Дельфина де Жирарден. Парижские письма виконта де Лоне
Дельфина де Жирарден. Парижские письма виконта де Лоне. М., Новое литературное обозрение, 2009 г.
В России есть множество светских хроникеров и хроникерш, некоторые из них даже чрезвычайно хорошо известны. Есть множество авторов, пишущих фельетоны, забавные заметки и всё, за что еще готовы платить хотя бы в паре редакций (больше уже не осталось).
Практически все они – непрофессионалы.
Непрофессионалы они потому, что не читали эту книгу.
Философ не является философом, если он живет в XXI веке и при этом не читал Платона. Историк не является историком, если он живет в том же веке, но ни разу не открывал томик Геродота. Ваш покорный слуга безусловно не был бы политическим публицистом, если бы не штудировал классика русской политической публицистики – М.Н. Каткова.
Точно так же и светские хроникеры и фельетонисты – не являются светскими хроникерами и фельетонистами, поскольку не читали подлинную основательницу жанра фельетона – Дельфину де Жирарден. Скажите им это, пожалуйста, когда они в очередной раз будут пытаться смешно описать вам толщину шерсти любимого кота Дмитрия Медведева.
Дельфина де Жирарден (1804-1855) – урожденная Гэ – Gay – сейчас бы для нее это был бы еще один повод посмеяться – французская поэтесса, романистка (её самый известный роман – “Трость господина де Бальзака”), дружившая с Гюго, Бальзаком, Дюма и Ламартином, не снискала большой славы на ниве высокой литературы. Новой Жорж Санд она не стала. И отлично, замечу, – прозу госпожи Авроры Дюдеван, на мой варварский взгляд, читать невозможно и незачем. Зато, благодаря своему отменному остроумию и замужеству за известным издателем Эмилем де Жирарденом, Дельфина стала королевой фельетона.
Эмиль де Жирарден, создатель газеты “Пресса”, произвел революцию во французской печати. Он резко снизил подписную цену газеты, вместо подписки продавая рекламу, а чтобы реклама окупала себя – значительно расширил круг читателей. Именно при Жирардене газета приобрела сегодняшний вид мозаики текстов между рекламными объявлениями. Для того, чтобы расширить круг читателей, их надо было развлекать. До изобретения желтой прессы в Америке было еще полвека и читателя надо было развлекать более изысканно – например, салонной болтовней. Именно этим и занялась Дельфина.
С 1836 по 1848 год, большую часть эпохи “Орлеанского” короля-буржуа Луи Филиппа, с завидной регулярностью выходил “Парижский вестник”, подписанный вымышленным виконтом де Лоне (псевдоним, впрочем, никого особенно не убеждал). Дельфина сумела перенести в печать тот жанр остроумной салонной болтовни, который и прославил парижские салоны XVIII-XIX веков и не понимая которой мы не можем постичь и причину их привлекательности.
Скажу сразу – салонная болтовня – это и впрямь увлекательно и невероятно остроумно и смешно. Этому занятию и впрямь можно было предаваться самозабвеннно. И каждый, кто берет эту книгу, должен понимать, что она учебник не только журналистского письма, не только колумнистики, но и светской беседы – по крайней мере остроумной светской беседы в салонном стиле. Составляющие этого стиля: умение чеканить афоризмы и “bon mots”, умение схватывать типические детали и шаржировать их, так, чтобы все радовались узнаванию, умение строить всевозможные типологии и класификации. Люди делятся на…
две большие нации, которые воюют друг с другом не на жизнь, а на смерть, которые ненавидят и презирают друга и будут ненавидеть и презирать друг друга до скончания века. Вы можете сколько угодно издавать законы, провозглашать свободы, даровать хартии, отменять налоги, — эти две нации будут враждовать по-прежнему. Что же это за два народа, поклявшиеся друг другу в вечной ненависти? Добрые и злые? — Нет. – Большие и малые? богатые и бедные? – Нет. — Сильные и слабые? обманутые и обмащники? – Нет. – Но кто же в концов концов эти два непримиримых племени?.. – Те, кто моет руки, и те, кто рук не моет! Все дело именно в этом.
