приоритет. Вообще, необходимость внутреннего развития, освоения наших «трудных пространств», один из важнейших солженицынских заветов будущему.

Будут ли в этом будущем читать Солженицына? Неокоммунисты истошно орут о том, что «никому не нужен этот бездарный писатель» и его следует исключить из школьной программы, а их детям подавай «Павку Корчагина» да Шолохова. Не буду пинать сейчас монстров соцреализма, оставим это на потом. Факт состоит в том, что Солженицын великий писатель, продолжающий магистральную линию русской классической литературной традиции, идущей от Пушкина, Гоголя, Толстого и особенно Достоевского. Именно Солженицын – тот краеугольный камень на котором будет базироваться русская проза (а заодно и мемуаристика, и публицистика) в будущем, когда преодолеет и тяжелое наследие советской псевдолитературы и детскую болезнь постмодернизма.

Нападчики, как правило, просто не читали Солженицына и говорят о нем в лучшем случае по перессказам, а в худшем по методу «Искусство рассуждать о книгах, которых вы не читали».

На что в наследии Солженицына следует обратить особое внимание современному читателю?

«Дороженька» – автобиографическая поэма, которую Солженицын восемь лет в тюрьмах и лагерях сочинял, записывал, заучивал наизусть, сжигал рукописи и вновь повторял про себя. Эмоциональный лирический рассказ о детстве и юности, о судьбе России и её народа в 1920-40-е годы, изумительный по силе и яркости образов.

«Один день Ивана Денисовича» – произведение, сделавшее писателя в одночасье знаменитым. Не только детальное описание распорядка сталинского лагеря от побудки до отбоя, но и образ судьбы русского народа в судьбе одного человека, Ивана Шухова, и чудовищная картина растления, вносимого коммунистическим террором в русскую душу, когда чтобы выжить требуется воровать, хитрить, приспосабливаться, «жить по лжи». Унижение достоинства русского человека, показанное с силой, присущей лишь Достоевскому, должно бы поднять наше национальное самосознание на новую высоту: «Никогда больше».

«Матренин двор» – Солженицын писатель почвенник, но не «деревенщик». Он никогда не рос на земле и не крестьянствовал. Однако именно его рассказу об увиденном при попытке «затеряться в нутряной России» суждено было отворить плотину деревенской прозы. Удивительный проникновенный образ Матрены, простой, не ахти какой опрятной, но праведной высшей человеческой праведностью старухи станет навсегда одним из стержневых для нашей литературы.

«Случай на станции Кочетовка» – один из недооцененных шедевров Солженицына. Тут и военная проза, и производственная железнодорожная, и даже эротика насаженные на жесткий каркас истории о том как «хороший советский человек» оказывается именно в силу этих свойств частью машины убийства. Железнодорожник-офицер подозревает в своем собеседнике немецкого диверсанта только потому, что тот говорит «Царицын» вместо «Сталинград», и не замечает, что тот однозначно не шпион – он вспоминает 1937 год, но в мире офицера «тридцать седьмого» просто не было и он этого ключа подлинности не считывает.

«В круге первом» – объемистый роман о жизни послевоенной «шарашки» иногда справедливо упрекают в некоторой рыхлости, несмотря на детективный сюжет. Но на него можно взглянуть и по иному, как на зарисовки русских судеб в военные и первые послевоенные годы – судьба крестьянина, судьба инженера, судьба студентки, судьба дипломата, судьба инженера из МГБ. Роман изобилует упоительными описаниями Москвы и лирическими зарисовками. В известном смысле это самое «гламурное» произведение Солженицына, в которое включены, в том числе, его отношения с инженером-связистом МГБ Анной Исаевой, сохранившей для писателя его рукописи, в частности незаконченную (но поразительно интересную) повесть «Люби революцию», который должен был стать «приквелом» событий из жизни Глеба Нержина описанных в «Круге».

«Раковый корпус» – роман, посвященный борьбе с раком, любви (любовная тема у Солженицына так не соответствует его имиджу «лагерьного» писателя, что ее как правило не видят даже критики), советскому быту 1950-х годов и снова судьбам, судьбам, судьбам – пациентов и врачей. Солженицын настоящий скульптор слова, вылепливающий ярких объямных персонажей, будь то человек перекати-поля Ефрем Поддуев, крыса-кадровик Русанов (воплощение всего зла коммунистической системы, опять же не сознающее своего служения этому злу), или врач-радиолог Вера Ганграт. На самом деле лучшего образца «больничной прозы», сочного и безжалостного, в русской литературе просто нет.

