Север. А. Л. Гарф, В. В. Покшишевский; ред. Н. Н. Михайлов. – Москва : ЦК ВЛКСМ Молодая Гвардия, 1948.

От изданной в 1948 году издательством ЦК ВЛКСМ книги в серии “Наша Родина” сперва не ждешь, разумеется, ничего выдающегося, кроме прославлений товарища Сталина и достижений социалистического строительства. Тем сильнее твоё удивление, когда обнаруживаешь невероятно яркую книгу о русском Севере, которая может то ли заменить собственное путешествие на Север, то ли подтолкнуть к нему… Такой эффект дало содружество двух авторов – выдающегося географа Вадима Вячеславовича Покшишевского (1905-1984) и писательницы-фольклористки Анны Львовны Гарф. Неожиданно для себя я нашел pdf-файл этой книги на сайте библиотеки ЯНАО и хотел бы отрекомендовать её своим читателям.

Книга вводит читателя в мир классического русского Севера – Вологодскую и Архангельскую земли, бассейны Онеги и Печеры и землю Коми. Авторы дают совершенно в пришвинском стиле удивительные описания северного леса.

“Летом на Севере в лесу почти нет разницы в совещении между ночью и днем. Но зато сразу почуешь приближение вечера по лесным голосам. Не скрипит глухарь, замолкла кедровка, не слышно стонов выпи. Но уже начинает хриплым басом “дергать” свою нехитрую песню коростель – дергач. Значит, уже вечер пришел. Вдруг лес застонал. Вершины деревьев закачались. Все заскрипело. Ветер стих так же внезапно, как и налетел. И еще долго дрожат деревья, и шелест хвои кажется дождем, падающим где-то недалеко. На мгновение отогнанные ветром, опять зазвенели комары. От них теперь ни сетка не спасает, ни прорезниненный плащ – они злеют к ночи. После долгой ходьбы уже и сон валит с ног, а лечь на землю нельзя – холодно и сыро. Где же отдохнуть, согреться?

 

Тропа вьется между выпирающими на земле узлами корней вековых деревьев. Вот почва стала посуше, травы не так остры и жестки. Лиловато-розовым заревом стоят между деревьев высокие кусты иван-чая. Вдруг на сплошь заросшем иван-чаем и золотистыми лютиками холме , под сенью громадной сосны, между двумя тонкими бережками возникает избушка на четырех ножках, и они точь-в-точь похожи на лохматые куриные лапы….”.

Книга, разумеется, совершенно лишена популярной сейчас интонации, что Север непригоден для жизни, что это – ледяной ад, лишь отягощающий Россию. Напротив, она написана в ключе техноромантизма, уверенности в покорении Севера, в торжестве человека над суровой природой, хотя суровость природы описана без всякого смягчения – и про холод, и про плывущие на вечной мерзлоте дома, и про мучительный озлобленный гнус сказано без обиняков. Но те возможности, которые раскрывает Север для хозяйства, ценятся очень высоко.

Невероятно мощной получилась картина архангельского порта – мирового центра лесной промышленности и экспорта в эту эпоху.

“С заводов на биржу пиломатериалов текут и текут свежие доски. Свежие и еще влажные , они издалека кажутся мягкими, как масло. От завода к бирже доски подтаскивают похожие на паука машины на высоких тонких ногах – автолесовозы… Такой паук-автолесовоз наезжает с размаху на доски , берет себе под брюхо пакет и бежит с ним по деревянгной мостовой на биржу. Крепко зажав груз , он добегает к штабелю и сваливает весь пакет вниз, чтобы бежать за новой порцией… За зиму вокруг каждого завода вырастают большие дощатые города, но летом с каждым днем штабелей становится всё меньше и меньше”.

Вообще, хозяйственному развитию Севера посвящено немало ярких страниц, порой граничащих с приключенческой драмой – история о том как коми-охотник нашел воркутинский уголь, или детективом – о том как Нобель проплатил настоящую пиар-кампанию, чтобы убедить царское правительство, что найденная в Ухте нефть не имеет промышленного значения.
Не менее ярка и картина жизни Архангельска, города на льду.