Значительная часть фельетонов Дельфины – это остроумные классификации и типологии. Например, типология балов – бал грандиозный, бал тщеславный, бал туземный, бал холостяцкий, бал вынужденный. Или классификация светских женщин: привратницы, сиделки, куртизанки, полицейские, немецкие майоры… Очевидно, что для французского ума классификация есть одно из ключевых удовольствий. Не случайно, что началось всё с Энциклопедией, а закончилось рассуждениями Леви Стросса о классификациях у первобытных народов и шутками Фуко по поводу словаря вымышленных китайских животных. Мыслить – значит классифицировать. Остроумно мыслить – значит классифицировать смешно, выбрав неожиданную основу для обобщений.
Второй универсально используемый Дельфиной де Жирарден прием – это описание смешного типического персонажа (столь хорошо знакомого сочинителям пирожков как Евгений или Олег).Вот, к примеру, карьера Огюста:
Предположим, у вас есть два молодых кузена: один из них юноша отважный, деятельный, умный; вы признаете его достоинства и говорите: «Ну, за этого я спокоен!» И в самом деле, его будущность вас нимало не беспокоит. Он не нуждается ни в вашей поддержке, ни в вашем покровительстве; вы предоставляете ему трудиться по мере сил и выкручиваться самостоятельно. Вы не тревожитесь на его счет, вы уверены, что он никогда ни о чем вас не попросит. Но у него есть брат – совершенный балбес; он безграмотен, его нельзя приставить ни к какому делу; вот этот вызывает у вас большую тревогу, потому что из-за него на вас в любую минуту могут посыпаться неприятности. Вы собираете родственников и взволнованно спрашиваете у них: Что нам делать с Огюстом? А родственники, знающие, на что способен младой наследник, уныло переглядываются и повторяют: Что нам делать с Огюстом? он сам никогда ничего не добьется, нужно пристроить его в какую-нибудь префектуру (бедная префектура!) или найти ему какую-нибудь должность в правительстве (бедное правительство!). Да хранит вас Господь от Огюста!
На первый взгляд этот выход: поручить дела государственные молодому человеку, который не способен вести свои собственные дела, может показаться чудовищным, безумным, невыполнимым… ничего подобного. Благодаря усердию, или, лучше сказать, благодаря отчаянию всех своих родственников Огюст получит место, на которое его прочат. Дядюшка-депутат будет обивать пороги; он пообещает проголосовать за кого надо и не поддерживать кого не надо. Кузен-директор произведет в своем департаменте две или три перестановки, истинная причина которых останется никому не понятна. Тетушка-баронесса нанесет визиты девятнадцати глупым гусыням, которых она презирает. Томная красавица-кузина будет без устали кокетничать со старыми болтунами, которых она терпеть не может.
Наконец, добрая матушка Огюста будет повсюду со слезами описывать его горестную участь!.. И Огюст получит искомое место; правда, очень скоро он его потеряет, но тут же получит взамен место гораздо более выгодное: ведь та первая должность, с которой он не справился, будет считаться прецедентом, свидетельствующим в его пользу. Потеряет он и второе место, но семья сплотится и добудет ему третье, затем четвертое и наконец пятое, самое хлебное – его он сохранит, потому что хлебные места – это те, где не нужно делать вовсе ничего.
Таким образом, Огюст, вечно поддерживаемый и продвигаемый влиятельными родственниками, сделает блестящую карьеру и очень быстро обгонит своего бедного брата: ведь умный человек, идущий пешком, всегда отстает от глупца, едущего в экипаже; ведь человек независимый, добивающийся всего своим трудом, может рассчитывать только на собственные силы, тогда как ленивый глупец, напротив, пользуется поддержкой всех высокопоставленных особ, за него ответственных.
