Philippe de Villiers. J’ai tiré sur le fil du mensonge et tout est venu, Fayard, 2019. (Я потянул за ниточку лжи и всё вышло).

Сенсационная история зачатия Евросоюза, написанная виднейшим французским национал-консерватором, учеником и соратником Солженицына, писателем, политиком и основателем исторического парка «Пюи дю Фу», истинным вандейцем, Филиппом де Вилье.

Книга нашумела во Франции в 2019 году, у нас издана ограниченным тиражом в конце 2020 в переводе Ал. Любжина, а в 2021 видимо выйдет в большой книжный свет.

Начинает книгу Вилье с эпической картины — пьяный глава Еврокомиссии Жан Клод Юнкер на саммите НАТО. Он едва не падает и его подхватывает Порошенко. Как так могло выйти, что такого типа персонажи могут оказаться во главе «Единой Европы»?

Вилье цитирует совет, который много лет назад дал ему знаменитый голлист Кув де Мюрвиль: «Потяните за ниточку и все выйдет». Пользуясь своими немалыми связями и средствами автор много лет тянул за ниточку и в самом деле всё вышло… Большая часть книги — опубликованные им английские и французские документы, подтверждающие, что «Единая Европа» создавалась на деньги США и в интересах США.

Начинает он с расследования истории появления на свет «Мемуаров» знаменитого «отца» Единой Европы Жана Монне и выясняет, что Монне в этом программном тексте паневропеистов не написал ни строчки, а оплачивалось издание полностью американскими фондами, которые и выступали заказчиками этого текста, зовущего к Единой Европе. В частности за текстом стоял советник Кеннеди и Джонсона по нацбезопасности, а затем глава Фонда Форда Макджордж Банди, постоянный фигурант и недавно упоминавшейся тут конспирологической книги Смирнова.

Де Вилье весьма саркастично исследует биографию Жана Монне и его превращение из коньячного короля в международного авантюриста, работающего на интересы США. Спекуляции в Лондоне и Канаде, распил денег на военных заказах, масонство («Великий Восток» открывает все двери), нехарактерная для француза полная идейная, культурная и стилистическая американизация… «Принципы Жана Монне, — вспоминает Луи Жокс, находившийся с ним в близких отношениях, — были те же самые, какие стал бы защищать юный демократ, воспитанный в Англии или — даже скорее — в Соединенных Штатах. Его постоянное чтение и размышление скорее были близки к мысли Вашингтона, Джефферсона или Линкольна, чем к мысли европейских писателей или деятелей».

Очаровательна история о том, как Монне увел жену у партнера итальянца и чтобы избавиться от преследований разъяренного мужа женщина развелась с ним в коммунистической Москве и там же вышла замуж за Монне, все это было сделано при помощи посла в Москве Уильяма Буллита, одного из влиятельнейших деятелей рузвельтовского кабинета.

Монне становится скорее человеком с Уолл-Стрита, чем французом. Среди его друзей — влиятельный адвокат Джон Фостер Даллес. «В 1938 году ФБР  подозревает его предприятие в отмывании денег для нацистов. Но расследование было оставлено без предъявления самых ничтожных обвинений».

В годы Войны он является по сути полномочным представителем США в вопросах снабжения французского сопротивления и отчаянно интригует против Де Голля в американских интересах. С его подачи де Голлю запрещают выступать по радио. В 1943 он дописывается до предложений уничтожить де Голля.

«Эта речь Де Голля, черным по белому, — совершенный тип гитлеровской речи и применение его методов. И коль скоро это так, нужно решиться сделать вывод, что соглашение с ним невозможно:

— Что он враг французского народа и его свобод.

— Что он враг европейского восстановления в рамках порядка и мира.

— Что, следовательно, он должен быть уничтожен, в интересах французов, союзников и мира.

Итак, опасно долее искать соглашения… Итак, его нужно уничтожить».

Это откровение наводит на интересные вопросы, связанные с событиями 1960-х годов. Тогда на Де Голля шла настоящая охота, покушения следовали одно за другим. Официально это делала ультранационалистическая ОАС, мстившая генералу за предательство, выразившееся в предоставлении независимости Алжиру. Однако вот вопрос, откуда у французских правых было столько денег и возможностей, чтобы продолжать охоту много лет? Не использовал ли их, возможно втемную, кто-то более влиятельный? Ведь этот период – кризис отношений Франции и пред-Евросоюза, сопровождавшийся попытками Де Голля уничтожить влияние Монне на французскую политику.

Одновременно с требованиями ликвидации Де Голля Монне бомбардирует Рузвельта проектами послевоенного переустройства Европы на основе ликвидации национальных суверенитетов. После войны у его проектов появляется немало сторонников. Появляется Американский комитет за единую Европу в числе основателей которого бывшие в разное время директорами ЦРУ Уильям Донован, Уолтер Беддел Смит и Аллен Даллес. Такого рода структуры и финансируют пропагандистскую работу Монне в деле продвижения Единой Европы.

«Интегрированная Европа — это не может быть пригодно для Франции, для французов… за исключением нескольких больных, наднационалистов, таких, как Жан Монне, заботящихся прежде всего о том, чтобы служить Соединенным Штатам… Хотите ли знать, что все это значит, наднациональность? Господство американцев. Наднациональная Европа — это Европа под американской командой» — цитирует де Вилье первого премьера Пятой республики голлиста Мишеля Дебре.

Монне был закулисным творцом «Декларации Шумана» 1950 года с которой началось основание первых структур, Объединения угля и стали (призванного контролировать важнейшую стратегическую отрасль) и Евроатома (призванного не допускать появления в Европе атомной бомбы).

Фигуре Мориса Шумана министра иностранных дел Франции озвучившего европейскую декларацию, в честь которой 9 мая установлен День Европы, де Вилье уделяет отдельное внимание. Он показывает, что этот эльзасец, по сути, не был французом, мыслил себя до Первой Мировой как немец и носил в годы войны немецкую форму. В годы Второй мировой он сперва был близок к вишистам, затем создавал себе алиби при помощи католического ультраклерикализма. Особенно восторженные еврокатолики требуют от Ватикана канонизировать Шумана, якобы открывшего народам Европы дорогу к миру.

Деятельность Монне и Шумана в послевоенной Франции, направленная против Де Голля, щедро финансировалась околоправительственными структурами США, хотя некоторые проекты, как евроармия, срывались, а атомную бомбу де Голль создал несмотря на Евроатом.

Технологией Монне была технология раздробленного суверенитета — отбирать у национальных государств разрозненные функции сперва на второстепенных участках и передавать их евроструктурам. А потом в решающий момент евроструктуры объединят отчужденные функции и окажутся много сильнее наций.

Ведущую из таких структур — Еврокомиссию возглавлял Вальтер Халльштайн, уже в началае 1960-х пытавшийся играть на международной арене роль «европейского премьера». На деле это был «перевоспитанный» в американском плену и тогда же завербованный американцами Вальтер Халльштайн. Халльштайн был высокоранговым нацистским юристом.