“На морозе скрипят под валенками прохожих деревянные мостки. Самое любимое развлоечение городской молодежи – каток. Он устроен в центре города, посреди сада. Для архангельской молодежи каток едва ли не большее удовольствие, чем в других городах летние танцевальные площадки. Город своеобразно приспосабливается к своей длинной зиме. Еще недавно каждый год через лед Кузнечихи, отделяющей город от Соломбалы, прокладывалась линия, соединявшая трамвайные рельсы города, Соломбалы и Маймаксы. У левобережного вокзала пассажиров поезда вместо речного трамвая поджидает целая стайка ребят с салазками: они мигом домчат ваш багаж до города. На льду Двины – тысячи тропинок и хорошо наезженные автобусные линии. Бывает, что ледокол тяжело раздавливая лед , переходит с одной стоянки на другую. Тогда на реке поднимается суета: надо обогнать его, проскочить перед его носом, до того как он проложит себе русло; если не успеешь – придется ждать несколько часов, пока мороз опять прихватит лед. Впрочем пешеходы не очень-то будут ждать: откуда-то возьмут доски , посредине длинной полыньи установят льдину и по живым мостикам – с ледяного берега на этот плавучий островок, а с льдины по зыбкой доске на ту сторону”.

С большой красочностью и юмором дана картина севшего на мель речного парохода на Вычегде:

“Немудрено где-нибудь под Яренском сесть на мель, что иной раз случается. Сперва капитан довольно бодро отдает команду, и пароход отчаянно пыхтит, разводит все свои пары и стучитколесами, пытается сорваться с места. Но маневр этот удается не всегда; иногда он приводит к тому, что пароход еще основательней зарывается в песок. Приходится просить помощь извне. И капитан, ворча, посылает на берег к телефону. Вокруг сидящего на мели парохода очертания дна постепенно меняются. Фарватер уже не тот и поставленные вехи теперь могут оказаться не на стержне реки, а как раз на самом мелководье. Песок, несомый водой, всегда оседает, когда вода встречает на своем пути препятствия. Он обволакивает размытые водою камни, корни деревьев, а сейчас скапливается у носа судна… Пассажиры уже досыта налюбовались блеском северной реки, немеркнущим ночным зеленым небом, лесистыми берегами и деревьями с обнаженными, подмытыми водой корнями. Приелся уже и пряный запах только что скошенной травы, который ветер доносит со знаменитых вычегодских поемных лугов. А помощи пока нет ниоткуда.
Довольны происшествием одни лишь ребята. Вот школьники из далекого Леткинского района едут в Сыктывкар в детский санаторий… Ребята смеются, но взрослым не до веселья. Пароход всё стоит. Остается только слушать ребячьи рассказы.

 

– Когда она с ветки на ветку летит, то хвост вытягивает, распускает. У белки хвост вместо крыльев, – рассказывает пионер в холщовой рубахе до колен, в холщовых штанах и суконных чулках. Обут он в острые кожаные “коты” – нечто вроде кожаных калош. Поверх рубахи – лаз – войлочная безрукавка с огромным, наподобие рюкзака, карманом на спине. В такой мешок-карман коми-охотники кладут запас пищи, пороха. Сыновья и внуки охотников, эти юные представители народа, живущего с незапамятных времен в лесах, не могут забытьь белок, встреченных в лесу.

 

– Не было ружья, – все повторяет мальчик.
Только гуси на мнгновение отвлекают его от мыслей о незастреленных белках.
– Ели б мне сейчас ружье”.

Книга раскрыла для меня сразу две загадки. Меня с детства интересовало – куда исчез с наших карт город с певучим названием Уст-Сысольск, многократно упоминаемый в старинных источниках. И не меньше интересовало, откуда взялся не упоминавшийся нигде “Сыктывкар” – герой грустного анекдота: “Давай возьмем авто и поедем к морю? – Какое море. Мы живем в Сыктывкаре. – Не говори так!”. И в самом деле несколько комичное для русского уха спотыкающееся название выглядит топонимической загадкой. Понятно, что оно на языке коми, но неужели у коми нет более певучих слов? Конечно есть. Но “Сыктывкар” это не просто название – это название данное вместо певучего “Усть-Сысольска”, так сказать торжество большевистской политики “коренизации”, продолжаемой, кстати, и нынешними властями республики, буквально принуждающими русских школьников к изучению коми-языка.