«Архипелаг ГУЛАГ» – эпическая история русской боли и гнева. В условиях когда закрыты все архивы, когда свидетели запуганы, Солженицын ухитрился собрать 257 свидетельств, дополнив которые данными из открытых источников и впечатлениями собственного «плавания» на Архипелаг, он создал впечатляющий памятник устной истории. Показательно, что визжащие о «фальсификациях в Архипелаге» неокоммунисты даже сегодня, несмотря на открытость архивов, не смогли ни написать альтернативной истории, и опровергнуть большинство солженицынских фактов. Напротив, они вынуждены воевать против «Архипелага» фальшивками, вроде позорного фейка – «Письма Чуйкова», нагло приписанного знаменитому маршалу. Но «Архипелаг» это не только история, это еще и великая проза – точная, яркая, саркастичная, гневная, и пронизанная безграничным оптимизмом борьбы, верой в живую силу русского народа и способность его победить в борьбе с кровавой утопией.

Безусловно, «Архипелаг» не является научной работой в современном смысле слова. К таковой приближаются зачастую исторические главы «Красного колеса», но и они лишены академического научного аппарата. В случае «Архипелага» же перед нами один из первых образцов популярного сегодня исследовательского жанра «устной истории». Подобных исследований сегодня публикуются сотни и на Западе и у нас. Вспомним, к примеру, знаменитую серию книг Артёма Драбкина «Я дрался на Т-34», «Я дрался на Ил-2» и т.д.
От этих публикаций «Архипелаг» отличает то, что свидетельства давались не как монологи, а как полифоническая картина русской трагедии в ХХ веке.

Солженицын неоднократно подчеркивал, что монологическая форма публикаций не давала бы представления об общей картине происходящего. К тому же во многих случаях ему приходилось сохранять анонимность свидетелей. Однако перечень «свидетелей Архипелага» – 257 имен – был опубликован писателем, как только для них исчезла опасность и он доступен для перепроверки любому исследователю.

Мы легко можем сличить то, что рассказал Солженицын, с тем, что рассказали сами свидетели, когда получили возможность говорить открыто от первого лица и своего имени. Можно брать почти наугад имена из «Архипелага» и проверять, не оставил ли свидетель независимых от Солженицына воспоминаний.

Я проделал эту процедуру и буквально с третьего раза нашел человека, дожившего до возможности свободно высказываться и оставившего воспоминания. Это протоиерей Виктор Шиповальников (1915-2007), служивший в 1950-70-е ключарем собора в Рязани, где и произошла их встреча с писателем. Давайте сравним рассказ о. Виктора, как он передан в «Архипелаге», и как его мемуары записаны в публикации журнала «Пастырь» в феврале 2008.

Воспоминания о. Виктора Шиповальникова:

«Меня направили по этапу в Воркуту, на Печору. В вагонах была теснота, и нары занимали в основном уголовники. Таким как я, оставалось место только под нарами на полу или около параши. Нас везли до какого-то места, потом сообщили, что далее пути неисправны и остаток пути в сорок пять километров надо идти пешком. А мороз 45 градусов. Шли мы по снегу, а ряса у меня вся снизу намокла и оледенела. Помню, я отставал, а там собаки. Охранники прикладом били, чтобы не отставал. Определили в лагерь. Там тоже сидели по камерам. Нас несколько человек посадили в яму. В яму я попал в виде наказания из-за духовной одежды и потому, что отказался передавать охране, что говорят между собой заключенные, отказался доносить».

«Архипелаг ГУЛАГ». Ч. 2. Гл. 3. Караваны невольников:

«Пустое снежное поле. Вышвырнутых из вагонов посадили в снегу по шесть человек в ряд и долго считали, ошибались и пересчитывали. Подняли, погнали шесть километров по снежной целине. Этап тоже с юга (Молдавия), все — в кожаной обуви. Овчарок допустили идти близко сзади, они толкали зэков последнего ряда лапами в спину, дышали собачьим дыханием в затылки (в ряду этом шли два священника — старый седовласый о. Фёдор Флоря и поддерживавший его молодой о. Виктор Шиповальников). Каково применение овчарок? Нет, каково самообладание овчарок — ведь укусить как хочется!

