Артур Конан Дойль. Сочинения. М., “Правда, 1966
Как и почти все в детстве я смотрел фильм с Ливановым и читал про Шерлока Холмса. У меня была книжка со “Знаком Четырех” и рассказами. А вот “Этюд” – самую первую из повестей о Холмсе, где этот персонаж был нам представлен, я в детстве не читал, поскольку советская экранизация создавала впечатление что это скучная история про мужика, которого очень жалко потому что его любимую сгубили мормоны.
У Конан Дойля, разумеется, интересно читать не только о “Шерлоке Холмсе”, но и приключенческие рассказы о Бригадире Жераре и пирате Шарки (в жанре приключенческого повествования ему вообще почти нет равных – это киноблокбастер в эпоху до кино и блокбастеров), и исторический роман “Белый отряд” и роман об истории бокса.
Только когда вышел великий сериал “Шерлок” серия “Этюд в розовых тонах”, где фабула изменена, а осталась техника, меня что-то сильно зацепило и я пошел в книжный, утащил оттуда советский восьмитомник Конан-Дойля и стал читать эту книгу уже взрослыми глазами. Меня ждало немало открытий.
Кстати, пара слов о действительно гениальном сериале. Герой Камбербэтча великолепен. Но это, конечно же, не Холмс Конан Дойля, а его “полный тезка”. Главное свойство Шерлока – это феноменальная наблюдательность, феноменальная эрудиция, нечеловеческая скорость мышления. Это не человек, а, практически, суперкомпьютер. Он мастер высокоскоростной индукции и анализа, но именно эти черты, ставшие типовыми для образа Холмса в массовом сознании, разводят его с “настоящим” Шерлоком Холмсом Конан Дойля. Ниже будет пояснено почему.
Поразительно, насколько конандойловский Холмс расходится с известным нам кинообразом — начиная от ливановского и кончая “Шерлоком”. Везде есть грани образа, но нигде нет действительной похожести.
Ватсон в первой повести он предстает как довольно склочный и забулдыжный тип. Ничего общего с тем простоватым добродушным джентельменом, к которому мы привыкли. Холмс чрезвычайно тщеславен, не без склонности к театрализации – эту черту, наконец-то, ухватили в сериале с Камбэрбетчем.
Холмс, комментируя свою профессию, сразу же подчеркивает, что ремесло сыщика-консультанта дает ему пропитание. Расследование преступлений — не развлечение скучающего любителя-джентельмена, а именно что работа.
При это Холмс является лишь верхним этажом довольно разветвленной сыскной системы. В Лондоне сотни полицейских и частных сыскных бюро. И Холмс кормится именно на том, что решает случаи, которые они решить не могут. Ничего общего с тем одиночкой, создавшим частный сыск с нуля, к которому мы привыкли, реальный Холмс Конан Дойла не имеет.
Вообще удивительный прием — в мире Холмса есть литературные герои, например, Дюпен Эдгара По. И Холмс нещадно его критикует. Вообще это довольно редкая вещь — обычно литературные герои живут в мире, где нет других литературных героев. Пуаро живет так, как если бы он никогда не читал рассказов о Шерлоке Холмсе. Хотя реальный Пуаро жил бы в мире, где его непрерывно сравнивали бы с Холмсом. Конан Дойл более последователен, первое, что делает Холмс — это объясняет, почему он не Дюпен и не Лекок.
Ну и наконец, самое главное — я получил ответ на всегда мучивший меня вопрос: почему метод Холмса называется дедуктивным.
Вопрос, думаю, мучил не одного меня. Дедукция — это умозаключение от общего к частному, при помощи прибавления к общей посылке частной посылки и получения частного вывода. В то время как Холмс массового сознания занимается чем-то вроде бы противоположным, а именно — от грязи на ботинках, выправки, пепла сигар и т.д. восходит к общим умозаключениям о ситуации. То есть имеет место скорее индукция, чем дедукция. Мне много раз встречались попытки решить этот парадокс или сетования на незнание Конан Дойлом логики.
На самом деле никакого противоречия нет.