Еще один прием, характерный для королевы фельетона – это гиперболизирующее остранение. Описание того или иного незначительного бытового события как настоящего стихийного бедствия, если не вообще Армагеддона. Вот, например, какова ужаса участь парижан в тот день, когда на улицу выносят ковры:
Счастлив тот, кто в этот день может спастись бегством, поехать завтракать к другу и остаться у него до вечера! Несчастен, трижды несчастен тот, кого неумолимый долг заставляет провести эти чудовищные часы дома! Ни единого уголка, пригодного для жизни; в одной комнате нет даже стула, в другой собрана мебель со всего дома! Стулья взгромоздились на столы, диванные подушки влезли на стулья; шкаф напоминает осажденную крепость. Несчастный хозяин дома хочет позавтракать. «Ах сударь! Да ведь стаканы и ножи остались в шкафу». Несчастному приходится обойтись без ножа и пить из кухонного стакана; ничего удивительного: не стоит даже мечтать о нормальном завтраке в день, когда из вашего дома вынесли ковры.
Хозяину дома приносят счет на 60 франков; не желая заставлять торговца приходить еще раз за такой безделицей, он направляется к секретеру, чтобы взять деньги; он входит в спальню и машинально идет к тому месту, где этот секретер стоял испокон веков; но там пусто. Вспомнив, какой сегодня день, хозяин дома решает попытать счастья в гостиной; но она тоже пуста; люди, именуемые полотерами, освежают паркет. Что же делать! Несчастный возвращается назад и тайными тропами пробирается в столовую; поискав глазами секретер, он обнаруживает его в глубине комнаты, за роялем, и идет на приступ. Он пробирается между двух гор стульев, отодвигает диван, выказывает чудеса ловкости. И вот наконец он у цели; ключ вставлен в замок, секретер открывается – но не до конца; крышка его не падает, как подъемный мост, а лишь приотворяется, словно утренний цветок: раскрыться до конца ему мешает рояль, и все усилия несчастного владельца секретаря остаются тщетны. Перед роялем стоят кресла и огромный диван, их с места не сдвинешь; бедняга пытается просунуть руку в узкую щель, но рука застревает, и в конце концов ему приходится отослать кредитора ни с чем. Не стоит надеяться отыскать деньги в тот день, когда из вашего дома вынесли ковры.
Разумеется, задача фельетонистки не только описывать типовое, но и давать конкретные отчеты о событиях, которые её читатели скорее всего не видели. Ведь нет ни радио, ни ТВ, только газета, где описания максимум могут сопровождаться рисунком (и то не всегда). И вот Дельфина изощряется для того, чтобы изобразить своим читателям то или иное событие, да еще и снабдить его своими комментариями.
Тут является Клоринда; она узнает Орландо; не в силах скрыть своего волнения, она поет по-настоящему прекрасную арию, слова у которой очень итальянские и очень забавные; двое соперников осыпают друг друга оскорблениями, как в настоящей итальянской опере, они удаляются, чтобы сразиться, а принцесса сходит с ума, как и полагается в настоящей итальянской опере. Во втором акте Клоринда исполняет большую арию вместе с хором. Либретто описывает это так: «Она бледна и растрепана с одного бока, из чего, по-видимому, следует сделать вывод, что она еще обретет рассудок». Сцена безумия сделана восхитительно: музыка исторгала бы слезы, когда бы слова не вызывали хохота; жалобная песнь Клоринды исполнена такого отчаяния и такой страсти, что слушать ее невозможно без волнения и восторга. Однако в минуту наибольшего страдания принцесса восклицает: Sono touta defrisata [Я совсеммо, совсем растрепатта; искаж. ит.]. С этого мгновения зрители забывают о серьезности и рукоплещут уму, хотя только что восхищались страстью.