«Личная вовлеченность университетского преподавателя Халльштайна в дела Рейха примет новый размах начиная с лекции, которую он прочел 23 января 1939 г. в Mahn & Ohlerichs Keller в Ростоке «О юридической сущности великой Германии». Перед публикой, облаченной в нацистскую форму — министр, несколько представителей верхушки партии и вермахта, местные политики, коллеги по университету и студенты, — будущий архитектор Европейского Сообщества объяснял своим гнусавым голосом: «Создание великого немецкого Рейха — не только политический факт, акт фюрера с универсальным значением, один из тех актов, которые перекраивают карту Европы и отвечают древнему желанию народов […], это также и историческое и юридическое событие необычайной важности. Необходимо не только обновить старое расшатанное здание, но и шире — построить сооружение новое, для растущего семейства»».

После войны Халльштайн взялся строить «сооружение для растущего семейства» уже по заказу американцев. «В моем министерстве только 65 % бывших нацистов», — докладывал результаты своих подсчетов сам Халльштейн, тогда статс-секретарь по иностранным делам, в 1952 году; при этом никто не знал, включал ли он в итоговую цифру собственную персону.

На посту главы Еврокомиссии его наглость доходила до того, что, будучи чиновником межправительственной комиссии, он совершил в США государственный визит в качестве своего рода «президента Европы» и его принимал в этом качестве Джон Кеннеди. Из бюджета  Еврокомиссии он финансировал движение Монне, сутью которого была поддержка Еврокомиссии. В итоге Де Голль объявил политику «пустого стула» в ЕС, Франция попросту игнорировала комиссию, блокируя все решения и тем самым вынудила Халльштайна уйти. Но в сегодняшнем ЕС он почитается одним из отцов-основателей.

В одну из глав Де Вилье вставляет увлекательный рассказ об участии Александра Солженицына в открытии памятника Марине Цветаевой в Вандее.

«Пользуясь кратким моментом передышки, прежде чем взять курс на Сен-Жилль-Круа-де-Ви, мэтр, сидя на скамейке, у окна салона, читает стихотворный сборник — «Лебединый стан». У него дрожат губы, он бормочет строфы, несомненно, чтобы лучше почувствовать их на вкус. Он кажется взволнованным и даже потрясенным, чуть позже я пойму почему. На четвертый день пребывания в Вандее, — он с тщательностью и ревностью отобрал оттуда все символические моменты, —он готовится через несколько часов воздать честь своей любимой поэтессе, Марине Цветаевой, крупной фигуре в русской словесности, которая избрала вандейский берег для жизни в эпоху изгнания, в течение лихолетья «красной чумы», в то время как ее муж служил в Белой армии.

Во время перемещения из Эрбье в Сен-Жилль-Круа-де-Ви он кажется серьезным, отсутствующим, у него скорбное лицо, — может быть, он возвращается мыслями, перед лицом этих пейзажей, напоминающих ему рощи мятежного Тамбова, к прежним, незажившим болячкам. Он говорит мало, раздумывает и отделывает тщательным пером несколько предложений своей будущей речи.

Там нас уже ждет толпа. При нашем прибытии Доминик Суше, организатор паломничества великого диссидента, делает нам знак двигаться вперед, на гареннскую дюну, к стеле из белого камня перед лицом бескрайнего моря.

Александр Солженицын тянет за ленту тюлевого покрывала темно-синего цвета, наклоняется на долгое время, держа руку на сердце; прежде он попросил, чтобы на памятнике были выгравированы — по-русски и по-французски — два аллегорических стиха, объединив таким образом «две страдальческих земли»:

Старого мира — последний сон:
Молодость — Доблесть — Вандея — Дон.

К моменту нашего возвращения настроение меняется. Его напряжение ослабевает. Его жена Наталья смеется, держа в руке стакан с trousse-pinette  из Пюи дю Фу. Во время семейного ужина беседа возвращается к церемонии в Сен-Жилль-Круа-де-Ви, потом к Марине Цветаевой; выбор Вандеи как места изгнания, страдания ее последних дней в Татарской республике, трагическая смерть удавленницы в 1941 г., реабилитация в 1955-м. Сколько терзаний! Затем беседа плавно переходит к вандейскому восстанию 1793 года, которое мэтр сравнивает с восстанием Тамбова:

— Для Марины Вандея была символом сопротивления. Для меня тоже, — до-бавляет он, — это точная аналогия с нашими крупными антибольшевицкими кре-стьянскими восстаниями. Идеологическая матрица советского Террора была изобретена у вас. Ленин призывал своих подручных: «Нам нужны Вандеи, нужен успешный террор». Из века в век это все идеология… — не удерживается он с печальным ропотом.

Что он хотел сказать? Я настойчив:

— Что же это для вас, идеология?

— Бегство от реальности. Идеология выдумывает для себя несуществующую реальность. Она расцветает во временном вне времени. Она одним махом вычерки-вает историю, корни старых наций, человека, каков он есть.

— Да, старые нации… мы тоже, знакомо… Маастрихт…

— О да! перебивает мэтр, — у вас ведь был референдум…

Он желает знать, является ли Европа «идеологической конструкцией» или нет. Тогда я рассказываю ему о двусмысленностях трактата:

— Как раз после падения Берлинской стены была воздвигнута Маастрихтская стена, в то время как нужно было навести мосты и создать Европу «от Атлантики до Урала». Авторы трактата продали нам идею сверхгосударства, сверхнации, сверхграницы. Поднятые на щит, они уже провозглашали: «Американцам нужно держаться; через некоторое время, благодаря Маастрихту, Соединенные Штаты Европы будут такими же сильными, как Соединенные Штаты Америки!» Трюк был шит белыми нитками, и «нет» едва не победило. На самом же деле они не желали ни супергосударства, ни супернации, ни суперграницы. Их намерение — не строительство Европы, а разрушение наций, разрушение европейской цивилизации. Речь шла не о том, чтобы содействовать подъему новой политической единицы, но о том, чтобы покончить с политикой. Маастрихтская утопия заключает в себе неслыханную, невероятную в истории европейских народов попытку, — уничтожить политическую жизнь. Научить народы жить без конституций, без правительств, без демократии, без границ, без географии, без прошлого и без будущего, — вот их филигранная работа; к этому моменту было изобретено понятие «пространство без границ», ровно в то время, когда было решено разложить идею народа, идею национального сообщества, идею территории, идею общего блага. Тотальный рынок нуждается в предметах и существах, очищенных от всяческих связей — чтобы и следов не осталось. Мы воистину живем в идеологии: нам объясняют, что было время наций, а теперь время глобализма, что европейская интеграция — его этап и что нельзя повернуть обратно. Как есть сейчас млекопитающие, а раньше были рептилии, и сами рептилии пришли после земноводных. Это движение по прямой линии, это фатально. Вам такое знакомо, не так ли? Так движется прогресс. Знает одна элита. Нужно довериться ей. Для нее существует своего рода временнáя неприкосновенность: идеология — союзница отвлеченного и неопределенного времени, ускользающего от. критического исследования…

У Александра Солженицына, пока он меня слушает, появляется легкая улыбка на губах. Вскоре он меня прерывает:

— Да… но идеологии всегда кончают смертью. Ведь однажды найдется песчинка… которая как раз и называется реальность. Не будет никакого движения, пока народ верит, что система непогрешима!