В “Севере” тоже прославляется советская коренизация, но, при этом, категорически отвергаются великофинляндские притязания. Мол, не имеют коми никакого отношения к финнам – это еще академик Марр доказал. Они – потомки скифов. Белокурые статные богатыри, неотличимые от русских. Сегодняшние же коренизаторы настаивают именно на тех интерпретациях идентичности коми, которые ведут в конечном счете к “Великой Финляндии”
С удивительной любовью выполнены исторические справки – книга успела выйти в ту короткую эпоху “борьбы с космополитизмом”, когда прославление исторического подвига наших предков при расширении пределов и освоении Русской Земли было важнее бичевания преступлений феодального и царского режимов. Доброе слово достается и новгородским ушкуйникам, и боярам, и царям, и даже русским монахам, чей вклад в освоение севера был решающим.

“Жестокая нужда гнала из Новгорода на Север немало “добрых молодцев”. Но отправиться в неизвестную землю одному было не под силу. И “охотники поискать себе славы” собирались в дружины, или ватаги. Такой ватаге для дальнего пути нужны были лодки, одежда, оружие; и предприимчивые новгородские бояре и купцы не скупились , снаряжая “дружинушку хоробрую” – ведь они знали кому достанутся все выгоды далекого похода.

 

Ах же вы дружинушки, прикащики мои,
Вы берите золотой казны по надобью,
А стройте-тко да тридцать кораблей,Нос-корму кладите по звериному,
Бока-то вы сведите по змеиному…
Так говорит в былине Садко, богаты гость новгородский.
Набор охотников в ротники, составлявшие дружины, был праздником для всей новгородской “повольницы”, для беспокойной новгородской молодежи… Многие юноши новгородские ватагами шли в тот край, который варяги зали “отчизной ужасов природы и злого чародейства”…
Перед отъездом из Новгорода молодцы, звеня кольчугой, входили в собор святой Софии, “били челом владыке”: “Благослови, господине отче-владыко, поискати святой Софии пригородов-волостей”. И архиепископ, самый богатый купец и землевладелец Новгорода, не только благослвлял дружины в их походы, но посылал вместе с вольными ротниками и своих иноков – для крещения коренного населения Севера.
Прославив себя в походе и бою, дружинники, прикащики, холопы и ротники возвращались в Новгород, а по их следам во вновь завоеванные земли приходили “обычные люди” – рыбаки и пахари. Они селились по рекам и у моря, промышляли зверя и рыбу, а где это было возможно – выжигали лес и распахивали целину”.

Отдельно авторы подчеркивают огромное значение монастырской колонизации, шедшей как из Новгорода, так и с “Низа”, из Москвы.

“Северные монастыри с их крепостными стенами, бойницами, сторожевыми башнями скорее напоминали военную крепость, чем обитель Божию. Когда уходя в неизведанные края пионеры русского Севера ободряли себя пословицей, что, мол, есть Спас и за Сухоной, они, быть может, думали не столько о щите Господнем, сколько о надежных крепостных стенах монастырей, куда в случае опасности можно было бы укрыться.

 

Монастырь Михаила Архангела вырос на бойком месте много впереди торгового села Холмогоры, у Корабельного пристанища. У монахов были и лабазы, и склады для товаров, и помещения для ночлега. Здесь удобнее было вести торг и обмениваться товарами.
Однако монастырь обосновался не сразу. Помимо новгородских иноков, все выгоды такого местоположения знали также и древние скандинавы. Обитатели Скандинавии, “мурманы”, как их называет летописец, прибегали на своих парусниках с моря в двинские земли не только ради торговли, но и для грабежа. “Мурманы” видели в “отцах божиих” самыъх опасных соперников. И едва только иноки воздвигли в устье Двины свою обитель, как скандинавы напали на монастырь, сожгли его и вырезали всех монахов. Но река Двина была единственной живой артерией, питающей торговлю края. Вот почему несмотря на мученическую смерть сорока монахов, монастырь вскоре был поставлен на том же самом месте, на мысе Пурнаволок”.

Советские интонации книги, конечно, присутствуют, прославления товарища Сталина создают ощущение, что он едва ли не лично придумал Север, но, всё же, не заслоняют собой картины жизни великого русского региона. В конечном счете товарищ Сталин – крестьянин из села Диди Лило Тифлиссской губернии, носящий у охранки кличку “Кавказец”, предстает довольно комичным персонажем – он все время пытается сбежать с Севера, но царская полиция его вылавливает и возвращает раз за разом обратно даже не добавив срока. Гораздо мрачней выглядят другие мотивы – например, когда авторы начинают в противоположность старому режиму восхвалять трудовые достижения советского человека… умалчивая, разумеется, о том, что в этом регионе это были прежде всего труды з/к – каналоармейцев, заключенных-лесорубов, железнодорожных строителей.