Комментарии Дельфины порой весьма тенденциозны и подчиняются политике Эмиля де Жирардена и “Прессы”. Ведь пишет она в своих колонках не только о девочковых побрякушках, тряпках и вечеринках (хотя тема тряпок Дельфиной раскрывается сполна). Начинается всё с умеренного легитимизма. В первые годы своей журналистской карьеры Дельфина с большей или меньшей беспощадностью иронизирует над королем Луи Филиппом, всячески привлекая внимание к тому, что король не настоящий – не легитимный с одной стороны и бессильный по причине конституции – с другой. Те или иные благородные и симпатичные герои легитимизма появляются в её фельетонах с завидной регулярностью. В то время как Луи Филипп – это несчастный бессильный человек за которым непрерывно охотятся убийцы (даже удивительно, что несмотря на столько покушений Луи Филипп успешно дожил до своего свержения). “Король – голый” постоянный мотив в первые годы выхода колонок “виконта де Лоне”. Вот, к примеру, Дельфина упрекает королевскую семью за то, что она не надела траур по умершему свергнутому королю Карлу Х:
“Буржуазии, утверждают эти господа, может не понравиться такая уступка монархическим идеям. Между тем буржуазия носит траур по своим родственникам, так что, если вы в угоду ей нарушите приличия, эта странная лесть оставит её равнодушной. Что бы вы сказали о человеке, который не стал бы носить траур по своему дядюшке, потому что дядюшка этот перед смертью лишил его наследства?»
Однако постепенно курс “Прессы” левеет и смещается в пользу умеренных либералов. Регулярно достается от неё видным депутатам – политикам, которые, по интеллектуальной моде эпохи, все были историками. Несомненный любимец Жирарденов – Альфонс Ламартин, неизменно восхищенный талантами Дельфины. Он простил ей даже резкую критику его деятельности как республиканского министра в последнем увидевшем свет очерке. Регулярно достается от неё чопорному Франсуа Гизо, министру иностранных дел и премьеру, которого революция 1848 года отправит в непочетную отставку. Постоянный объект её нападок и насмешек – Адольф Тьер, выскочка-парвеню с претензиями герцога, чей глубокий ум уравновешивают отвратительные манеры. Тьер, в итоге, переживает всех, став то ли “палачом Парижской коммуны”, то ли “спасителем Франции” и успел не только стать президентом Франции в 74 года, но и лишиться этого поста… Дельфина де Жирарден осыпает Тьера градом упреков за то, что будучи выскочкой и “демократом” он постоянно корчит из себя аристократа, набивается в равные другим деятелям европейской политики – урожденным графам и лордам, и в этой погоне за признанием постоянно упускает французские интересы. Наверное самой прославленной политической сатирой Дельфины является пересказ речей,произнесенных в палате депутатов.. Этот фельетон считался в свое время образцом парламентской и политической сатиры.
Следует заметить, что во время выслушанной нами достопамятной дискуссии все речи начинались одними и теми же словами: «Я желаю положить конец этим прискорбным намекам, и проч.» — и все заканчивались этими самыми прискорбными намеками.
Подобное начало внушает ужас, и недаром, только тот испытывает потребность сказать: «Боже меня упаси от намеков на какие бы то ни было личности», кто как раз и собирается намекнуть на некую личность, и намекнуть очень грубо, — иначе незачем было бы вообще поминать намеки. Точно так же как если человек говорит: «Я не стану напоминать вам о таких-то и таких-то обстоятельствах», это всегда означает: Я напомню вам об этих обстоятельствах во всех подробностях.
Другая ораторская уловка: «Если бы я не боялся прибегнуть к сильным выражениям, я сказал бы…» После этого оратор прибегает к выражениям очень сильным и даже запрещенным; но он заранее отвел от себя обвинения; он ведь не сказал, а сказал бы.
Еще одна уловка, ничуть не менее опасная: «Я не буду говорить долго…». Я не буду говорить долго означает: Я буду говорить два часа без остановки. Преамбула устрашающая, но еще не самая страшная. Гораздо хуже, когда оратор начинает со слов: «Я не злоупотреблю вниманием палаты…» В этом случае уходите немедленно; такой зачин означает: «Я намерен говорить четыре часа кряду и ни минутой меньше». Считайте, что вас предупредили.