И тогда мэтр рассказал — в виде анекдота — второстепенный факт, о котором он думает, что тот изменил лицо Советского Союза.

— Хрущев протащил в свой знаменитый «доклад» маленькую живописную деталь, раскрыв, что численность голов крупного рогатого скота в Советском Союзе была тогда ниже, чем при царях. Народ насмехался над этим. И с догмой о непогрешимости большевиков было покончено. Они, значит, могли ошибаться… Им можно было больше не верить. И так обстоит дело со всеми идеологиями: их поддержка — догма о непогрешимости, а сомнение обеспечивает им медленную смерть.

Я часто прокручивал в уме эту аллегорическую картину с поголовьем русского скота. Сегодня я думаю, что мы в Европе недавно пережили подобный опыт, не отдавая себе в этом отчета. Меркель — совершенно невольно — проделала хрущевскую работу. 31 августа 2015 года она обратилась к своему народу: «Wir schaffen das!» — мы достигнем этого! Фраза казалась банальной, но она потрясла общество. Речь шла о том, чтобы впустить в Германию миллион мигрантов.

Телевизионные картинки орд беженцев, заполнивших осенью 2015 года европейские дороги, потрясли все народы. Затем, ночью 31 декабря 2015 г., зрелище паперти кельнского вокзала — невыносимое и тягостное: мигранты в большом числе нападают на женщин, — вызвало у публики живейшее отвращение. Это-то и было исполнением обещания «жить вместе»? Что же это за Европа, которая нас больше не защищает? И это слышится повсюду… По рекомендациям Объединенных Наций и Европейского Союза власти мало-помалу водворили у нас противообщество. Элиты желают познакомиться на опыте с регенерированным человечеством в красивых кварталах и велогаражах. Ропот распространяется повсюду. И сомнение вкрадывается…».

Де Вилье раскрывает сущность Евросоюза как пространства полного распада всякой конкретности, всякой формы.

«В своем «Элогии границы» Режи Дебре сказал справедливое слово: «Дурацкая идея очаровала Запад: человечеству, которому плохо, будет лучше без границ».

Здравомыслящему наблюдателю ясно, что Европейский Союз представляется удовлетворенным в этом основополагающем самоотождествлении, и по словам Пьера Манана это самоотождествление — последняя стадия демократии, с которой ободрали ее атрибуты: границу, народ, территорию, искусство жить, цивилизацию.

Эта Европа принесла в жертву свое платье из плоти, это бестелесная Европа. Это постевропейский союз. Он представляется как открытый рынок и пространство неопределенной протяженности, и сама область его компетенции также находится в безграничной экспансии. Европейский Союз — пространство и рынок без отдельной сущности, без собственной личности, в скором времени рассыпающийся в пыль немощи и неспособности. Сделав жизнь бесплодной, он движется в третье тысячелетие тяжелым шагом слона в терминальной фазе.

Он не пытался стать политическим телом, это только юридическое тело; мало-помалу он пятится, уступая свое место Другому. Как если бы он решил не быть ничем, кроме как «местом, где осуществляются права человека — лишенным любой формы собственной жизни — чтобы Другой мог быть тут всем, что он есть или чем он пожелает быть…

Управление — власть неустойчивая, многоцентричная, безголовая, это власть в мире, очищенном от гражданской жизни в пользу техники. Эта новая форма постполитической власти осуществляет грезу Монне, который уповал на сложную процедурную игру, в чьей тени нашел бы убежище междусобойчик, и продолжает заодно амбиции Хайека, который намеревался «свергнуть политику с трона», а в другом разрезе — ленинский проект, призывавший «рассвет счастливой эпохи, когда политикой будут заниматься все меньше и меньше и слово будет предоставлено инженерам», или же проект Фридриха Энгельса, для которого, коль скоро пролетарская революция осуществилась, «правительство лиц уступит место управлению вещами и таким образом приведет к постепенному отмиранию государства. Государство не будет упразднено, оно отомрет». Эта новая историческая конфигурация наполняет радостью сердца доктринеров социальной деконструкции, которые усматривают «повсюду символическое доминирование» и, начиная с 1970-х го-дов, позволили доброй части французской интеллигенции вертеться не стесняясь, обращаясь от коммунизма к ультралиберализму или к либерализму либертарианского толка.

И вот он, пресловутый «неопознанный политический объект», НПО, за который ратовал Делор в страсбургском соборе. Мы движемся в промежутке между corporate governance фирм, good governance банков и брюссельским multi level governance. Юрген Хабермас определяет эту систему как «образчик постдемократи-ческой автократии».

Как правильно заключил Кристоф Бодуэн в своей основополагающей книге «Демократия на экзамене европейской интеграции», «Союз — не учреждение, а процесс. Его нельзя определить как организацию, но только через его собственное движение: это „союз все более и более тесный“. Интеграция — это бесконечный винт. Она закручивается, она закручивается, по образу торгашеского и бродячего мира, который она носит в себе, мира полного „свободного обращения“ вещей, капиталов, лиц и побуждений. Трактаты — из расплавленного вещества, на службе этого вечного движения, и об этом свидетельствует сама архитектура страсбургского Парламента — умышленно недовершенного».».

И тут совершенно поразительно то, что его констатации совпадают с предсказаниями, сделанными Константиным Крыловым в его работе «Поведение» в далеком уже 1997 году. Формирующийся на Западе новый мировой порядок есть не объединение, но растворение:

«Складывающийся сейчас западный «новый мировой порядок» возникает совершенно иным образом: не путем «объединения сверху» некоего множества, а путем растворения границ элементов этого множества; не путем введения новых, дополнительных порядков и законов, а путем уничтожения и отмены старых. Разумеется, такая отмена вызывает необходимость в некоторых новых правилах. Здесь, однако, важна последовательность — что за чем следует.

Наилучшим примером реализации идеологии «нового мирового порядка» может послужить процесс объединения Европы. Он начался не с создания неких «всеевропейских органов власти» и постепенного расширения их полномочий. Напротив, он начался с отмены некоторых законов, касающихся границ государств, таможенных правил, ограничений на перевозки товаров, и т. п. Все наднациональные органы управления в Европе слабы и еще долго останутся таковыми. Зато процесс размывания границ между государствами идет достаточно быстро. Введение общеевропейской валюты, европейского гражданства и т. п. является не началом, а результатом этих процессов.

