Н. Н. Воронин. Андрей Боголюбский. М., Водолей Рublishers, 2007

Есть обычай утешать авторов книг, по тем или иным причинам не вышедших в печать — не нашедших издателя, не пропущенных цензурой, зарубленных коллегами, — говоря им, что ничего страшного, книга отлежится и выйдет как раз вовремя, как раз тогда, когда она больше всего нужна. Именно так пытался утешить историка Н. Н. Воронина филолог Д. С. Лихачев, когда неожиданно была торпедирована его уже набранная книга «Андрей Боголюбский». «Я уверен, что пройдет 2–3 года, и Вы сможете напечатать своего Андрея, а сейчас лучше подождать» — писал Лихачев.

Судьба «Андрея Боголюбского» — лучшее предостережение против всех подобных утешений. Книга выдающегося исследователя Северо-Восточной Руси о создателе этого исторического и культурного феномена пришла к читателю через 62 года после её написания, через 59 лет после её фактического запрета, через 31 год после смерти автора и через 18 лет после провалившейся попытки издать книгу посмертно.

Обычно, представляя себе судьбы исторической науки в России ХХ столетия и перипетии официальной, сословной и корпоративной цензуры, открывая запрещенную некогда книгу, ждешь разочарования, которое часто посещает при знакомстве с некогда положенными на полку фильмами: ну что тут было запрещать?

«Андрей Боголюбский» — явно не тот случай. Книга и сегодня может шокировать ясностью, цельностью, прямолинейностью и бескомпромиссностью той позиции, с которой она написана, и которая не может быть определена иначе, как русский православный национализм. Можно даже ужесточить формулировку: великорусский.

Охватывает даже некоторое удивление — как автор мог думать, даже в 1944–45 годах, когда писалась книга, что её можно будет издать? Еще большее удивление вызывает тот факт, что патриархом советских историков Б. Д. Грековым она была встречена благожелательно, рекомендована издательству, прошла, пусть и с боями, редактора — воинствующего атеиста, и была «зарублена» уже после набора, в ноябре 1948 года, экстренно сочиненным отзывом другого крупного историка — В. Т. Пашуто.

Одна из глав воронинской книги стала прямо-таки опасной — не имея возможности, разумеется, предугадать грядущую в 1947 году политическую канонизацию Юрия Долгорукого, Воронин охарактеризовал этого борца за киевский стол весьма жестко, как политического авантюриста, противопоставив ему его сына — подлинного создателя Владимиро-Суздальской Руси.

Однако внезапно наступившая несвоевременность носила более общий характер. В августе 1948 года при довольно загадочных обстоятельствах скончался Андрей Александрович Жданов — подлинный идеолог и архитектор того националистического поворота, который, все углубляясь, шел в советской политике с 1934 года и достиг кульминации в последние военные и первые послевоенные годы. Привычно называемый «сталинским», патриотизм этого периода был, на деле, прежде всего «ждановским» — с большей или меньшей охотой лишь допускаемый «Вождем Народов», никогда не отрешавшимся от марксистских догм.

После смерти Жданова произошла стремительная расправа с его выучениками и последователями на самых высших уровнях советской номенклатуры — «Ленинградское дело». Были арестованы и казнены член Политбюро Николай Вознесенский, секретарь ЦК Алексей Кузнецов, глава правительства РСФСР Михаил Родионов, множество региональных руководителей. Всех их обвиняли в «русском сепаратизме» — стремлении усилить роль РСФСР в Советском Союзе, отказаться от ограбления великорусского центра в пользу нацреспублик, укрепить великорусское самосознание.

Идеи, представляемые расстрелянными «ленинградцами», оказались в опале еще прежде их ареста, что и доказала судьба книги Николая Воронина об Андрее Боголюбском.

Андрей Боголюбский в изложении Воронина представал как гениальный провидец, политик, и, если так позволительно будет выразиться, смыслократ — пролагающий новые пути истории на столетия и тысячелетия вперед, умеющий не только сражаться с непревзойденной храбростью, не только повелевать, держа в страхе всю Русь, но и создавать новые идеи, образы, исторические мифы, — даже творить чудеса.

