Когда в 90-е другие парни водили девушек на дискотеки или рок-концерты я водил дам на концерты куртуазных маньеристов. В какой-то момент я даже собрал «фулхаус» автографов — на одной книге Степанцов и Пеленягрэ, на другой — Григорьев и Добрынин, потом поработал в одной редакции с Быковым, Быков меня возненавидел и вывел героем своего унылого романа, а недавно Александр Никитич Севастьянов (великий канцлер ордена) подарил мне «Красную книгу маркизы» и историю Ордена. Только с рано погибшим в Абхазии Бардодымом я по понятным причинам никак не пересекался.

С моей первой женой мы часто садились вечерами и читали «Любимого шута принцессы Грезы». Что-нибудь вроде «Собачек» или «Баллады моей королевы» Степанцова и его же «Царя Шумера и Аккада».

Вообще из всех маньеристов Степанцов был любимый, поскольку именно у него цинизм, эротизм и культурная насыщенность маньеристского стиля составлены в идеальной пропорции.

Вот я выйду из речушки в брызгах солнечного света,
и ко мне подкатит с ревом мотоциклов кавалькада,
в черной кожаной тужурке, с черным шрамом от кастета
черный князь мотоциклистов мне предложит шоколада.Он предложит прокатиться до заброшенного сада,
где срывать плоды познанья можно, не боясь запрета;
он не знает, что зимою начиталась я де Сада,
он не знает про де Сада, он узнать рискует это.

Мы помчимся с диким визгом мимо тихого посада,
и филистеры решат, что вновь у рокеров вендетта,
и когда на мост мы въедем — прыгну я с мотоциклета
и войду торпедой в воду, распугав и рыб и гадов.

Потом, подружившись с Костей Крыловым, мы обнаружили, что и он поклонник Степанцова. О, как он читал «Будду Гаутаму».

Не Лаврентий и не Coco
из народа кровь сосали,
и не Гитлер с Риббентропом
в печь людей живьём бросали, все они ништяк ребята,
всех кормила грудью мама,
просто их лупил по жопе
злобный Будда Гаутама. Но берется Гаутама
и за мелкие делишки:
из моей библиотеки
он украл почти все книжки…

 

Кто всю ночь мозги мне сверлит
песней «Белая панама»?
Не сосед, не Пугачёва —
это Будда Гаутама…
Я жену на юг отправил —
вдруг приходит телеграмма:
«Позабудь меня навеки,
я теперь люблю Гурама».Я расквасил тёще рожу,
вдруг — обратно телеграмма’
«Дорогой, я не хотела,
это Будда Гаутама!»

А еще Константин Крылов как две капли воды были похожи с Константэном Григорьевым и постоянно шутили на эту тему. Жаль что нет их совместной фотографии, хотя я точно помню, что когда-то в ЖЖ я её видел.

У Григорьева мне больше всего нравились стихи про «Молодого архитектора» удивительно соединявшие фривольность с так сказать «ВООПИК-овской» тематикой. У Добрынина — чудесное ядовитое стихотворение про диктатора Габона.

Ну а Пеленягрэ войдет в историю автором, как он сам без ложной скромности заявляет, «неофициального гимна России» — «Как упоительны в России вечера».

Балы, красавицы, лакеи, юнкера,
И вальсы Шуберта, и хруст французской булки,
Любовь, шампанское, закаты, переулки,
Как упоительны в России вечера.

В уныло тошнотворной литературной атмосфере 90-х, разрываемой между либеральной разнузданностью и унылой псевдопатриотической кондовостью Орден куртуазных маньеристов был удивительным светлым пятном. Это была фривольная поэзия, но при этом изящная, изобильная культурными кодами. Это была интеллектуальная поэзия, но без нарочитой бессмысленной зауми сформировавшегося тогда и длящегося доселе «мейнстрима» (заумь вообще не интеллектуальна).

С одной стороны, всё это была своего рода постирония на Северянина («Писать бы так, как Северянин» — Григорьев). С другой стороны, эгофутуристический и неоромантический поэтический миры выступали как объект реставрационной ностальгии. Мы, современные русские подсоветские мальчики хотим надевать фраки, ходить с тростями и писать баллады. И мы будем это делать. Все маньеристы, кроме закономерно отвалившегося Быкова, были русскими либо по этническому происходждению, литбо по недвуссмысленной культурной идентификации.

Что еще важнее, маньеристы формировали позитивный образ русской самоидентификации, полной радости и игривости, в эпоху, когда России и русским отказывали в праве жить, одним — на том основании, что «корявая порченая навеки Россия», а другие — на том основании, что мы смели отречься от Совдепии. Сквозной мотив маньеристской поэзии — быть русским приятно.

За счет обращения к куртуазному прошлому, это была поэзия наследия и традиции, в частности — русской имперской традиции. Степанцов написал невероятно идеологически точный гимн и историософский манифест нашего поколения — «Империю», свободный как от либеральной русофобии, так и от советистского шамканья.

Озирая территорию,
кувыркаюсь в атмосфере я.
Я люблю твою историю,
я люблю тебя, Империя.

Воевали нам колонии
Ермаки, А.П.Ермоловы,
в Адыгее и Полонии
нерусям рубили головы.

 

Завелись поля не куцые
у великой русской нации,
но случилась революция —
и пошла ассимиляция…

Были радостные звери мы —
стали скользкие рептилии.

 

Я люблю тебя, Империя,
царство грязи и насилия.

Расфуфыренная, гадкая,
видишь, как младенец хнычу я,
глядя на твое закатное,
обреченное величие…

 

Чушь! К чертям! Прости мне, Родина,
всплеск минутного неверия.
Я люблю тебя, Империя!
Я люблю тебя. Империя!

До сих пор, когда я слышу эту песню, у меня на глазах выступают слезы. Кстати, это кажется первый в 1990-е случай литературного употребления слова «нерусь», ставшего в 2000-2010 нормой русского националистического дискурса.