Восточные деспотические империи стремились объединить земли вокруг центра. Западные государства не пытаются делать ничего подобного: напротив, они стремятся растворить в «общем море» все границы и пределы. На Востоке централизованная власть появляется первой и начинает постепенно распространять свое могущество, присоединяя к себе все больше и больше земель, территорий, людей. На Западе единая централизованная власть может появиться только в последний момент, после «растворения». Это процесс, идущий не сверху, а снизу — не введение дополнительных ограничений, а отмена существующих.

Не следует думать, что подобный процесс может проходить полностью безболезненно. На Востоке окраины расширяющихся империй воевали за свою независимость, поскольку империи угрожали их свободе. На Западе люди сопротивляются логике «нового мирового порядка» потому, что он угрожает их идентичности.

Человек (равно как и народ) не может быть всем и принять все. В этом смысле «новый мировой порядок», размывая все и всяческие ограничения, может стать в конечном итоге столь же малопривлекательным, как и самое жесткое подавление личности и народа. Пока, однако, дело до этого еще не дошло: Запад переживает свой подъем, и в течении достаточно долгого времени положительные стороны либеральной морали, возможно, будут перевешивать минусы.

Скорее всего, однако, «новый мировой порядок» не будет доведен до своего логического завершения, как не достиг того же в свое время Восток. Идеалом политического развития Востока могла бы быть мировая империя, огромное централизованное государство, охватывающее всю планету, с универсальной культурой и единой мировой религией. Максимум, который был реально достигнут на Востоке — это Китай, гигантское централизованное государство-цивилизация.

Идеал «нового мирового порядка» совершенно противоположный. Это не «государство Земля», а Земля без государств, без границ, с минимумом явной централизованной власти. Это прежде всего единый мировой рынок, законы функционирования которого поставлены выше любых государственных законов. Это, во-вторых, единая юридическая система, гарантирующая права рыночных субъектов. И только в-третьих это единая (но не обязательно централизованная) власть над планетой, впрочем, весьма ограниченная и имеющая не слишком большие полномочия. Скорее всего, это будет некий аморфный конгломерат различных международных организаций, поддерживающий некоторый минимальный порядок, но прежде всего не допускающий появления сколько-нибудь жестких центров власти и влияния, то есть поддерживающий мир в растворенном, «ликвидном» состоянии.

Главным, однако, является не это. Новый мировой порядок является глобальным рынком не только по форме, но и по своей сути. Он не только поддерживает (как нечто внешнее) рыночные отношения — он сам на них основан.

Это касается прежде всего тех вещей, которые мы сейчас не рассматриваем как товар. Например, в рамках логики НМП такие атрибуты личности, как гражданство, не могут быть чем-то «священным и неотъемлемым», а должны быть признаны обычной собственностью, наподобие автомобиля или пылесоса. В частности, будет легализован рынок паспортов и других гражданских документов. Гражданство той или иной страны можно будет купить. То же самое коснется и любых других прав (кроме основополагающего права покупать и продавать). В рамках НМП можно будет легально приобрести за деньги не только «гражданские права», но вообще почти любые права, в том числе и право участвовать в управлении. Понятие «правительства» (в современном смысле слова) атрофируется. Будут существовать частные организации, предлагающие свои услуги по управлению (в том или ином масштабе), и допускаемые к власти через процедуру, напоминающую не столько выборы, сколько аукцион. Понятие «политической идеологии» тоже атрофируется, коль скоро политические идеи тоже станут товаром. В частности, не будет ничего удивительного в том, что одна и та же организация управляет несколькими участками земной поверхности, причем следуя при этом различным программам».

По сути Вилье описывает как реальность тот процесс, который был предсказан Крыловым теоретически и по его самым первым симптомам.

Вилье дает очень интересную характеристику органам управления ЕС как правительству без центра, спруту лишенному головы и состоящему из одних щупалец. Это управление уклоняется от всякого народного контроля и суверенитета.

«Учреждения Европейского Сообщества выразили растущее желание подменить традиционное понятие «власти», с которым естественным образом сочетаются факторы могущества и равновесия, понятием европейского «multiple level governance». Этот выбор символичен. «Управление» навязывает способ принятия политических решений, который существует вне рамок предпосланного существования крепкой гражданской единицы. И, с концом «власти», неизбежно стушевываются вся философия политической дружбы, столь дорогая Платону, а равным образом — любое использование государственной мощи, вносящее в жизнь различия. Европейский Союз пришел не только к теоретическому обоснованию бессилия, но также и к развоплощению акторов «управления». Можно назначить на пост главы Комиссии любого пьяницу, это уже безразлично.

Овладение нормотворческим процессом, начиная с инициативы и вплоть до исполнения в комитетах, группах экспертов и высших чиновников, дает возможность ускользнуть от любого надзора, от демократического контроля и даже от фиксации на местности; любой текст, который добирается до комиссариатской канцелярии, уже при поступлении составлен практически набело. Он прошел через руки одной из групп внешних экспертов, получивших должным образом полномочия от Комиссии на поставку ей постоянных экспертиз по своим темам (всего этих групп тысяча двести пятьдесят). Большая часть из них инфильтрована представителями крупных фирм или всемогущими лоббистами общественных движений. Это они предлагают исходные наброски новых законов или перемену направления европейской политики в той или иной сфере. Эти группы экспертов и не скрывают, что они — перья Комиссии, в то время как более двух третей решений Совета поступают туда уже в том виде, какой им придали в Комитете постоянных представителей, который объединяет в своих рядах послов государств-членов, после «caucusing», кулуарных переговоров, а затем — утверждения на лоне одного из трех сотен окружающих Совет комитетов.

Тридцать семь «европейских агентств» рассеяны по всему Союзу: это посмертная победа Монне. Функционалистский метод не ограничивается постоянным расширением задач, актов и полномочий Европейского Союза. Он поощряет также создание и развитие органов, имеющих статус юридического лица и финансовую автономию. Эти «агентства» осуществляют регулирование во вверенном им секторе или содействуют Комиссии в управлении финансовыми программами. Они опираются на научные или технические комитеты, состоящие из экспертов, часто вовлеченных в чьи-либо частные интересы. Можно в качестве примера привести Агентство по регулированию энергетики, Европейское Агентство по продовольственной безопасности — которое издает отчеты, благоприятные для ГМО или для глифосата, Европейское агентство по лекарственным средствам, которое находится в руках лоббистов от фармацевтики, Европейское банковское управление, Европейское агентство по ценным бумагам и рынкам, Европейский институт гендерного равенства, Агентство по основным правам, и т. д.

Добавим к этой картине, что европейские директивы и регламенты прибывают на заседание по большей части уже после обсуждения в неформальном трилоге при закрытых дверях между службами Комиссии, представителем Совета и двумя или тремя евродепутатами, что содействует быстрому утверждению, без возмути-тельных поправок, уже в первом чтении. Большая коалиция правых, левых и центристов, с другой стороны, голосует за тексты одного человека, как показывает «совещательное сближение»  для 95 % окончательных голосований. Это называют «умиротворенной демократией».