Рассказ о жизни Андрея Боголюбского и о его делах — это предание о чудесах и знамениях, о покровительстве Богородицы, устанавливаемом над Владимирской Русью через перенос Андреем Владимирской чудотворной иконы. Это история об учреждении князем праздника Покрова, создании службы и похвалы празднику (авторство службы и синаксаря Воронин не без оснований пытается атрибутировать самому Андрею). Фактически перед нами удивительная для 1945 года попытка представить советскому читателю историческую работу об основах русской агиополитики, в формировании которой роль Андрея Боголюбского была огромна[1].

Этот рассказ лишь слегка (да и то после вмешательства агрессивно-атеистического редактора) завуалирован заключением в кавычки слов «чудо», «покров», безобразным написанием со строчной буквы имени собственного: «богородица» (непонятно почему современные издатели сохранили это уродование авторского текста, хотя были в курсе, что оно исходит не от Воронина). Но общий дух рассказа был настолько определенным, что обвинения В. Т. Пашуто в «поповщине и фидеизме» в его «убойной» рецензии были, по совести сказать, вполне объективными. Никак иначе умевший читать между строк советский читатель эту книгу понять бы и не мог (это все, кстати, тем более удивительно, что сам Н. Н. Воронин, по всей видимости, верующим не был и относился к числу тех, кого мы сегодня назвали бы «православными атеистами»).

Другое дело, что для нас сегодня это обвинение говорит в пользу Воронина, бесстрашно осмелившегося заговорить о православной, христианской основе древнерусской культуры, о том богатстве, которое она дарила душе русского человека, о том значении, которое молитва и чудо играли в жизни наших предков. Он сумел освободить свое повествование от экономоцентризма, совершенно непригодного для объяснения исторического поведения людей той эпохи, и увидеть в агиополитических мероприятиях Андрея Боголюбского «меч обоюдоострый», ставший залогом прочного возвышения русского Северо-Востока.

Подобную смелость Николай Николаевич Воронин (1904–1976) проявлял не впервые. В том же 1945 году в «Историческом журнале» он опубликовал статью «О восстановлении древнерусских городов», указав не только на важность восстановления разрушенных нацистами древнерусских памятников, но и на «грубые ошибки», совершенные при реконструкции Москвы в 1930-е годы, когда были разрушены замечательные памятники архитектуры.

До конца жизни Н. Н. Воронин занимался восстановлением интереса русских людей к Владимиро-Суздальской Руси. Он писал брошюры и книги о значении древнерусских памятников, о важности их сохранения. Он пытается воспользоваться «оттепелью», чтобы начать кампанию по возрождению древнерусского наследия: 23 августа 1956 года в «Литературной газете» появляется обращение «В защиту памятников прошлого». Текст составил Воронин, а подписали И. Э. Грабарь, М. Н. Тихомиров, Л. М. Леонов, И. Г. Эренбург, П. Д. Корин и другие. В 1958 году вышла воронинская книга-спутник «Владимир, Боголюбово, Суздаль, Юрьев-Польско́й», заложившая основы туристического подхода к древнерусским памятникам, вылившегося в итоге в создание знаменитого «Золотого кольца», в отборе памятников для которого Воронин принимал деятельное участие. В 1960 году была издана его брошюра «Любите и сохраняйте памятники древнерусского искусства».

В 1965 году, после падения Хрущева, удалось добиться постановления ЦК о добровольных обществах охраны памятников истории и культуры. Для 1960-80-х годов ВООПИК стал важнейшей точкой сборки русского национального самосознания в СССР. Начался имевший колоссальное историческое значение поворот значительной части советской интеллигенции к русскости, к осознанию своих корней и своей истории.

Вклад Воронина в этот поворот был, опять же, огромен. Именно он приложил огромные усилия к созданию визуального мифа, смыслообраза русскости — популяризации храма Покрова на Нерли. Одиноко стоящая посреди бескрайнего заливного луга церковь, небольшая, скромная, тонкая, устремленная ввысь, подобная свече на ветру, лучше всего подходила для передачи того теплого, ориентированного на единство с природой, на некоторый поэтический сентиментализм национального чувства, к которому стремились люди той эпохи. Воронину удалось создать один из эталонных образцов, икон русскости.