Просто “массовый Холмс” игнорирует самое главное в настоящей работе и настоящем методе Холмса, увлекаясь внешними эффектными подробностями чтения человека по его часам.
Основное содержание работы Холмса, о котором он говорит прямо и напористо — и с этого разъяснения начинается весь цикл о Холмсе — просто игнорируется этим массовым образом.
Приведу несколько цитат:

— Год назад во Франкфурте разбиралось запутанное дело фон Бишофа. Он, конечно, был бы повешен, если бы тогда знали мой способ. А дело Мэзона из Брадфорда, и знаменитого Мюллера, и Лефевра из Монлелье, и Сэмсона из Нью-Орлеана? Я могу назвать десятки дел, в которых мой реактив сыграл бы решающую роль.
— Вы просто ходячая хроника преступлений, — засмеялся Стэмфорд. — Вы должны издавать специальную газету. Назовите ее “Полицейские новости прошлого”.

Или вот, знаменитое:

ШЕРЛОК ХОЛМС — ЕГО ВОЗМОЖНОСТИ
1. Знания в области литературы — никаких.
2. —//— —//— философии — никаких.
3. —//— —//— астрономии — никаких.
4. —//— —//— политики — слабые.
5. —//— —//— ботаники — неравномерные. Знает свойства белладонны, опиума и ядов вообще. Не имеет понятия о садоводстве.
6. —//— —//— геологии — практические, но ограниченные. С первого взгляда определяет образцы различных почв. После прогулок показывает мне брызги грязи на брюках и по их цвету и консистенции определяет, из какой она части Лондона.
7. —//— —//— химии — глубокие.
8. —//— —//— анатомии — точные, но бессистемные.
9. —//— —//— уголовной хроники — огромные, Знает, кажется, все подробности каждого преступления, совершенного в девятнадцатом веке.
10. Хорошо играет на скрипке.
11. Отлично фехтует на шпагах и эспадронах, прекрасный боксер.
12. Основательные практические знания английских законов.

И, наконец, самая важная цитата, в которой Холмс сам характеризует то, чем именно занимается.

“Я сыщик-консультант, если только вы представляете себе, что это такое. В Лондоне множество сыщиков, и государственных и частных. Когда эти молодцы заходят в тупик, они бросаются ко мне, и мне удается направить их по верному следу. Они знакомят меня со всеми обстоятельствами дела, и, хорошо зная историю криминалистики, я почти всегда могу указать им, где ошибка. Все злодеяния имеют большое фамильное сходство, и если подробности целой тысячи дел вы знаете как свои пять пальцев, странно было бы не разгадать тысячу первое”.

Другими словами, дедуктивный метод Холмса — это, в своей основе, исторический метод.
Феноменальное знание истории преступлений позволяет Холмсу классифицировать их роды и виды, и сгруппировать — “убийство из-за наследства”, “убийство из ревности”, “кража завещания” и т.д. Далее выясняется, что “убийство из-за герцогского наследства” и “убийство из-за наследства сквайра” также имеют определенное различие и сгруппированы вместе.Такое мышление кстати очень характерно именно для англичанина, то есть для человека, выросшего в традиции прецедентного права.
В голове у Холмса — дерево категорий, “фамильное дерево преступлений”.
И основная часть его работы — той самой, которой он занят, когда щиплет скрипку, — это классификация обдумываемого дела по установленным на исторической основе родам и видам. Причем, разумеется, такие умозаключения носят чисто дедуктивный характер — то есть от более общего (“убийство”) Холмс, вводя частные посылки, спускается к частному.
Индуктивная часть его работы — то самое, когда “приходится самому побегать” — это лишь поиск недостающих для верного суждения частных посылок.
И все увлекательные игры с анализом одежды, ботинок, пепла и т.д. — это именно искусство получения недостающих для построения дедуктивного ряда частностей.
Когда преступление полностью классифицировано и определено, эффективное нахождение этих частных деталей и выводит Холмса на конкретного преступника.
Но начинает Холмс именно с истории. Его категориальная система, на которую он указывает, явно носит исторический характер. Ему присуще главное свойство исторического подхода — уверенность в том, что “скорее всего, нечто похожее когда-то уже было” и “по-настоящему уникальные и небывалые явления встречаются в исторической жизни очень редко”. “Всё это уже было в веках прежде нас”.
Еще одна характерная черта того же исторического мышления — склонность к риторике “золотого века и современного упадка”. “Теперь уже не бывает ни настоящих преступлений, ни настоящих преступников”.
У меня лично, как у человека с, что называется, “воспаленным” историческим мышлением, этот подлинный Холмс вызывает восторг.
В каком-то смысле мне этот взгляд напоминает мой собственный взгляд на историческое событие: “я считаю, что предметом истории является необъяснимое “логическими” социальными, экономическими, биологическими, психологическими и прочими системами причинностей. История — это прежде всего исследование того, что произошло вопреки железному закону причинности, хотя именно для этого необходимо знать саму причинность очень хорошо.”
Ведь Холмс дедуктивно осуществляет анализ преступления именно до той черты, где в этом преступлении заканчивается всё общее, родовое. А дальше, при помощи установленных частностей, получает то особенное, уникальное, что отличает именно это преступление, как совершенное именно этим преступником, от всех остальных в том же роде.
После того как я это понял, всё в холмсиане стало на свои места и суть дедуктивного метода для меня наконец-то прояснилась.
Повторюсь: Главную работу Холмс делает не тогда когда бегает по городу, а тогда когда курит трубку и пиликает на скрипке. Он производит дедуктивную классификацию преступления на основе идеально известной ему истории и типологии преступлений. Холмс спускается по ветке: преступление – убийство – убийство старого лорда на улице – убийство из-за наследства – есть племянник – скорее всего преступник другой племянник – остается побегать и найти его где-то рядом. Беготня Холмса лишь финал его дедуктивной цепочки. Жизнь Холмса это непрерывный поиск недостающих звеньев, таких преступлений которые не могут быть раскрыты чисто дедуктивно и дистанционно, как “дела на две трубки”. Холмс вечно скучает потому что вечно в поиске уникального преступления.
Дедуктивный метод позволяет Холмсу добраться до границы недедуцируемого
Кстати, замечания Ватсона о том, что Холмс не имеет никаких познаний в философии – это издевательство над ограниченностью самого Ватсона.
Равно как и весь диалог об устройстве солнечной системы является не более чем откровенным троллигном со стороны Холмса.
Я заподозрил это еще в детстве, когда в “Знаке Четырех” прочел:

Холмс, когда хотел, мог быть исключительно интересным собеседником. А в тот вечер он был в ударе – сказалось сильное нервное возбуждение. Я никогда прежде не видел его таким разговорчивым. Он говорил о средневековой керамике и о мистериях, о скрипках Страдивари, буддизме Цейлона и о военных кораблях будущего. И говорил так, будто был специалистом в каждой области. Эта яркая вспышка была реакцией живого ума после мрачного уныния, которое завладело им накануне.

Холмс не просто интеллектуал.
Он архиинтеллектуал, любящий рафинированную интеллектуальную браваду а ля Игра в Бисер.

– Это было прекрасно, – сказал он, садясь за стол. – Помните, что говорит Дарвин о музыке? Он утверждает, что человечество научилось создавать музыку и наслаждаться ею гораздо раньше, чем обрело способность говорить. Быть может, оттого-то нас так глубоко волнует музыка, В наших душах сохранилась смутная память о тех туманных веках, когда мир переживал свое раннее детство.
– Смелая теория, – заметил я.
– Все теории, объясняющие явления природы, должны быть смелы, как сама природа, – ответил Холмс.

Ранняя версия поршневской концепции суггестии detected.

– Ну что вы, это ровно ничего не значит. Если убийцу поймают, то исключительно благодаря их стараниям; если, он удерет – то несмотря на их старания. Одним словом, – “мне вершки, тебе корешки”, и они всегда выигрывают. Что бы они ни натворили, у них всегда найдутся поклонники. Un sot trouve toujours un plus sot qui I’admire*.
* “Глупец глупцу всегда внушает восхищенье” (франц.). Н. Буало. “Поэтическое искусство”.

Ну и, наконец, верх изысканности:

– Вчера на лотке я купил занятную старинную книжку – De Jure inter Gentes, изданную на латинском языке в Льеже в 1642 году. Когда вышел этот коричневый томик, голова Карла еще крепко сидела на плечах.
– Кто издатель?
– Какой-то Филипп де Круа. На титульном листе сильно выцветшими чернилами написано: “Ex libris Guliolmi Whyte”. Любопытно, кто такой был этот Уильям Уайт. Наверное, какой-нибудь дотошный стряпчий семнадцатого века. У него затейливый почерк крючкотвора.