Не трудно убедиться, что это один и тот же рассказ, совпадающий во всех ключевых деталях. Солженицын только ошибся, отнеся действие к 1945, а не 1946 году. Если образность Солженицына более яркая, то это не вина его лично и не свидетельство «лжи», а общее свойство любых писателей и историков от «отцов истории» Геродота и Фукидида (работавших так же, как и Солженицын – опрашивая участников) до современных авторов, которые при самом академическом изложении все равно придают исторической картине литературность. И ничем не отличаются архивные документы, которые точно так же писались людьми.

Отличается от этого стандарта разве что протокол нквдшного допроса или «Краткий курс истории ВКП (б)». Никакой литературности, ложь на лжи, зато строгое требование под угрозой репрессий считать эту писанину истиной.

Автор не случайно сделал к заглавию своего произведения пояснение: «Опыт художественного исследования». Другим оно в 1960-х под глыбами репрессивной системы и быть не могло. Не вина Солженицына в том, что он вынужден был писать «Архипелаг», опираясь только на устные свидетельства и открытые публикации, а не на документы архивов советских спецслужб и пенитенциарной системы.

Однако эти архивы вот уже четверть века в целом доступны – и что-то мы не видим «Анти-Архипелага», базирующегося на документах, ни альтернативной истории репрессивной системы СССР, вышедшей из рук апологетов коммунистической власти. Они ограничиваются голословными нападками на писателя и публикацией апокрифических фальшивок, вроде обличительного «Письма маршала Чуйкова Солженицыну», которого легендарный военачальник, конечно же, никогда не писал.

На примере этой фальсификации мы можем убедиться, кто врет – Солженицын или нападчики на него.

Ключевое обвинение из этого апокрифа звучит так: «Сколько надо иметь ядовитой желчи в сердце и на устах, чтобы приписать победу штрафным ротам, которых до и во время Сталинградского сражения НЕ БЫЛО И В ПРИРОДЕ».

На самом деле Солженицын не приписывал штрафным ротам Сталингардскую победу. Он выразился иначе: «Это был цемент фундамента Сталинградской победы». Даже не фундамент, а цемент фундамента. А теперь уточним – кто именно врёт.

В Сталинградской битве участвовали 3 штрафных батальона и 30 штрафных рот, из них 2 батальона и 13 рот на Сталинградском фронте, батальон и 17 рот- на Донском. Количество штрафных формирований в армиях было неравномерным. В 62-ой армии под командой Чуйкова их и впрямь их не было вообще, в 64-й – две, в 21-ой армии – две, в 63 – восемь. Штрафные формирования в боях несли большие потери, в шесть раз больше чем в обычных войсках.

Есть книга Александра Васильевича Пыльцына «Штрафбат в бою» – реальный офицер штрафбата пишет и как мемуарист и как историк о том как это всё было. При этом пламенно “обличает” Солженицына, как истинный советский патриот. Вот только книга Пыльццына имеет совершенно убийственный для фабрикаторов “Письма Чуйкова” подзаголовок – «От Сталинграда до Берлина». И рассказывает действительно о боевом пути штрафбатов от Сталинграда.

А теперь зададимся вопросом: кто на самом деле оскорбляет память русских воинов павших в Сталинградской битве? Александр Солженицын, который почтил их жертву, назвав её «цементом в фундамент Сталинградской победы»? Или тот, кто сочинил от имени и без поручения маршала Чуйкова невежественную агитку, в которой отрицает сам факт существования штрафных подразделений в эпоху Сталинградской битвы и тем самым множит подвиг сражавшихся в них воинов на ноль, по сути плюет на безымянные могилы и пропитанные кровью берега Тихого Дона и Волги, где легли в боях за Родину штрафники?

Иосиф Бродский хорошо определил «Архипелаг» как эпос . Своего рода «Илиаду» русской боли. Однако на деле Солженицын – всё-таки не Гомер, а Геродот (точнее – Фукидид). В условиях, когда архивы закрыты, конвоиры молчат, а свидетели испуганы, он ухитряется собрать достаточно показаний и достроить их скудными открытыми источниками, да впечатлениями собственных «путешествий», так, что получается целостная, леденящая, но и закаляющая душу картину. Солженицын, в условиях молчания профессиональных ученых, берется за одну из важнейших задач истории – реконструкцию исторической картины вершащейся русской судьбы. И делает это, порой, с большим чутьём.