В последовательности убеждений самого Николая Николаевича также не приходится сомневаться. В книге об Андрее Боголюбском он даже, порой, хватает через край, рассуждая о борьбе последнего за церковную независимость от Византии и лукавых греков. Один из рецензентов книги, С. О. Шмидт, когда Воронин предпринял попытку переработать и все же издать книгу, специально рекомендует заменить в его тексте слово «национальный» на «общерусский», — настолько часто и определенно автор говорит о русских национальных идеалах великого князя.

Однако слово «общерусский» к концепции книги не вполне подходило. Воронин разделяет специфичный «великорусский» взгляд на историю русской нации. Именно с «выбора пути», осуществленного Боголюбским, начинается для него история великорусской народности. Отсюда постоянные у Воронина, заостренные выпады против Киева, видный даже невооруженным глазом антикиевский пафос книги.

Лишь здесь, на севере, во Владимире, самим Боголюбским и продолжателями его дела Всеволодом Большое Гнездо, Юрием и Ярославом Всеволодовичами, создается новая гегемония, новая русская империя, сменившая павшую в междуусобицах «торговую империю Рюриковичей». Идеи и деяния Андрея Боголюбского для Воронина и в самом деле были светом «во тьме разделения нашего» (слова из похвалы празднику Покрова, атрибутируемой Ворониным князю Андрею).

Во многом с этим можно согласиться, поскольку не будь Андрея, не было бы и Всеволода, а значит, и Ярослава, и его сына Александра Невского, воссоздавшего на северо-востоке после монгольского погрома русскую идею, развитую и утвержденную московской линией александровых наследников. Не будь Андрея, не было бы и подробно разбираемой Ворониным связки «Владимир-Новгород», укреплявшейся с каждым столетием и приведшей в итоге к созданию Иваном III великого объединенного государства. Не будь Андрея и его политики последовательного церковного возвышения Владимира в ущерб Киеву, не было бы и русификации владимирского духовенства при Всеволоде, не было бы русификации митрополичьей кафедры при святителе Кирилле, переноса митрополичьего стола во Владимир, а затем Москву, и создания московской агиократии эпохи святителя Алексея, преподобного Сергия Радонежского и благоверного Димитрия Донского, осуществившей то, что намечено было Андреем.

Есть в книге Воронина, конечно, и немало спорных мотивов, в частности — яростный и явно иррациональный антивизантизм. Его Андрей постоянно борется за уравнение себя в правах с Византией, борется за отделение от византийской церкви, противопоставляет западное, романское влияние на северорусскую архитектуру южному, ромейскому.

В данном случае Воронина явно подвело недостаточное знание византинистики. Иначе он увидел бы удивительный параллелизм между Андреем Боголюбским и его современником императором Мануилом Комниным. И тот, и другой — отважные рыцари, и тот, и другой явно интересовались Западом эпохи высокого средневековья, и тот, и другой имели обширные и амбициозные имперские планы. И не случайно, что в установлении праздника Спаса 1 августа имена князя Андрея и императора Мануила тесно переплелись. Здесь не только дерзкое притязание Андрея на равенство с императором, но и ощущение действительной общности в смысле деятельности и судьбах двух государей, бывших самыми яркими представителями православной цивилизации перед её временным, но страшным затмением в 1204 и 1237 годах.

О том, что византизм в русской политике не противоречил, а совпадал с устремлениями Андреевой политики, можно судить хотя бы по тому, что наиболее верным продолжателем дела Андрея стал его сводный брат Всеволод. Византиец по матери, высланный Андреем в Византию, где получил от Мануила богатый удел, выросший в атмосфере одного из самых блестящих византийский царствований, побывавший при дворе Фридриха Барбароссы, Всеволод повел именно «андрееву» политику укрепления Владимирской Руси.

Воронин сам не может скрыть восхищения перед тем, как методичный, политически тонкий византиец преуспевал там, где его импульсивный брат был слишком прямолинеен. К Андрееву смыслократическому творчеству Всеволод присовокупил политическое мастерство. Разница их стилей — как разница стилей Успенского собора и Покрова на Нерли, и собора Дмитровского. Первое — гениальный творческий порыв, одинокие (доминирующий мотив книги Воронина — одиночество, возможно в чем-то автобиографичный) и светящиеся потусторонним светом создания. Второе — удивительное произведение человеческого мастерства, методично украшенное мелкой пластикой с вниманием к деталям, прилежанием и отсутствием страха перед красотой.