Итак, за пару коротких разговоров Холмс демонстрирует знания в теории естествознания, в теории международного права и в поэтике французского классицизма. На этом фоне Ватсон читает попсовую книжку о жизни богемы.
Цитата, про букинистическую книжку особенно интересна и отсылает нас к новым глубинам.
Jure inter Gentes – это концепция позитивистской школы международного права, противопоставившей себя натуралистической школе Гуго Гроция, учившей о естественном праве народов.
По мнению позитивистов международное право возникает из международных отношений и межгосударственных договоров, из реальной практики международной жизни.
Первым ввел понятие Jus inter Gentes Ричард Зеч, он противопоставил его понятию Jus Gentium Гроция.
Одним из последователей Зёча был немец Самуил Рахель, выпустивший трактат De Jure Naturae et Gentium (потом под тем же названием был выпущен знаменитый трактат Пуффендорфа).

SAMUELIS
RACHELII
Jcti Et
in Illustri Holsatiae Academia Antecessoris
de Jure
Naturae
Et
Gentium
Dissertatione

Основной смысл этого трактата: “Международное право – это право, которому подчинено множество свободных государств и которое возникает путем молчаливого или положительно выраженного согласия этих государств”.
Ну и теперь окончательно становится понятна шутка Конан Дойла над читателем насчет мести и Рейчел.

I have remarked that the paper had fallen away in parts. In this particular corner of the room a large piece had peeled off, leaving a yellow square of coarse plastering. Across this bare space there was scrawled in blood-red letters a single word—
RACHE.
“What do you think of that?” cried the detective,
“Mean? Why, it means that the writer was going to put the female name RACHEL.

Отдельный анекдотизм этой истории – в том, что трактат Зёча, в котором впервые было введено понятие Jus inter gentes напечатан в 1650 году, то есть через год после того, как голова Карла отлетела от плеч.
В статье Холмса “Книга жизни”, которая цитируется Ватсоном, видна рука человека с очень высокой философской культурой и придерживающегося глубокой философской традиции “великой цепи бытия”.

“Всякая жизнь — это огромная цепь причин и следствий, и природу ее мы можем познать по одному звену”.

Вообще абзац из статьи Холмса выдает человека с большой философской компетенцией и мистически-пантеистическим мировоззрением. Скорее всего, Холмс Конан Дойля был последователем Николая Кузанского.
Цитата:

ГЛАВА II. ИСКУССТВО ДЕЛАТЬ ВЫВОДЫ

На следующий день мы встретились в условленный час и поехали смотреть квартиру на Бейкер-стрит, № 221-б, о которой Холмс говорил накануне. В квартире было две удобных спальни и просторная, светлая, уютно обставленная гостиная с двумя большими окнами. Комнаты нам пришлись по вкусу, а плата, поделенная на двоих, оказалась такой небольшой, что мы тут же договорились о найме и немедленно вступили во владение квартирой. В тот же вечер я перевез из гостиницы свои пожитки, а наутро прибыл Шерлок Холмс с несколькими ящиками и саквояжами. День-другой мы возились с распаковкой и раскладкой нашего имущества, стараясь найти для каждой вещи наилучшее место, а потом стали постепенно обживать свое жилище и приспосабливаться к новым условиям.

Холмс, безусловно, был не из тех, с кем трудно ужиться. Он вел спокойный, размеренный образ жизни и обычно был верен своим привычкам. Редко когда он ложился спать после десяти вечера, а по утрам, как правило, успевал позавтракать и уйти, пока я еще валялся в постели. Иногда он просиживал целый день в лаборатории, иногда — в анатомичке, а порой надолго уходил гулять, причем эти прогулки, по-видимому, заводили его в самые глухие закоулки Лондона. Его энергии не было предела, когда на него находил рабочий стих, но время от времени наступала реакция, и тогда он целыми днями лежал на диване в гостиной, не произнося ни слова и почти не шевелясь. В эти дни я подмечал такое мечтательное, такое отсутствующее выражение в его глазах, что заподозрил бы его в пристрастии к наркотикам, если бы размеренность и целомудренность его образа жизни не опровергала подобных мыслей.

Неделя шла за неделей, и меня все сильнее и глубже интересовала его личность, и все больше разбирало любопытство относительно его целей в жизни. Даже внешность его могла поразить воображение самого поверхностного наблюдателя. Ростом он был больше шести футов, но при своей необычайной худобе казался еще выше. Взгляд у него был острый, пронизывающий, если не считать тех периодов оцепенения, о которых говорилось выше; тонкий орлиный нос придавал его лицу выражение живой энергии и решимости. Квадратный, чуть выступающий вперед подбородок тоже говорил о решительном характере. Его руки были вечно в чернилах и в пятнах от разных химикалий, зато он обладал способностью удивительно деликатно обращаться с предметами, — я не раз это замечал, когда он при мне возился со своими хрупкими алхимическими приборами.