«Красное колесо» – это ещё один великий эпос, скорее уже «Махабхарата», чем «Илиада», а потому большинству читателей кажущийся неподъемным. Задача – в условиях крайней бедности (особенно в первых томах) материала реконструировать ход революции не только как движение масс, но и как сцепление индивидуальных судеб.

Иногда эта бедность материала страшно давит, особенно когда писатель берется за реально существовавших героев, оставивших нам свои мысли и мнения. Куда как естественней звучали бы в устах генерала Нечволодова реплики созвучные его «Сказаниям о Русской Земле», в устах А.А. Свечина суждения из его «Искусства вождения полка» или «Стратегии». Ольда Андозерская кажется никогда не читала книг Ольги Добиаш-Рождественской о крестовых походах, не блещет знанием ни французского, ни латыни, зато говорит цитатами из монархической публицистики Ивана Ильина и ругает кадетов (профессор состояла в кадетской партии). Здесь мы как бы нащупываем границы достоверности солженицынской «выдуманной» России.

Однако на деле герои эпоса прекрасно обходятся без своих прототипов – воюют, влюбляются, спорят, населяя созданный Солженицыным объемистый, но плотный мир из взаимно перекрещивающихся романов, повестей, трактатов, статей, дневников, и даже фантасмагорий, как с появляющимся из чемодана Парвусом. Вылезши из чемодана этот господин вольготно разместился даже в популярных сериалах – этот факт можно считать своеобразным официальным признанием победы солженицынского взгляда на механику революции.

Описание этой механики создает не менее жуткие страницы, чем картины жестокостей «Архипелага». Ты видишь как это убьёт то. Как шепотки в рабочих подсобках о царице, продающей государственные секреты и выкрики наученного шалопая о том, что не нужна Рига, пусть немец забирает, превратятся в пытки на Секирной горе, лагпункты и расстрелы. И всё это преломится через судьбу рабочего-министра Кузьмы Гвоздева. «Обуховские» главы «Октября шестнадцатого» – одни из самых страшных в эпопее – показано как две нации инженерская и рабочая пытаются стать одной и как эта попытка торпедируется национальной изменой, рядящейся в тогу пролетарской интернациональности.

«Август четырнадцатого» – первая часть эпопеи «Красное колесо» и, возможно, лучший военный роман в истории. Писатель-артиллерист сумел в чем-то превзойти другого писателя-артиллериста Толстого, сосредоточив внимание на боевой работе, передвижениях войск, любовно выписав русских солдат, офицеров и генералов, сражавшихся в Восточной Пруссии. А обрамлена эта история идиллическими картинами старой России, которая вскоре будет безжалостно разрушена.

Во второй редакции Солженицын отчасти разорвал динамику повествования главами о Столыпине (возведя великого премьера в ранг национального героя), Богрове (показав механику демона революции) и императоре Николае II. Царские главы не самые удачные в романе, писатель так никогда до конца и не смог разглядеть духовный облик царя, но для 1970-х, когда образ Государя был расчеловечен советской пропагандой и этот рассказ был колоссальным прорывом.

Цельный, композиционно строгий, летящий как стрела военный роман искусственно разрывается историческими главами. И в этом весь Солженицын. То, что надо сказать, важнее читательского удовольствия от цельности художественного текста. Ты обязан узнать правду о Столыпине, и если для этого придется эксплуатировать твоё внимание, напряжённое только что свершившимся выходом Воротынцева из окружения, Солженицын сделает это не задумываясь, подчиняя писателя публицисту и политику. Результат налицо – Столыпин сегодня самый популярный государственный деятель былой России, по сути государственный идеал. И вряд ли тут есть чья-то большая заслуга, нежели Солженицына.

«Бодался теленок с дубом» – автобиографический рассказ о своей литературной борьбе в период от публикации «Ивана Денисовича» до насильственной депортации из СССР. Рассказ пристрастный, для многих обидный, но нечеловечески яркий, изобилующий метафорами сражения. Сражения русского человека за правду и за свое достоинство, за право быть собой не сгибаясь в три погибели перед антирусской и античеловеческой системой. Книга, в которой всякий русский интеллектуал, работающий со словом и смыслом, испытывает стопроцентное узнавание ситуаций, никуда не исчезнувших и до сих пор.