Революция 1848 года закономерно “убила” виконта де Лоне. Мир, где не стало привычного светского общества, где были отменены все титулы и звания, где утратилось преемство “салонной” среды – конечно уже не подходил для сохранения избранной “виконтом” интонации. Дельфина еще успела написать острый фельетон, посвятив его социальному вопросу, однако очевидно, что эта добрая женщина была совершенно беспомощна в понимании новой эпохи. Она была уверена в том, что народ хочет жить жизнью богачей и пытается тоном проповедницы объяснять, что богачи ужасно измаялись жить такой жизнью, что герцог устал быть герцогом, миллионер – миллионером, что любой из завсегдатаев парижской Оперы охотно променяет её на пастушеский рожок. Она не понимала, что проповедовать опрощенчество тем, кто живет реальной жизнью простонародья – гиблое дело. Вы не объясните тому, кто вынужден жить в грязи, вони и цинге и восстающему за право на несколько лишних “су”, что вы “устали мыться горячей водой”. Более того, если вы ему так скажете, он ответит вам: “Отлично, устал – уступи место мне, я еще не скоро устану”.
На свете вообще нет ничего более подлого и фальшивого, чем риторика высших классов о “наглости”, “жадности” и “зависти” низших классов. Я в очередной раз вспомнил об этом недавно, когда читал откровения знаменитой журналистки о том, что автомобилисты не должны злиться на мигалки, раз они не злятся на троллейбусы, которые мешают “всем” гораздо больше. О том, что значительная часть “всех” по прежнему ездит в троллейбусе светская дама забыла. В лучшем случае позиция богатых по отношению к бедности напоминает реакцию слепого, когда ему сообщают, что он ощупывает уродливого пса – Бедность – “А на ощупь милая собачка”. В худшем это сознательно закрытые глаза. Любому человеку выше прожиточного минимума надо написать себе на бумажке: “Бедность это правда тяжело. Нищета – это и впрямь чудовищно”.
Другое дело, что программа “отнять и поделить” крайне редко ведет к сокращению бедности и возрастанию богатства. Чаще всего, реализация это программы приводит к тому, что значительная часть богатству уничтожается в процессе отнятия, а оставшиеся присваиваются “народными вождями”, которые заводят еще более пошлую и дикую роскошь, чем та, что была прежде характерна для высших классов. Вот об этом феномене Дельфина де Жирарден и в самом деле пишет остро, зло и беспощадно, высмеивая, к примеру, республиканского министра, который велит, чтобы его приветствовали залпами пушек, как некогда короля. Однако между кичливостью богатеев и хищничеством революционеров есть царский путь, который, как бы кому это не не нравилось, именуется “социальное государство”, то есть государство, которое регулирует общественные блага так, чтобы вывести бедных на ту минимальную стартовую позицию, восхождение с которой уже и впрямь дело ума и таланта, а не рождения. Сегодня это государство в Европе в кризисе – причина этого кризиса совершенно прозрачна – политика миграционных открытых дверей при которых свои бедные фактически удушаются бедными импортными, низводятся на их уровень. И именно под этим предлогом перегрузки богатые все чаще заговаривают об окончании эры социального государства. Нашествие чужих бедных как повод не платить своим.
Так или иначе, в 1848 колонки “виконта де Лоне” прекратились, оставшись памятником той эпохи, когда аристократизм переплелся с буржуазией в светское общество, уже освободившееся от кастовости, но еще не скатившееся в грюндерство. Дельфина де Жирарден писала в эпоху золотого века французской словесности – в эпоху Шатобриана, Гюго, Бальзака, Флобера, Дюма, Мериме и Стендаля. И однако не только не теряется на их фоне, но, пожалуй, и способна многих затмить. Век моды на тяжеловесную французскую прозу давно прошел, наше сознание сегодня гораздо более фельетонно, чем полтора столетия назад и потому Дельфина Де Жирарден – очень современный автор. Не случайно заведенный переводчицей Верой Мильчиной полу-блог, полу-колонка, где она публиковала выдержки из “Парижских писем” выглядит более чем органично. Её фельетоны легко и удобно растаскивать, на твиты. А литература, которую не растащить на твиты, не выдерживает сегодня конкуренции.