“Труд лесоруба и сплавщика был едва ли не самым тяжелым и низкооплачиваемым… Пожив несколько месяцев в смрадной избушке на своем горбе скатив срубленные великаны-деревья в речку, проработав много дней на реке, иногда по пояс в ледяной воде, рабочий лесоруб получал в расчет всего несколько рублей; после этого ему приходилось шагать пешком до родной деревни сотни верст с горьким раздумьем: как это вышло, что за такой дьявольский труд он получил от хозяина жалкие гроши. Жизнь советского лесоруба разительно отличается от уродливого быта старых времен…”.

Тут у читателя немного представляющего подконвойную жизнь советского лесоруба наступает немая сцена…
В конце книги размещена таблица, как было устроено хозяйство на Севере при старом режиме, а как – при социализме. Но в таблице не сказано главного – как русский Север из земли Свободы, не знавшей ни крепостного права, ни чрезмерностей государственного деспотизма, превратился усилиями освободителей трудового народа в страну лагерей.
Отдельный интерес представляет собой литературное приложение к книге, где представлены проза и стихи посвященные Северу, от “Размышлений о северном сиянии” Ломоносова, до песен-сказов выдающегося писателя-архангелогородца Бориса Шергина (почему он не считается одним из важнейших русских писателей ХХ века – для меня, пожалуй, загадка), сказительницы Марфы Крюковой (1876-1954) и сказительницы Маремьяны Голубковой (1893-1959). Последнее имя, к сожалению, сейчас за пределами Севера практически не известно – простая северная крестьянка с Печоры с удивительным даром сказительницы, попала в струю сталинской моды на “неофольклор” прославляющий вождя – предприимчивые литсекретари из московских редакций сочиняли тонны макулатуры про великого Сталина от имени казахского акына Джамбула Джабаева.

Как бы и русским поучаствовать в этом марафоне? И тогда архангельский журналист Николай Леонтьев находит в селе Голубково Ненецкого автономного округа 45-летнюю сказительницу Маремьяну, которая и песни, и частушки, и былички, и пословицы знает лучше всех. В содружестве с Леонтьевым Маремьяна создает три повести – “Два века в полвека”, “Оленьи края” и “Мать Печора”, а также стихотворения воспевающие новый быт. Вклад литературного обработчика был, конечно, огромными, но, в отличие от далеких азиатских сказителей, языка которых почти никто не знал, Маремьяна была у всех на виду. была очень общительна, под конец жизни жила в Москве, и каждый мог убедиться в том, что она не литературная фикция, в подлинности её таланта. Так она осталась самой выдающейся представительницей русского нео-фольклора, ныне совершенно несправедливо забытого. Её “Два века в полвека” исключительный по жизни человеческий документ о жизни северного русского крестьянства.

“Весной я ездила на низы, то есть в устье Печоры, к Захарьину. Захарьин славится янтарем. Его выполаскивает из моря. В береговых заплесках рыбаки часто находят немалые куски янтаря.
Я в первый раз нашла янтарь не с намеренья. Иду по берегу и вижу: что-то сверкает, как золото. Подняла я, камешек оказался порядочный, вполовину спичечного коробка.
Пришла к жилью, говорю рыбакам:
– Я сегодня какой красивый камешек нашла!
Показала им, а оксинская рыбачка Парасковья говорит:
– Это не камешек, а морской ладан. Стоит он дорого, и чердынские купцы его у всех за большие деньги берут.
В другой раз я полный коробок янтаря насбирала. Хожу внагиб, разгребаю заплески руками. Грязь холодная, руки замерзли, стала разрывать палочкой.
Носилась я с янтарем, все думала сделать себе бусы. А когда приехала домой, хозяйка взяла у меня янтарь, только я его и видела”.

Если творчество Голубковой ближе к народному сказу, то знаменитая сказительница Марфа Крюкова, в чьем изложении фольклористы узнали множество старых былин, сочиняла и былины новые – новины, – о Ломоносове, да Чапаеве, да Ленине. Среди этих образцов сталинского неофольклора также встречаются удивительные жемчужины.

Как не любить свой край северный,
Много ведь чудности в нем, много прелестей:
Зимой-то у нас стоят снежочки белые,
На земле блестят, будто светлы звездочки,
А льды наши зимние блестят, будто браманты,
Морозы выигрывают, будто струны серебряные,
А ночное сияние очень чудное, очень дивное,
Уж мы любим нашу зимушку морозную, студеную.