А.А. Керсновский. История русской армии
Очерки по русской военной истории, более философского и политического, чем собственно исторического характера.
Антон Антонович Керсновский (1907-1944) был эмигрантский юноша вундеркинд (гражданская война многих заставила рано повзрослеть), начавший публиковаться в 20 лет в 1927 г. Его имя гремело в эмигрантской прессе, поскольку статьи сочетали обширные знания, глубокий философский ум и пламенный патриотический пафос. Будучи убежденным монархистом, Керсновский был лидером антигерманского направления в русской монархической публицистике и категорически предостерегал от ремилитаризации Германии и сочувствия успехам Гитлера, чем изрядно отличался от большинства эмигрантов-гитлерофилов.
Сначала вышла “Философия Войны”, полная воинственных глубоких юношеских философствований, которые, пожалуй, не совсем подходят молодому человеку, в армии не служившему. Из сочинений в этом жанре я решительно отдаю предпочтение “Философии войны” А.Е. Снесарева – боевого генерала и штабиста. Но есть в энергичном и категоричном стиле 20-летнего Керсновского что-то от нашего Егора Просвирнина.

Итак, если мы хотим предохранить государственный организм от патологического явления, именуемого войною, — мы не станем заражать его пацифистскими идеями. Если мы желаем, чтобы наш организм сопротивлялся болезненным возбудителям — нам надо не ослаблять его — в надежде, что микробы, растроганные нашей беззащитностью, посовестятся напасть на ослабленный организм, — а, наоборот, сколь можно более укреплять его. Укреплением нашего государственного организма соответственным режимом (внешним и внутренним) и профилактикой мы повысим его сопротивляемость как пацифистским утопиям вовне, так и марксистским лжеучением изнутри — стало быть, уменьшим риск войны, как внешней, так и гражданской.
Нападают лишь на слабых — на сильных — никогда. На слабых, но показывающих вид, что они сильны, нападают реже, чем на сильных, но не умеющих показать своевременно своей силы и производящих со стороны впечатление слабых. В 1888 году произошел знаменитый «инцидент Шнебле», едва было не вызвавший франко-германской войны. В последнюю минуту Бисмарк не решился: французская армия только что была перевооружена магазинной винтовкой Лебеля, тогда как германская имела еще однозарядки. Жившая в 80-х годах еще мечтою о реванше Франция была сильной — и казалась сильной (дело Дрейфуса, надолго отравившее ее организм, произошло значительно позже). На востоке же грозила могучая Россия Царя Миротворца… Авантюра была отложена…

“История Русской Армии”, выходившая когда автору было от 25 до 30 лет, – вещь очень серьезная и яркая. Я помню как летом 2007 я закачал себе файлы в смартфон и все не мог оторваться.Довольно мучительные в обычное время 12 часов поезда Москва-Чернигов с историей Керсновского пролетели как один миг.
Это не совсем военная история, не реконструкция сражений, анализ документов и т. д. Мало того, по этой части у Керсновского, порой, бывают серьезные ошибки. Это поучения “Как Надо”, вдохновленные русским монархическим национализмом пополам с героическими историями.
Основная идея: Россия дорого заплатила за отказ от национальной военной доктрины и традиции и за пренебрежение национальными геополитическими интересами во имя западнических фантазий. Керсновский продолжает идеи Данилевского особенно в оценке совершенной бессмысленности противостояния Наполеону с которым России было нечего делить, в негативной оценке Священного Союза и легитимистского интервенционизма в виде подавления Венгрии. По своей системе оценок “История” Керсновского должна быть включена в канон книг по русской истории. В национальной России её обязательно прочтет каждый старшеклассник. Вот, к примеру, блестящая оценка соотношений национального и космополитического начал в русской истории ХIХ.