Читатель, пожалуй, сочтет меня отпетым охотником до чужих дел, если я признаюсь, какое любопытство возбуждал во мне этот человек и как часто я пробовал пробить стенку сдержанности, которой он огораживал все, что касалось лично его. Но прежде чем осуждать, вспомните, до чего бесцельна была тогда моя жизнь и как мало было вокруг такого, что могло бы занять мой праздный ум. Здоровье не позволяло мне выходить в пасмурную или прохладную погоду, друзья меня не навещали, потому что у меня их не было, и ничто не скрашивало монотонности моей повседневной жизни. Поэтому я даже радовался некоторой таинственности, окружавшей моего компаньона, и жадно стремился развеять ее, тратя на это немало времени.

Холмс не занимался медициной. Он сам однажды ответил на этот вопрос отрицательно, подтвердив тем самым мнение Стэмфорда. Я не видел также, чтобы он систематически читал какую-либо научную литературу, которая пригодилась бы для получения ученого звания и открыла бы ему путь в мир науки. Однако некоторые предметы он изучал с поразительным рвением, и в каких-то довольно странных областях обладал настолько обширными и точными познаниями, что порой я бывал просто ошеломлен. Человек, читающий что попало, редко может похвастаться глубиной своих знаний. Никто не станет обременять свою память мелкими подробностями, если на то нет достаточно веских причин.

Невежество Холмса было так же поразительно, как и его знания. О современной литературе, политике и философии он почти не имел представления. Мне случилось упомянуть имя Томаса Карлейля, и Холмс наивно спросил, кто он такой и чем знаменит. Но когда оказалось, что он ровно ничего не знает ни о теории Коперника, ни о строении солнечной системы, я просто опешил от изумления. Чтобы цивилизованный человек, живущий в девятнадцатом веке, не знал, что Земля вертится вокруг Солнца, — этому я просто не мог поверить!

— Вы, кажется, удивлены, — улыбнулся он, глядя на мое растерянное лицо. — Спасибо, что вы меня просветили, но теперь я постараюсь как можно скорее все это забыть.

— Забыть?!

— Видите ли, — сказал он, — мне представляется, что человеческий мозг похож на маленький пустой чердак, который вы можете обставить, как хотите. Дурак натащит туда всякой рухляди, какая попадется под руку, и полезные, нужные вещи уже некуда будет всунуть, или в лучшем случае до них среди всей этой завали и не докопаешься. А человек толковый тщательно отбирает то, что он поместит в свой мозговой чердак. Он возьмет лишь инструменты, которые понадобятся ему для работы, но зато их будет множество, и все он разложит в образцовом порядке. Напрасно люди думают, что у этой маленькой комнатки эластичные стены и их можно растягивать сколько угодно. Уверяю вас, придет время, когда, приобретая новое, вы будете забывать что-то из прежнего. Поэтому страшно важно, чтобы ненужные сведения не вытесняли собой нужных.