В книге Воронина есть и ряд других моментов, которые выдают, при всей его страстной любви к древней Руси, её культуре, её духу и чудесам, человека светского. Самый парадоксальный случай, — абсурдная гипотеза о том, что Всеволод якобы простил убийц Андрея Боголюбского. Предположение это делается на том основании, что надвратная церковь владимирского детинца была посвящена Всеволодом Иоакиму и Анне, а одного из убийц Андрея — Кучковичей, звали Яким. Факт посвящения Всеволодом церкви Иоакиму и Анне, без сомнения, объясняется гораздо проще — почти все церкви Владимира и окрестностей, в соответствии с программой самого Андрея, были посвящены Пресвятой Богородице и, конечно же, надвратный вход в удел Богоматери — Владимирский детинец, мог быть посвящен только её праведным родителям, Иоакиму и Анне, и больше никому.

Однако говорить о таких ошибках Воронина почти неловко на фоне предпринятого им историографического подвига. Его книга достойна была в 1945 году, и достойна сейчас занять выдающееся место в русской историографии.

Трудно даже вообразить себе, каким идеологическим поворотом мог бы обернуться выход этой великолепной книги в 1948 году, как бы она развернула русскую историографию. Легализован был бы анализ агиополитической составляющей русской истории и культуры, причем в ключе, свободном от разоблачений «надувательств церковников», а ведь без анализа этой составляющей Древняя Русь вообще непонятна.

В нашей истории появился бы новый ряд героев — не только князья-воители, подобные Александру Невскому и Дмитрию Донскому, но и князья-строители, князья смыслократы, а значит, на гораздо более высокий исторический статус могли бы претендовать и Ярослав Мудрый, и Иван Калита, и Иван III, и Василий III. История Руси не была бы сведена к воинам и богатырям, между которыми зияли бы унылые провалы.

Значительно более объективная оценка была бы заложена и для XII – начала XIII веков, а значит, историки были бы свободны от занудной обязанности повторять мантры о «феодальной раздобленности и её негативном влиянии, предопределившем татаро-монгольское иго».

Все это было бы возможно в якобы неизвестном истории сослагательном наклонении. Но ведь и та система, которая поставила книжке Воронина заслон, которая систематически иссушала, обедняла и корежила русскую историю, превращала её в жалкий кровоточащий и покрытый струпьями обрубок, прекрасно понимала опасность такого направления для своей монополии.

Ведь, если говорить честно, главное, что не могли простить Воронину и редакторы-«копоеды», и хитроумные профессора и академики сороковых, и высокоумные рецензенты 80-х, что наверняка не смогут простить ей и вертлявые журналисты 2000-х, — это абсолютная чуждость книги Воронина духу русофобии, «идеализация» (как выражался в рецензии В. Т. Пашуто) автором своего героя и его эпохи. Здесь — и удивительная прозрачность любви к Родине, и удивительная концентрация веры в её прошлое и будущее, в её величие, талант и полноту сил. К самому Н. Н. Воронину вполне могут быть отнесены слова, сказанные им над гробом другого великого историка-патриота, никогда не стеснявшегося «идеализировать» Древнюю Русь — М. Н. Тихомирова: «Русь стала не вчера… Наше сегодня стоит на фундаменте веков… Изучение многовекового прошлого русского народа не прихоть книжного червя, а патриотический долг русского ученого-гражданина. Изучение истории Древней Руси и её культуры вовсе не “ход в прошлое”, а воскрешение этого прошлого, его возврат сегодняшнему дню».

---

[1] «Агиополитикой мы будем именовать воздействие священного начала на человеческую историю и политические процессы… Для религиозного христианского сознания, признающего существование Бога живого, агиополитические процессы, связанные с воздействием Бога Промыслителя и действием Его благодати в тварных существах, являются объективно данной реальностью» (Холмогоров Е.С. Очерки по агиополитике // Изборский клуб. 2018 №9-10 (65-66) с. 88).