Таким образом основное содержание европейских норм придумывается и обсуждается вне стен Совета и Парламента с их публичными обсуждениями, — они их с готовностью утверждают. Нет ни прозрачности, ни публичности, ни разделения властей, ни политической ответственности, ни грани между публичной сферой и частными интересами. Эта теневая система носит название «правового государства».

Вилье указывает на то, что мы глубоко ошибаемся, когда мыслим Евросоюз как суперстрану. Это не страна, а «пространство передвижения», превращающее территорию, суверенитет, даже законы – в товар.

«Четыре свободы передвижения — товаров, услуг, капиталов и людей — и свобода поселения, провозглашенные в Римском договоре, составляют то, что юристы называют «экономической конституцией Европы». В том, что представляет собой не «новую страну», а «пространство свободного передвижения», ничто не может и не должно стеснять, смущать, обуздывать неограниченное движение всего и всех, — нигде, никогда: ни, разумеется, политические границы, ни различия между юридическими и общественными системами.

Право присутствует уже не для того, чтобы высказаться о справедливом, чтобы дать устойчивые рамки для жизни в обществе, — оно поставлено на службу подсчета индивидуальных польз. Оно утверждается европейской юриспруденцией. Оно легитимизирует «law shopping»: поскольку законы сами стали продуктами, они вступают в конкуренцию на рынке законов.

Я был потрясен — как и многие другие — постановлениями по делам компаний «Викинг» и «Лаваль» от 11 и 18 декабря 2007 г., которые узаконили на суше право удобного флага; свобода селиться где угодно, чтобы найти наиболее благо-приятное законодательство, не должна быть стеснена ничем, даже и принципом достоинства, и т. д. «Уважение к человеческому достоинству должно быть согласовано со свободной конкуренцией, свободным передвижением, свободным предоставлением услуг, сообразно с принципом пропорциональности». Все сводится к утилитарному подсчету, нет больше ничего неприкосновенного — в том числе и человеческое достоинство.

Так внезапно приходит «новый мир», основанный на неограниченном суверенитете потоков товара, капиталов, людей и индивидуальных прав. Мы присутствуем при взрывном распространении субъективных прав с тем мотивом, что общество воспринимается как совокупность элементарных частиц, движимых индивидуальным расчетом, расчетом автореференциальным, который приводит к пере-толкованию принципа равенства в чисто арифметическом смысле, чтобы водворить всеобщее обезличивание, упразднить границы и своеобразие.

Даже и территория уподоблена товару, такому же, как и всякий другой, и совершенно конвертируема в монетарные права, то есть она потребляема в процессе использования. Так для Европейского суда, начиная с постановления «Alfredo Albore» от 13 июля 2000 г. «традиционное различение, проведенное в Гражданском кодексе между недвижимостью, характеризуемой своей прикрепленностью к земле, и движимым имуществом, разбивается вдребезги. Недвижимое имущество, в смысле имущественного права, начиная с земли, дематериализовано и приведено в движение, как капитал, циркулирующий на всемирном рынке. Земля становится ликвидной».

Меркантильный идеал взаимозаменяемых индивидуумов подпитывает фантазмы человека, строящего самого себя. В этой бестелесной Европе Homo europeaus — сам по себе уже не европеец; это глобализированный индивидуум, абстрактный, человек новый и бескачественный, без памяти и без потомства, человек заменимый. Из доступного человеческого материала.

В первый раз в истории Европы во имя двух активных принципов — или уж скорее радиоактивных — свободы передвижения и недискриминации — нас пытаются подвергнуть смертельному испытанию, двойной цивилизационной катастрофе: первая, которая покончила с физической границей, заключается в утверждении так называемого мультикультурного общества — на самом деле противообщества на лоне европейских обществ, которые становятся таким образом мультиконфликтными и мультидекультуризированными, уже ставшими жертвой культурного отпадения, балканской фрагментации, — это то, что Франсуа Олланд с полным основанием называет «разделением». Вторая катастрофа — та, которая покончила с антропологической границей, то есть границей между тем и другим полом, во имя гендерной теории, с границей между жизнью и смертью путем эвтаназии, с границей между животным и Человеком, когда эмбрион становится объектом экспериментирования, а животное — субъектом права, и наконец — с приходом трансгуманизма — покончила с границей между человеком и роботом.

Мы таким образом отваживаемся на двойной опасный опыт разобщества в разнообразии и разъединения. Итак, эта пролганная Европа, уплощенная, без компаса, у которой от европейского единства не осталось ничего, кроме названия, предлагает гражданам, призванным быть потребителями предметов и прав на массовом планетарном рынке, жить без нации, без семьи, без достоинства, без почвы и без неба. Это фабрика песочного человека».

Самоопустошение ЕС ни в чем так наглядно не проявляется как в анекдотической истории с оформлением купюр Евро (сравним тут с довольно счастливой историей купюр российского рубля).

«Идеология tabula rasa разлита повсюду. В исповедальной книге прежнее перо председателя Ван Ромпёя, Люк ван Мидделар, приподнимает краешек покрывала над выбором иллюстраций для евро. «Это было в 1994 году. За еврокупюрами с их сколь разочаровывающим, столь и скучным дизайном кроется умопомрачительная история из области идентитарной политики». Банкиры из будущего Института эмиссии новой валюты воззвали к своим коллегам-экспертам — историкам, рисовальщикам, маркетологам и даже психологам! — чтобы те выбрали графическую тему, которая «могла бы лучше всего символизировать Европу». Это было деликатное дело, так как инструкция требовала избегать любого исторического соответствия, любого географического подобия, любых портретов узнаваемых лиц, любого здания, которое можно было бы определить, любого художественного произведения, которое «напоминало бы о том или ином национальном партикуляризме». Моцарту, Леонардо да Винчи, Пастеру, Сервантесу вход был запрещен.

Когда все предложения выложили вместе, они «рухнули под бременем того факта, что нация проникает окольным путем», вплоть до изображений растений и животных — с тем мотивом, что они часто встречаются как аллегорические фигуры в национальных гербах. Тогда на миг экспертам приходит в голову идея о портретах «отцов-основателей». Над ней задумываются, это катастрофа, никто их не знает, и от идеи отказываются.

Наконец австрийский график выиграл конкурс в рамках процесса прогрессирующей анонимизации: его макеты были приняты, поскольку он сумел найти стиль, далекий от любой попытки исторического отождествления с реальными зданиями или с внешностью чего-либо реально существующего. Европейский Центробанк был удовлетворен. Результат таков: банковские билеты евро представляют мосты, перекрывающие пустоту, окна, открытые на воздушные ямы, своды, под которыми гнездится небытие. В этом анекдоте заключен метафорический урок абстракции, которая рисует человека без лица и стремится создать мир без прошлого, без зеркала».

Вглядевшись в еврокупюры повнимательней я обнаружил блистательное подтверждение тезиса Де Вилье. При первом взгляде на 5 Евро кажется, что на купюре изображен Пон Дю Гар — знаменитый римский акведук в Провансе. Но что-то меня, человека видевшего его вживую, смутило.