— Да, но не знать о солнечной системе!.. — воскликнул я.
— На кой черт она мне? — перебил он нетерпеливо. — Ну хорошо, пусть, как вы говорите, мы вращаемся вокруг Солнца. А если бы я узнал, что мы вращаемся вокруг Луны, много бы это помогло мне или моей работе?
Я хотел было спросить, что же это за работа, но почувствовал, что он будет недоволен. Я задумался над нашим коротким разговором и попытался сделать кое-какие выводы. Он не хочет засорять голову знаниями, которые не нужны для его целей. Стало быть, все накопленные знания он намерен так или иначе использовать. Я перечислил в уме все области знаний, в которых он проявил отличную осведомленность. Я даже взял карандаш и записал все это на бумаге. Перечитав список, я не мог удержаться от улыбки. «Аттестат» выглядел так:
ШЕРЛОК ХОЛМС — ЕГО ВОЗМОЖНОСТИ
1. Знания в области литературы — никаких.
2. —//— //— философии — никаких.
3. —//— //— астрономии — никаких.
4. —//— //— политики — слабые.
5. —//— //— ботаники — неравномерные. Знает свойства белладонны, опиума и ядов вообще. Не имеет понятия о садоводстве.
6. —//— //— геологии — практические, но ограниченные. С первого взгляда определяет образцы различных почв. После прогулок показывает мне брызги грязи на брюках и по их цвету и консистенции определяет, из какой она части Лондона.
7. —//— //— химии — глубокие.
8. —//— //— анатомии — точные, но бессистемные.
9. —//— //— уголовной хроники — огромные, Знает, кажется, все подробности каждого преступления, совершенного в девятнадцатом веке.
10. Хорошо играет на скрипке.
11. Отлично фехтует на шпагах и эспадронах, прекрасный боксер.
12. Основательные практические знания английских законов.
Дойдя до этого пункта, я в отчаянии швырнул «аттестат» в огонь. «Сколько ни перечислять все то, что он знает, — сказал я себе, — невозможно догадаться, для чего ему это нужно и что за профессия требует такого сочетания! Нет, лучше уж не ломать себе голову понапрасну!» Я уже сказал, что Холмс прекрасно играл на скрипке. Однако и тут было нечто странное, как во всех его занятиях. Я знал, что он может исполнять скрипичные пьесы, и довольно трудные: не раз по моей просьбе он играл «Песни» Мендельсона и другие любимые мною вещи. Но когда он оставался один, редко можно было услышать пьесу или вообще что-либо похожее на мелодию. Вечерами, положив скрипку на колени, он откидывался на спинку кресла, закрывал глаза и небрежно водил смычком по струнам. Иногда раздавались звучные, печальные аккорды. Другой раз неслись звуки, в которых слышалось неистовое веселье. Очевидно, они соответствовали его настроению, но то ли звуки рождали это настроение, то ли они сами были порождением каких-то причудливых мыслей или просто прихоти, этого я никак не мог понять. И, наверное, я взбунтовался бы против этих скребущих по нервам «концертов», если бы после них, как бы вознаграждая меня за долготерпение, он не проигрывал одну за другой несколько моих любимых вещей.
В первую неделю к нам никто не заглядывал, и я было начал подумывать, что мой компаньон так же одинок в этом городе, как и я. Но вскоре я убедился, что у него множество знакомых, причем из самых разных слоев общества. Как-то три-четыре раза на одной неделе появлялся щуплый человечек с изжелта-бледной крысьей физиономией и острыми черными глазками; он был представлен мне как мистер Лестрейд. Однажды утром пришла элегантная молодая девушка и просидела у Холмса не меньше получаса. В тот же день явился седой, обтрепанный старик, похожий на еврея-старьевщика, мне показалось, что он очень взволнован. Почти следом за ним пришла старуха в стоптанных башмаках. Однажды с моим сожителем долго беседовал пожилой джентльмен с седой шевелюрой, потом — вокзальный носильщик в форменной куртке из вельветина. Каждый раз, когда появлялся кто-нибудь из этих непонятных посетителей, Шерлок Холмс просил позволения занять гостиную, и я уходил к себе в спальню. «Приходится использовать эту комнату для деловых встреч», — объяснил он как-то, прося по обыкновению извинить его за причиняемые неудобства. «Эти люди — мои клиенты». И опять у меня был повод задать ему прямой вопрос, но опять я из деликатности не захотел насильно выведывать чужие секреты.
Мне казалось тогда, что у него есть какие-то веские причины скрывать свою профессию, но вскоре он доказал, что я неправ, заговорив об этом по собственному почину.