«Октябрь шестнадцатого» – вторая часть «Красного колеса», зарисовка России в дни перед произнесением роковой милюковской речи «Глупость или измена», столкнувшей страну к катастрофе. Мы видим как причудливо переплетаются в одной реальности нормальная работа государства и жизнь народа в условиях войны и деятельность демонов революции – большевиков и эсеров, кадетов и Гучкова, чтобы пустить страну под откос ради своих абмиций. Как искусно провокаторы мешают «нации инженеров» и «нации рабочих» объединиться в единую русскую нацию, работающую во имя победы. Особенно удачно нарисованы образ Ленина и Парвуса, которые сыграют решающую роль в русской катастрофе.

«Март семнадцатого» – третья часть «Красного колеса». Книга предупреждение, которую писатель спешил закончить и частично начитать по радио в условиях перестройки, то есть сползания к новому «февралю», который Солженицын надеялся предотвратить. Солженицын показывает механику безумия, порождающего великую смуту, глупость разрушителей и заговорщиков, уверенных, что они могут управлять событиями, но сносимых первым же порывом революционного ветра. Это одновременно история, написанная на огромной источниковой базе, и, в то же время, настоящий памфлет против революций.

«Апрель семнадцатого» – четвертая, последняя из написанных частей «Красного колеса». Картина неумолимости революции и скатывания страны в смуту – развал армии, разрушительная деятельность большевиков, падение последних «сил порядка» – октябристов и эсеров, не осознавших, что сами по себе, без взорванного ими Государства Российского, они не более чем тонкая пленка на закипающем котле.

Часто приходится слышать поверхностные суждения, что читать «Красное колесо» трудно или невозможно. Это не так, нужно просто настроиться на особый ритм повествования, не пытаться проглотить всю книгу за раз, захотить войти в ритм нашей потрясающей и ужасающей истории, который Солженицын передает очень зримо. Потребуются годы, чтобы оценить в полной мере какого уровня шедевр оставил Солженицын в «Красном колесе». Зато нет никакой сложности оценить позднюю классику Солженицына – его «двухчастные рассказы», особый придуманный писателем жанр – два рассказа объединенных одним мотивом, героем, образом, и последнюю повесть о Великой Отечественной войне.

«Абрикосовое варенье» – настоящий шедевр русской литературы. Первая часть представляет собой письмо молодого заключенного о своих мытарствах, направленное писателю, в котором трудно не узнать красного графа Алексея Толстого. Во втором описывается быт этого писателя и реакция на письмо, которое он воспринимает прежде всего как интересный источник языкового материала.

«Настенька» – история двух переломанных большевизмом женских судеб: дочки священника, затянутой в круговорот домогательств и надругательств советских начальничков, и ростовской учительницы литературы, душа которой постепенно растлевается на поворотах коммунистической идеологии.

«Эго» – уложенная в короткий рассказ яркая картина одной из важнейших страниц антибольшевистского сопротивления русского народа – Тамбовского восстания. Ход боевых действий. Самоощущение и нравы восставших. Жестокое итоговое подавление.

«На изломах» – совершенно необычный для Солженицына по теме и интонации рассказ. Первая часть – история взлета советского красного директора, главы одного из крупнейших оборонных предприятий, сохранившего свое кресло и в постсоветские годы. Вторая часть – чистой воды сериал «Бригада» – приключения молодого предпринимателя новой волны, которого стремятся убить. Его поддерживает офицер ФСБ, отличающийся государственным мышлением (интересно, что рассказ опубликован задолго до начала путинской эпохи). Феномена этого рассказа не понять, если не помнить, что сам Солженицын вышел из дореволюционного предпринимательского сословия, и восстановление настоящего, неолигархического предпринимательства считал одной из важнейших национальных задач России.

«Желябугские выселки» – настоящий шедевр военной прозы, которым Солженицын разом выгородил себе место на довольно густонаселенной площадке «лейтенантской прозы». Точное, деловитое, едва не поминутное описание работы батареи звуковой разведки, которой командовал Солженицын, удостоенный нескольких боевых наград. Невозможно удержаться от восторга с которым описано напряжение между хаосом бомбежек и артобстрела и точностью математической работы, переводящей акустические измерения в координаты цели для контрбатарейного удара.

«Адлиг Швенкиттен» – военная повесть, посвященная одному из самых драматических военных приключений Солженицына, когда выдвинувшиеся далеко вперед звуковые разведчики и передовые части оказались в Восточной Пруссии под ударом масс отступающих немцев. Солженицын описывает и собственный подвиг по спасению оборудования, за которой он получил бы орден, если бы не арест, и беспечность штабистов, загулявших в прусском замке и прозевавших немецкий прорыв, и отвагу артиллеристов, сумевших остановить немецкие танки. Объективно это одно из лучших произведений о войне в нашей литературе.