И точно. У Пон дю Гара на нижнем ярусе 4 полных пролета +2 неполных. На Евро — 8 полных.

Это не реальный Пон дю Гар — это бесконечная репликация Агента Смита, упирающаяся в пустоту. Ровно так, как и говорит Вилье.

Вилье противопоставляет друг другу две Европы, радикально разошедшиеся после 1968 года. Восточную, Европу из плоти и крови, стремившуюся к восстановлению своей традиции из под коммунистического гнета, и западную, все более засасываемую левацкими модернистскими идеологиями.

«Поле культуры было осаждено с обеих сторон железного занавеса. Каждый строил свои «дома культуры», давая приют ангажированному искусству. Все чаще и чаще оказывалось, что социалистический реализм прибегал к поддержке художников скорее классического склада, как музыкант Стравинский, или фигуративных живописцев, во имя общепринятых в русском народе вкусов, в то время как Государственный Департамент скорее, в своем прогрессистском видении, старался про-двигать абстрактный экспрессионизм живописца Джексона Поллока или алеаторику Штокхаузена. Мы повернули фронт.

Очень хорошо помню то, что можно было испытать в 1960-х и 1970-х годах в кампусах и в аудиториях. Господствующей культурой в западных университетах была марксистская. Нантский юридический факультет, где я учился, давал каждому студенту в порядке самообслуживания доступ к авангардному: можно было выбрать между «Красной книжечкой», мыслями Кастро или Троцкого, анализами красных кхмеров, «Подрывными действиями» немца Руди Дучке. Был, правда, оригинал, по имени Топье, он не был марксистом, и на него показывали пальцем, — он проповедовал Бакунина и анархию. По стенам, покрытым серой известкой, стекали написанные гудроном граффити: «Если хочешь вступить в контакт с молодежью с молодежью, вступай в РРБ» . В кулуарах напевали «Представь себе»:

Представь себе, что нет никаких стран,
И нет никакой религии.
Представь себе все народы,
Живущие в мире…
Я надеюсь, что однажды ты к нам присоединишься
И что мир будет един…

После «доклада Хрущева» лицо ленинизма на Западе побледнело. Слушали уже не Ленина, а Леннона. Искали новых способов стать революционерами. Преподавателям, претендовавшим на независимость, грозило «раскулачивание». Нужно было единым жестом освободить Тупамарос и европейскую молодежь, благодаря Роллинг Стоунз, которые орали свой лозунг «drugs, sex and rock’n roll». У европейской буржуазии были некоторые проблемы с тем, чтобы последовать по этому пути. Но в конечном итоге и она пустилась в пляс».

Разрыв между «Парижем» и «Прагой», наметившийся в 1968 увеличивался. Люди с Востока рвались и пришли в Европу из которой ушел Запад. «Шанталь Дельсоль хорошо сформулировал этот антагонизм: «В силу десятилетий, украденных коммунизмом, они и мы — не современники. Западные люди глядят на Восток и говорят: „Это отсталые люди“. Общества Центральной Европы глядят на Запад и говорят: „Эти люди — самоубийцы“».

«Мои польские и венгерские друзья — такие, как профессор Войняковский или кардинал Глемп, которые прибыли в июле 1989 г. в Пюи дю Фу, — были очень опечалены мыслью, что молодежь разных частей Европы глядит не в одном и том же направлении: восточная надеялась на свободу культуры, она желала вновь обрести историю, сохранить наследие; у нее было ясное сознание хрупкости цивилизации под угрозой тоталитарной мысли. Западная желала все вышвырнуть за борт, она намеревалась освободиться от прежнего родства, по примеру КонБендита, который восклицал: «В пределе быть европейцем — значит не иметь предопределенной идентичности». И действительно правда — Homo europaeus в наднациональной логике не есть человек с особой культурой и языком, член богатой и ценной цивилизации, он — человек ниоткуда, абстрактный человек, человек без гуманных наук. Нельзя было бы сказать точнее: под красивым именем «Европейского Союза» кроется предприятие по ликвидации Европы и истинных европейцев, предприятие в полном смысле слова антиевропейское.

Эта молодежь, которая мечтала об эмансипации, хотела изменить нравы и самое общество. Пусть так. Однако она организовала с большой помпой варварский брак Сталина и Хайека, отпразднованный в кафкианском духе. И на ложе, заправленном Сартром и Симоной де Бовуар, эта чудовищная пара породила двух сиамских близнецов с розовыми и зелеными щеками: богемного буржуа и либерала-либертарианца. Они выросли бок о бок друг с другом, вскормленные кислым молоком теорий деконструкции от американских социологов эпохи radical sixties. Этим последним предстояло импортировать во Францию интегральный феминизм, апологию меньшинств, которым раздали права, как раздают оружие, отрицание традиций, бунт ребенка-должника, беспрепятственное наслаждение, методическое подкапывание подо все формы власти, свобода, переопределенная как физическое и моральное «laissez-faire, laissez-passer», упразднение истории и культ настоящего, триумф индивидуума, который потребляет и истребляет себя, вне себя, в нарциссизме…

«Европейское строительство» удалилось от европейской идентичности. Многие простодушные умы обозначили свое удивление, обнаружив, что окончательная версия «европейской конституции» 2004 года более не содержит упоминания о христианском наследии Европы. Реальность еще хуже: это «европейское строитель-ство» не основано ни на каком наследии».

Единственные страны, где Запад прощает архаичность – это те, чьи дикие первобытные инстинкты, заточены против еще более сильного и еще более национального врага – России или Сербии. Лженационализмы, направленные против истинных национализмов, ЕС охотно поддерживает:

«Единственные страны, которые представляют собой исключение из этого правила, — такие, как Украина, Босния или еще Албания, которыми Запад пользуется как геополитическим тараном против другого врага, обозначенного как еще большая националистическая опасность. Их собственный национализм не считается. В Брюсселе его проводят по ведомству убытков и прибылей. Стало быть, брюссельский антинационализм направлен только против истинных исторических национализмов, которые могут угрожать его гегемонии. Западные правительственные канцелярии без колебаний осудили варшавский патриотический марш 11 ноября 2017 года, во время национального праздника, когда шествие проходило под лозунгом «Мы хотим Бога». Но в то же самое время, когда — в предыдущем месяце, 14 октября 2017 года, состоялся националистический марш с отчетливыми неонацистскими нотками, брюссельские уши были глухи. Крайний украинский национализм не стесняет никого, поскольку он направлен против России, равным образом как и национализм албанский, направленный против Сербии».

Но «на бой с идеологической Европой поднимается Европа из крови и плоти» — восклицает Вилье. Такой бой он видит и в самом деле не лишенном эпичности противостоянии премьера Венгрии Виктора Орбана и одного из ведущих либеральных пауков Европы и мира – финансового спекулянта Джорджа Сороса.