Четырнадцатого марта — мне хорошо запомнилась эта дата — я встал раньше обычного и застал Шерлока Холмса за завтраком. Наша хозяйка так привыкла к тому, что я поздно встаю, что еще не успела поставить мне прибор и сварить на мою долю кофе. Обидевшись на все человечество, я позвонил и довольно вызывающим тоном сообщил, что я жду завтрака. Схватив со стола какой-то журнал, я принялся его перелистывать, чтобы убить время, пока мой сожитель молча жевал гренки. Заголовок одной из статей был отчеркнут карандашом, и, совершенно естественно, я стал пробегать ее глазами.
Статья называлась несколько претенциозно: «Книга жизни»; автор пытался доказать, как много может узнать человек, систематически и подробно наблюдая все, что проходит перед его глазами. На мой взгляд, это была поразительная смесь разумных и бредовых мыслей. Если в рассуждениях и была какая-то логика и даже убедительность, то выводы показались мне совеем уж нарочитыми и, что называется, высосанными из пальца. Автор утверждал, что по мимолетному выражению лица, по непроизвольному движению какого-нибудь мускула или по взгляду можно угадать самые сокровенные мысли собеседника. По словам автора выходило, что человека, умеющего наблюдать и анализировать, обмануть просто невозможно. Его выводы будут безошибочны, как теоремы Эвклида. И результаты окажутся столь поразительными, что люди непосвященные сочтут его чуть не за колдуна, пока не поймут, какой процесс умозаключений этому предшествовал.
«По одной капле воды, — писал автор, — человек, умеющий мыслить логически, может сделать вывод о возможности существования Атлантического океана или Ниагарского водопада, даже если он не видал ни того, ни другого и никогда о них не слыхал. Всякая жизнь — это огромная цепь причин и следствий, и природу ее мы можем познать по одному звену. Искусство делать выводы и анализировать, как и все другие искусства, постигается долгим и прилежным трудом, но жизнь слишком коротка, и поэтому ни один смертный не может достичь полного совершенства в этой области. Прежде чем обратиться к моральным и интеллектуальным сторонам дела, которые представляют собою наибольшие трудности, пусть исследователь начнет с решения более простых задач. Пусть он, взглянув на первого встречного, научится сразу определять его прошлое и его профессию. Поначалу это может показаться ребячеством, но такие упражнения обостряют наблюдательность и учат, как смотреть и на что смотреть. По ногтям человека, по его рукавам, обуви и сгибе брюк на коленях, по утолщениям на большом и указательном пальцах, по выражению лица и обшлагам рубашки — по таким мелочам нетрудно угадать его профессию. И можно не сомневаться, что все это, вместе взятое, подскажет сведущему наблюдателю верные выводы».
— Что за дикая чушь! — воскликнул я, швыряя журнал на стол. — В жизни не читал такой галиматьи.
— О чем вы? — осведомился Шерлок Холмс.
— Да вот об этой статейке, — я ткнул в журнал чайной ложкой и принялся за свой завтрак. — Я вижу, вы ее уже читали, раз она отмечена карандашом. Не спорю, написано лихо, но меня все это просто злит. Хорошо ему, этому бездельнику, развалясь в мягком кресле в тиши своего кабинета, сочинять изящные парадоксы! Втиснуть бы его в вагон третьего класса подземки да заставить угадать профессии пассажиров! Ставлю тысячу против одного, что у него ничего не выйдет!
— И вы проиграете, — спокойно заметил Холмс. — А статью написал я.
— Вы?!
— Да. У меня есть наклонности к наблюдению — и к анализу. Теория, которую я здесь изложил и которая кажется вам такой фантастической, на самом деле очень жизненна, настолько жизненна, что ей я обязан своим куском хлеба с маслом.
— Но каким образом? — вырвалось у меня.
— Видите ли, у меня довольно редкая профессия. Пожалуй, я единственный в своем роде. Я сыщик-консультант, если только вы представляете себе, что это такое. В Лондоне множество сыщиков, и государственных и частных. Когда эти молодцы заходят в тупик, они бросаются ко мне, и мне удается направить их по верному следу. Они знакомят меня со всеми обстоятельствами дела, и, хорошо зная историю криминалистики, я почти всегда могу указать им, где ошибка. Все злодеяния имеют большое фамильное сходство, и если подробности целой тысячи дел вы знаете как свои пять пальцев, странно было бы не разгадать тысячу первое. Лестрейд — очень известный сыщик. Но недавно он не сумел разобраться в одном деле о подлоге и пришел ко мне.
— А другие?
— Чаше всего их посылают ко мне частные агентства. Все это люди, попавшие в беду и жаждущие совета. Я выслушиваю их истории, они выслушивают мое толкование, и я кладу в карман гонорар.
— Неужели вы хотите сказать, — не вытерпел я, — что, не выходя из комнаты, вы можете распутать клубок, над которым тщетно бьются те, кому все подробности известны лучше, чем вам?