«Угодило зернышко промеж двух жерновов» – очерки изгнания, продолжающие автобиографическую тему теленка. Книга настолько взрывоопасная, что она до сих пор не увидела отдельного издания, есть только публикации в журнале «Новый мир». Это не только впечатления от европейской и американской жизни, но и, прежде всего, рассказ о постоянной и напряженной борьбе с западной и эмигрантской русофобией. Оказавшись за границей Солженицын открывает для себя, что русфобия бывает не только коммунистической, но и либеральной, и погружается в борьбу с нею. Книга пленяет мощной и искренней заботой о русском национальном достоинстве и в полной мере раскрывает Солженицына политика. Эта антирусофобская тема продолжена будет и в историко-публицистическом труде «Двести лет вместе», посвященном взаимоотношениям русских и евреев, особенно в революционную и постреволюционную эпоху.

Прежде всего, Солженицын это портретист судеб, русских судеб на переломе. Сжатая биография, порой почти плутарховская, это его основной жанр, фрагменты которого собираются и в эпические полотна романов и в небольшие рассказы. При желании почти всю прозу писателя можно разъять на большие и малые биографии и издать в таком виде. Солженицын – великий русский писатель-баталист. Казалось бы невозможное почти дело – писателю-артиллеристу (а этот взгляд на войну через пушечный прицел у него всюду) превзойти другого писателя-артиллериста Толстого, но солженицынские картины войны как войны точнее, сосредоточенней на боевой работе. Из них собирается «Август четырнадцатого», видимо – лучший военный роман во всей мировой литературе. Сколь ни обильно было поле «лейтенантской прозы», Александр Исаевич изрядно подвинул её написав «Желябужские выселки» и «Адлиг Швенкиттен». Ещё можно сказать о Солженицыне как о пронзительном и откровенном эротическом писателе, но это так далеко от литературоведческих и журналистских стереотипов, что даже и не прикасаются

Что уж говорить о солженицынской публицистике? О ней немало было сказано в моей работе “Идеология Солженицына” и в очерке “Улица Солженицына”. Остается только перечислить основные её шедевры.

Сборник «Из под глыб», где возрождено было понятие русофобии, введено хлесткое «образованщина», начата полемика против либерального утопизма Сахарова и диссидентов.

«Письмо вождям Советского Союза», в котором Солженицын предложил советскому руководству путь плавной трансформации государства – сохранение управляемости и стабильности при отказе от коммунистической идеологии и сосредоточении на внутреннем развитии, вместо дружбы-вражды с Западом.

«Гарвардская речь» в которой русский писатель сообщил Западу, что он не должен мнить себя единственной универсальной цивилизацией и что эпоха безбожного гуманизма подходит к концу, разлагает сама себя (что на западе особенно очевидно) и мы должны вступить в новую эпоху возвращения к Богу.

«Чем грозит Америке плохое понимание России» и «Иметь мужество видеть» в которых была подвергнута разоблачению русофобия западной «советологии» и указано было на то, что не следует видеть коммунизм в качестве естественного продукта русской истории.

Памфлеты «Наши плюралисты» и «Колеблет твой треножник», направленные против русофобии «третьей эмиграции» и диссидентщины сахаровского образца.

Знаменитое послание «Как нам обустроить Россию?» в которой в условиях уже неизбежного распада СССР, Солженицын призвал спасти русский мир, соединив его в союз славянских народов, предостерегал против неосмотрительного бухания в демократию и рынок.

Попытка честно и исторически взвешенно разобраться в двухсотлетней русско-еврейской распре – “Двести лет вместе”. Попытка оказавшаяся невероятно успешной – именно с выхода этого труда Солженицына “еврейский вопрос” начал в России как-то сам собой исчерпываться.

«Россия в обвале» – обличение либеральных терзателей России и своего рода политическое завещание.
Солженицын оставил нам целую вселенную. Даже две – литературную и философски публицистическую, каждая из которых образует чувство идентичности и самосознания русского человека. Ну а тех, кому узколобость сталинского «Краткого курса» и подзаборных фальшивых агиток мешает эти вселенные оценить и принять в себя, тех остается только пожалеть.