Цитата:
Наступила весна, и кажется, будто Париж замер, на самом же деле он развлекается еще более бурно, чем зимой. Поездки в театр сменяются поездками за город, утренние прогулки предшествуют вечерним балам; вместо того, чтобы сказать другу другу “прощай” до осени, светские люди танцуют очередную мазурку; в большую моду вошли балы для узкого круга; изобретено даже средство их усовершенствовать: теперь на них вовсе не приглашают докучных гостей, каких в просторечии именуют балластом (скоро мы объясним вам значение этого слова). От докучных избавляются: хозяева делают вид, будто полагают их уехавшими из города неделю назад. Дело доходит до того, что хозяева во всеуслышание сокрушаются о том, что не могут позвать к себе этих надоедал, а встретив их, восклицают с простодушным изумлением: “Как? вы еще в Париже!.. Если бы я знал!… вы ведь говорили мне…” – “Что уеду в следующем месяце”. – “А я услышал “в следующее воскресенье”. Какая жалость!” Вот так хитроумные устроители балов расправляются с докучными гостями и получают возможность развлекаться без балласта.
А вот и обещанное толкование слова: согласно словарю Французской академии, балластом в переносном смысле и в разговорной речи именуют особу чересчур полную и потому двигающуюся с большим трудом, а также такую особу, которая в обществе никому не доставляет удовольствия, но зато причиняет многим немалые неудобства. Эта женщина превратилась в балласт; право, она настоящий балласт; вот уж балласт так балласт; как избавиться от подобного балласта?!
А вот как применяется интересующее нас слово: в свете балластом называют обычно всех докучных людей — тех, которыми никто не гордится и в которых никто не испытывает нужды; например, на балу
Дядюшка-миллионер никогда не бывает балластом;
А тетушка из провинции бывает им всегда;
Иностранка, никому не известная особа, которая задает роскошные балы, никогда не бывает балластом, пусть даже она толста, как слон, больна и слаба;
Острая на язык кузина, которой прекрасно известны все ваши смешные стороны, ваши честолюбивые помыслы или ваш возраст, всегда будет балластом, пусть даже она стройна, как тополь;
Сестра того, кого вы любите, никогда не бывает балластом;
Друг того, кого вы больше не любите… это балласт! балласт! ужасный балласт!
Муж-волокита никогда не бывает балластом;
Муж-ревнивец – балласт, достойный почтения… но все же балласт!
Жена министра никогда не бывает балластом; она называется иначе – крупной шишкой;
Жена уволенного чиновника через секунду после того, как он лишился места, превращается в балласт;
Интриган не бывает балластом никогда;
Милейший человек бывает балластом почти всегда;
Старый фат редко бывает балластом;
Юный и восторженный воздыхатель делается балластом время от времени;
Старая англичанка может не быть балластом, если вам предстоит поездка в Лондон;
Толстая немка имеет все шансы стать балластом, если у вас нет намерения еще раз побывать в Германии;
Араб в тюрбане, турок в рединготе, грек в юбке, шотландец в мундире не бывают балластом никогда;
Чересчур белокурый датчанин и чересчур смуглый португалец, явившиеся к вам с рекомендательными письмами от дальних родственников, — несомненный балласт;
Модная красавица, причиняющая вам тысячу огорчений, — ни в коем случае не балласт;
Врач, спасший вам жизнь, но не известный никому в свете, — очевидный балласт.
И это отнюдь не полный перечень людей, достойных звания балласта… Да будет нам позволено не перечислять их всех. Говоря короче, на балу для узкого круга все, что не пленяет взора и не тешит честолюбия, безусловно лишнее. Гостей для салона надо выбирать ничуть не менее тщательно, чем мебель. Вельможи и богачи здесь все равно, что зеркала и позолота; элегантные юноши и хорошенькие женщины – все равно, что светильники и цветы. Что же касается старых друзей и старых книг, набожных воспоминаний и прекрасных полотен, добрых искренних чувств и добрых старых кресел, их место – не в гостиной, а в кабинете. Свет – загадка, разгадку которой узнает не тот, кто сострадает людям, а тот, кто льстит их тщеславию.
1 комментарий