Описывая разговор с Орбаном в ресторане «Алебардщик» в Старой Буде 4 декабря 2018 года Де Вилье не жалеет теплых слов и старается представить своим читателям аутентичный голос Орбана:

«— Цензоры Союза упрекают вас, что вы не уважаете правовое государство, что вы стесняете прессу, подчиняете себе правосудие…

— Нет, сердцевина их нападок — не это. Там все серьезнее. Дело в том, что в нашей Конституции написано, что у Венгрии христианские корни, что мультикультурализму у нас места нет. Что ребенок имеет право на отца и мать. И что наш народ имеет право на защиту своих границ, которые, кроме того, еще и границы Союза.

— Боитесь ли вы — для своей страны — санкций брюссельской системы?

— Боюсь — нет, это не то слово. Вы знаете, Филипп, у венгерского народа длительная традиция противостояния «ограниченному суверенитету»: сначала были императоры Священной Римской Империи германской нации, потом — монгольские ханы со своей обширной империей, затем султаны обширной Оттоманской Империи, а совсем недавно — аппаратчики Советов и их штурмовые танки. Все они желали покончить с Венгрией. Венгры удержались посреди этого бесконечного германского и славянского моря… Это чудо…

— Но сегодня дело хуже, поскольку враг коварен. Есть ли опасность растворения?

— Я бы скорее говорил об опасности фрагментации Союза. С линией разграничения, которая проходит между двумя частями Европы: той, которая постепенно исламизируется, и той, которая этого не желает. Если бы нас оставили в покое, не навязывая нам исламизации, Европа могла бы продолжать жить как клуб свободных наций. Но если нас заставляют применять Пакт о миграции ООН или решения Комиссии, чтобы выровнять вас по мерке вашей сверхтерпимости, — тогда дезинтеграция становится вероятной. Есть настоящая опасность… Эта Европа в облаве покоится на историческом недоразумении…

— Тут нет недоразумения, они знают что делают. Цивилизационная катастрофа… миграция… мондиализм — все это они запрограммировали.

— Именно в этом и заключается недоразумение, может быть, не для вас, но для нас. Нужно хорошо понимать, откуда мы пришли, — мы, венгры. В 1989 году, когда я — тогда совсем молодой человек — в пламенной речи поторапливал советских, чтобы они убирались восвояси, я не мог и представить себе…

—…что однажды брюсселец вам скажет: «Вы не настоящий европеец!»

— Вот… именно так. Обвинение в том, что мы не настоящая Европа, для нас — грубый фарс. После полувека советской оккупации и коммунистического угнетения, когда мы вернули себе свободу, а вы раскрыли нам свои объятия, мы думали, что вернулись к себе. Венгрия принадлежит Европе уже тысячу лет. Мы — Европа. Поскольку мы всегда оставались европейцами, даже тогда, когда нас продали в Ялте или бросили в 1956 году. После того как советские ушли, мы думали, что можем вернуть себе место в Европе… в семье свободных наций, которая покоится на христианской культуре, национальном сознании и основополагающих принципах человеческого достоинства. Мы и представить себе не могли, даже и в худших кошмарах, что, через двадцать девять лет после освобождения порабощенных наций и объединения в союз европейского континента Европа окажется под угрозой со стороны новых империалистических поползновений, которые приходят на этот раз не извне, но из самой среды Союза.

Слова у Виктора Орбана — четкие, ясные, с ореолом выходящих на поверхность прежних страданий. Он заключает таким определением Европы: «Она — не тигель, а отечество наций». Счастливая формула».

Политическим антиподом Орбана выступает Джордж Сорос:

«Он творит дождь и ведро в большинстве столиц западного мира и диктует Европе свой закон. Простым щелчком пальцев он может вызвать падение правительства в любой стране — на Украине, в Македонии, в Грузии, в Киргизии кое-что знают об этом. Он могущ, более могущ, чем любой министр или брюссельский архонт. На ежегодном ужине, который он дает в Давосе, в роскошном отеле швейцарской лыжной станции, патроны толпятся, чтобы выслушать его прорицания. Иногда он откровенничает с добродушной улыбкой: «Я глава государства без государства».

Когда он просит приема «по своим делам и европейским» у председателя Комиссии, agenda «согласовывается» моментально. Джордж Сорос у себя дома в резиденции Союза. Мондиализированные частные интересы правят Европой, а он — первый из лоббистов. Достаточно взглянуть на снимок встречи 27 апреля 2017 года с Юнкером, чтобы понять, кто из них сюзерен. На фоне звездчатого флага Сорос держит в своей руке руку вассала. В этот день он пришел поговорить об Украине, о Брекзите, а еще он потребовал, чтобы была начата процедура введения санкций против венгерского премьер-министра. Юнкер обещал исполнить.

Президент Open Society Foundation — фонда «Открытое общество», боевой машины Сороса — приводит в трепет дворцовые стены. У него есть деньги, умения, батальоны — сотни неправительственных организаций, щедро финансируемых, готовых убивать и обрушиться на указанную им жертву».

Сущность Сороса в том, что он продвигает в Европе и во всем мире идею «жидкого общества», порывающего с устойчивостью и традициями. Инструментом слома барьер выступает активно продвигаемая Соросом мигрантизация

«Нужно осуществить всеобщую деконструкцию, порвать с унаследованными формами. Традиция и суверенитет отвергаются единым жестом неблагодарности и эготизма. Суверенитет убивают, как «убивают предка», в коллективном символическом убийстве, которое могло бы вписаться в длинный ряд падений отцов, священников и царей. Сорос верит в перманентную революцию. «Европейская интеграция» имеет в виду не сотворить Европу, а растворить. Это станция на дороге великого адского колеса.

Деньги Джорджа Сороса можно обнаружить за спиной всех крупных политических и общественных движений, подкапывающихся под сегодняшний мир; сверхнационализм, столкновение с Россией, наркотики (Сорос — великий энтузиаст легализации марихуаны), гомосексуализм, транссексуализм, гендер, эвтаназия, и, конечно же, иммиграция и «приспособление» к исламу…

Постевропейская Европа Сороса — внучка Европы Монне, «отца-основателя». Разве только, после Монне и Шумана, вещи сильно изменились: дорожный каток продвигается вперед. Нации ослабели. Социальные скрепы расцепляются, общества стали общительными, солидарными и состоящими из одиночек, каждый толкает свою тележку в супермаркете, и туда кладут свечи и розы, чтобы обезоружить джихад. Сорос хочет раздуть огонь во имя пресловутых принципов свободы передвижения и недискриминации. Недавно сказали, что он «взорвал банки». Сегодня он желает взорвать границы западной цивилизации: границу физическую и антропологическую. Трагедия заключается в том, что правительства прислушиваются к нему. Он — новый «вдохновитель». В самый разгар мигрантского кризиса 2015 года Сорос опубликовал колонку под заглавием «Восстановить систему убежища». В этой колонке он выступает за «европейские» и «мировые» решения. «Европейский план, — восклицает он, —должен сопровождаться мировым планом под эгидой ООН». Мы знаем. что инструкции Сороса были исполнены дословно…