— Именно. У меня есть своего рода интуиция. Правда, время от времени попадается какое-нибудь дело посложнее. Ну, тогда приходится немножко побегать, чтобы кое-что увидеть своими глазами. Понимаете, у меня есть специальные знания, которые я применяю в каждом конкретном случае, они удивительно облегчают дело. Правила дедукции, изложенные мной в статье, о которой вы отозвались так презрительно, просто бесценны для моей практической работы. Наблюдательность — моя вторая натура. Вы, кажется, удивились, когда при первой встрече я сказал, что вы приехали из Афганистана?
— Вам, разумеется, кто-то об этом сказал.
— Ничего подобного, Я сразу догадался, что вы приехали из Афганистана. Благодаря давней привычке цепь умозаключений возникает у меня так быстро, что я пришел к выводу, даже не замечая промежуточных посылок. Однако они были, эти посылки. Ход моих мыслей был таков: «Этот человек по типу — врач, но выправка у него военная. Значит, военный врач. Он только что приехал из тропиков — лицо у него смуглое, но это не природный оттенок его кожи, так как запястья у него гораздо белее. Лицо изможденное, — очевидно, немало натерпелся и перенес болезнь. Был ранен в левую руку — держит ее неподвижно и немножко неестественно. Где же под тропиками военный врач-англичанин мог натерпеться лишений и получить рану? Конечно же, в Афганистане». Весь ход мыслей не занял и секунды. И вот я сказал, что вы приехали из Афганистана, а вы удивились.
— Послушать вас, так это очень просто, — улыбнулся я. — Вы напоминаете мне Дюпена у Эдгара Аллана По. Я думал, что такие люди существуют лишь в романах.
Шерлок Холмс встал и принялся раскуривать трубку.
— Вы, конечно, думаете, что, сравнивая меня с Дюпеном, делаете мне комплимент, — заметил он. — А по-моему, ваш Дюпен — очень недалекий малый. Этот прием — сбивать с мыслей своего собеседника какой-нибудь фразой «к случаю» после пятнадцатиминутного молчания, право же, очень дешевый показной трюк. У него, несомненно, были кое-какие аналитические способности, но его никак нельзя назвать феноменом, каким, по-видимому, считал его По.
— Вы читали Габорио? — спросил я. — Как, по-вашему, Лекок — настоящий сыщик?
Шерлок Холмс иронически хмыкнул.
— Лекок — жалкий сопляк, — сердито сказал он. — У него только и есть, что энергия. От этой книги меня просто тошнит. Подумаешь, какая проблема — установить личность преступника, уже посаженного в тюрьму! Я бы это сделал за двадцать четыре часа. А Лекок копается почти полгода. По этой книге можно учить сыщиков, как не надо работать.
Он так высокомерно развенчал моих любимых литературных героев, что я опять начал злиться. Я отошел к окну и повернулся спиной к Холмсу, рассеянно глядя на уличную суету. «Пусть он умен, — говорил я про себя, — но, помилуйте, нельзя же быть таким самоуверенным!»
— Теперь уже не бывает ни настоящих преступлений, ни настоящих преступников, — ворчливо продолжал Холмс. — Будь ты хоть семи пядей во лбу, какой от этого толк в нашей профессии? Я знаю, что мог бы прославиться. На свете нет и не было человека, который посвятил бы раскрытию преступлений столько врожденного таланта и упорного труда, как я. И что же? Раскрывать нечего, преступлений нет, в лучшем случае какое-нибудь грубо сработанное мошенничество с такими незамысловатыми мотивами, что даже полицейские из Скотленд-Ярда видят все насквозь.
Меня положительно коробил этот хвастливый тон. Я решил переменить тему разговора.
— Интересно, что он там высматривает? — спросил я, показывая на дюжего, просто одетого человека, который медленно шагал по другой стороне улицы, вглядываясь в номера домов. В руке он держал большой синий конверт,
— очевидно, это был посыльный.
— Кто, этот отставной флотский сержант? — сказал Шерлок Холмс.
«Кичливый хвастун! — обозвал я его про себя. — Знает же, что его не проверишь!»
Едва успел я это подумать, как человек, за которым мы наблюдали, увидел номер на нашей двери и торопливо перебежал через улицу. Раздался громкий стук, внизу загудел густой бас, затем на лестнице послышались тяжелые шаги.
— Мистеру Шерлоку Холмсу, — сказал посыльный, входя в комнату, и протянул письмо моему приятелю.
Вот прекрасный случай сбить с него спесь! Прошлое посыльного он определил наобум и, конечно, не ожидал, что тот появится в нашей комнате.
— Скажете, уважаемый, — вкрадчивейшим голосом спросил я, — чем вы занимаетесь?
— Служу посыльным, — угрюмо бросил он. — Форму отдал заштопать.
— А кем были раньше? — продолжал я, не без злорадства поглядывая на Холмса.
— Сержантом королевской морской пехоты, сэр. Ответа не ждать? Есть, сэр. — Он прищелкнул каблуками, отдал честь и вышел.