Именно он позаботился, чтобы журналистам было отказано в свободе слова по вопросам миграции. Он добился включения официальное предостережение в ви-де предупредительного окрика: «Подписавшие государства обязываются бороться с вводящими в заблуждение рассказами, которые вызывают негативное восприятие мигрантов, и лишать субсидий или материальной помощи все средства массовой информации, которые продвигают различные формы дискриминации мигрантов»…

Когда государственная власть отступает и оказывается не в состоянии гарантировать общее благо, его место занимают легальные или нелегальные частные силы, и каждый расположен искать покровительства где-либо в другом месте. И вот мы стоим перед фактом угодничества со стороны многих к факту стирания границ и отступления государств в пользу не только уже американской или китайской державы, но также и прежде всего — частных организованных и влиятельных центров силы, иногда богаче государства: это угодничество политических элит перед наднациональными бюрократиями, угодничество наднациональных бюрократий перед олигархией, руководимой частными интересами и интересами определенных категорий. В этой схеме глобального сюзеренитета Джордж Сорос предстает как прямо-таки воплощение такой неофеодализации мира».

Такие фигуры как Орбан, противостоящие Соросу, в современном мире уже единичны.

«Сегодня в неустанной борьбе за «No limit, no frontier» новый вдохновитель почти уже не встречает сопротивления. То, которое оказывает ему премьер-министр Венгрии, всего лишь наиболее заметное. Виктор Орбан непрестанно указывает пальцем на активизм прогрессивного американского миллиардера, который стремится навязать «возрожденную, терпимую к разнообразию и договорившуюся о „приспособлении“ с исламом Европу».

Во время нашего будапештского ужина Виктор Орбан со всей серьезностью настаивал:

— Нам нужно продержаться перед лицом мафиозной сети Сороса и брюссельской бюрократии.

Тогда я у него спросил, почему он почти одинок в борьбе среди своих коллег. Он ответил мне:

— Но… Филипп… все знают Сороса. Все боятся.

— Я намерен написать о нем в книге…

— Вы уверены? Никто не осмеливается… Позаботьтесь о себе».

Вилье констатирует, что Европа сегодня покидает историю:

«Постепенно Европа выходит из истории, в то время как во всем мире мы наблюдаем все более тесные связи государств с территориями, укрепление границ и опор суверенитета. Настоящая Европа, деградированная Европейским союзом, приходит в негодность. И вот она — мишень, — она, которая гордилась собой как источником вдохновения. Союз считал себя глашатаем образцовых стандартов. Она не только не принесла им обещанной добавленной стоимости, но и вообще преуспела только в упрощении и ослаблении национальных компонентов, не высвобождая при этом собственные силы. «Первая причина кризиса Союза — ослабление государств», — ясно замечает бывший генеральный секретарь Совета посол Пьер де Буасье, — ослабление, основной источник которого — сам Союз. Ее наднациональные пристрастия, маргинализация ее демократий, отрицание ее цивилизации, отсутствие у нее воинственного духа, ее вера в утопию свободной торговли, воинствующим пропагандистом которой она была и которой до сих пор усерднее всех кадит ладаном, сделали из нее источник опасности для собственных государств-членов, делая их беззащитными перед хищным Китаем, экстерриториальностью американских законов, недобросовестной конкуренцией со стороны государств, где дешево ценят экологию, санитарию и социальный аспект. Стремясь присвоить себе Европу, Союз омертвил ее, у каждой нации ослабив государственные структуры, реальность власти. Она превратилась во взбесившийся механизм, с широко распространенной анонимностью и без способности исправить свои заблуждения».

Вилье предлагает взглянуть на окружающий Европу мир и убедиться в том, что она является единственным пространством принципиально отрицающим свой суверенитет:

«Вот она, Европа, которая повсюду указывает пальцем на дьяволов: новый дьявол Трамп, великий дьявол Путин, малый дьявол Орбан и т. д. — Теперь она осталась в полном одиночестве со своей критикой суверенизма как врага рода человеческого. Она не поняла, что права народов, и прежде всего их право на историческую преемственность, являются правами человека по преимуществу, что никогда стремление к суверенитету, то есть свобода народа как тела, не исчезнет и что нация останется, как напомнил Иоанн Павел II, «великой наставницей людей», благодаря чему каждый становится гражданином в сочленении частного со всеобщим.

Нужно попросить наших глав взглянуть окрест себя, и они повсюду увидят только суверенистов. Американцы суверенисты. Китайцы суверенисты. Индийцы суверенисты. Русские суверенисты. Марокканцы суверенисты… Все, кроме Европы! Поразительная аномалия!».

Чтобы изменить ситуацию и вернуть суверенитет Де Вилье призывает Францию, в частности, изменить политику в отношении России:

«Должна ли Франция выдвинуть инициативу возобновленного партнерства с Россией, в отличие от политики санкций, которая подталкивает Москву к завязыванию тесного и противоестественного союза с Китаем? Необходимость не допустить гниения украинского конфликта сегодня должна была бы быть одним из приоритетов французской дипломатии. Желать вытолкнуть Россию из Европы — значит лишить себя важнейшего компонента континентального цивилизационного целого».

Книга подписанная 15 января 2019 заканчивается на грустной ноте усталого бойца:

«В течение четырех десятилетий я жил как пария. Я был заключен в санитарный периметр, вокруг которого, наморщив нос, стояли на часах авторы редакционных колонок. В течение четырех десятилетий вместе с товарищами по связке мы лезли на склон с северной стороны, с ледорубом в руке. Нас расстреливали из укрытия в упор. Веревки слабели, мы были крошечными сизифами у подножья маастрихтских стен. Мы карабкались. цеплялись, мы почти побеждали. А потом великая машина разложения выдвигалась на боевые позиции. И рвала нас в клочья, — заставив быстро увидеть тщету своих грез, приводя в оцепенение, сводя с ума благомыслием… бродячие больные, «прокаженные», трясущие своими трещотками у врат всеобщего Града прав человека и безграничных рынков. Ложь превосходила всякие размеры, это был неслыханный парадокс. Мы защищали «европейскую Европу». И как раз те, кто со всей яростью стремился разрушить европейскую идентичность, характеризовали нас как «антиевропейцев» выстраивая таким образом идеологический барьер. который помешал бы нам быть услышанными!».

Два года спустя, после изгнания Маттео Сальвини, распада австрийской правой коалиции, свержения Трампа, а главное – тотальной перезагрузки, ликвидации и растворения общества под видом ковида, этот финал звучал бы, наверное, еще грустнее. Можно, конечно, утешать себя тем, что темней всего перед рассветом. Но могут сбыться и слова Святителя Патриарха Тихона, сказавшего перед смертью в 1925 году: «Ночь будет долгая-долгая и темная-темная».