Во внутренней русской политике результаты Священного союза сказались еще печальнее. Космополитизм Императора Александра I выразился в запрещении прусского национализма». Циркуляры губернаторам тех времен предписывали неустанно следить за лицами, уличенными в этом ужасном преступлении, и отдавать таковых под гласный надзор полиции.
Этот официальный космополитизм, подчеркнутое на верхах пренебрежение ко всему русскому, открытое предпочтение, оказываемое иностранцам, в первую очередь растлевавшим общество иезуитам и заморозившим администрацию немцам, суровая до полного абсурда цензура и обскурантизм болезненно переживались тогдашним русским обществом, находившимся еще под влиянием патриотического подъема Двенадцатого года.
Наиболее болезненно реагировала на эти настроения самая чуткая часть этого общества — офицерство. Смутное предчувствие бедствий, надвигающихся на Россию, искреннее желание их предотвратить, неизжитая еще славная традиция XVIII века — века политически воспитанного петровского и екатерининского офицерства — все это в связи с заграничными походами (значительно [36] расширившими кругозор мыслящей его части) и с модой на запрещенный плод — «карбонарство» — способствовало бурному росту всякого рода тайных обществ и кружков. Группировки эти, «Союз благоденствия», «Общество соединенных славян» и тому подобные, составили в начале 20-х годов два тайные общества — Северное (главным образом из офицеров гвардии, отчасти флота) и Южное (офицерство 2-й армии вплоть до старших начальников и III корпус 1-й армии). Такие события, как бунт Семеновского полка и «Чугуевская бойня», лишь накаляли все больше атмосферу — и становилось ясным, что рано или поздно гроза должна разразиться и что для этого взрыва достаточно любого незначительного повода.
И повод этот (к тому же первостепенной важности) представился… 14 декабря 1825 года — печальная дата русской истории — явилось днем открытого разрыва российского правительства с русским обществом — первым днем их жестокой столетней войны, где дальнейшими траурными вехами служат 1 марта 1881 года, 17 октября 1905 года, 2 марта 1917 года, а всеобщим эпилогом — 25 октября… Война эта, ведшаяся с обеих сторон с невероятной озлобленностью и с еще более невероятным непониманием, нежеланием понять друг друга, окончилась так, как никто из них не ожидал — гибелью обоих противников, погубивших своей распрей величайшую империю и великую страну…
Мы не собираемся здесь оправдывать декабристов, ни тем более русское общество XIX и начала XX столетия, воспитанное на их культе. Вина русского общества — точнее «передовой» его части — перед Россией огромна и неискупима, но виновато и правительство. Пусть на стороне общества и львиная доля — три четверти всей вины, а на стороне правительства только одна четверть — без нее не было бы тех «общественных» трех четвертей. И те русские «интеллигенты» начала XX столетия, что посылали поздравительные телеграммы японским генералам, были ведь родными внуками «русских националистов», которых Бенкендорф в свое время высылал из столиц.
С этой поры и пошел трагический разнобой между правительством и обществом. При Александре I и Николае I правительство — космополитично, общество — национально. Затем при Александре II и особенно при Александре III и Николае II правительство решительно сворачивает на национальную дорогу, но слишком поздно: общество уже космополитично и антинационально.

Последние слова наполняют нас тревогой и ужасом. Не повторяется ли картина вновь? Правительство судя по итогам Крымской операции становится на национальную дорогу, но общественные силы, включая даже националистов, уже развращены и разъедены космополитизмом. Очень не хотелось бы попасть в новый “цикл” русского самоуничтожения. Будем надеяться, что на этот раз общество и правительство у нас придут хотя бы к некоторому национальному согласию.
Удачней всего у Керсновского мне кажется разбор малоизвестных войн – Польша 1830, Кавказская война, Венгрия 1848, Турция 1878. Разбор причины вредности милютинских реформ – создания вместо рекрутской профессиональной армии, призывной армии из неграмотных крестьян, что самым роковым образом сыграло в 1917.Вот завершение лаконичного, но выразительного разбора польского восстания 1863 года.

«Повстанце» 1863 года своим масштабом уступает «инсурекции» 1794 года, не говоря уж о кровопролитной русско-польской войне при Николае I. Его скорее всего можно сравнить с «конфедерацией» 1768 — 1772 годов. Польской армии давно уже не существовало, партизанские отряды состояли из людей, не получивших никакой военной подготовки, вооруженных чем попало (главным образом косами и охотничьими ружьями) и возглавленных несведущими в тактике начальниками. Артиллерии у них не было никакой, и при встречах с русскими войсками повстанцы несли урон, как правило, в десять раз сильнейший. Так, например, у местечка Венгров 22 января 1863 года образовалось скопище около 4000 поляков, которое было разогнано нашим отрядом в 3 роты, 3 эскадрона и 6 орудий. Потери поляков — около 200 человек, в войсках 4 ранено. У местечка Семятичи 25 — 26 января — поляков до 5000, наш отряд — 7 рот, сотня казаков и 4 орудия. Поляки разогнаны с большими потерями, наш урон — 3 убитых и 13 раненых; у Малогощ 12 февраля — поляков до 7000, наших войск 9 рот, около 2 эскадронов кавалерии и 4 орудия, урон поляков до 800 человек, войска потеряли 6 раненых и так далее.
За 1863 год отмечено 547 дел (боев, стычек, перестрелок), за 1864 год — 84 дела. Повстанцев перебито свыше 30000. Русские потери — свыше 3000, примерно 2 процента всех действовавших сил (826 убитых, 2169 раненых, 348 пропавших без вести) и могут сравниться с таковыми же в Венгерскую кампанию. Боевых отличий воинским [199] частям за усмирение этого мятежа не жаловалось. Царство Польское было наименовано Привислинским краем, последние остатки местной автономии упразднены, и польский элемент выведен из администрации.
Исследователь не может не отметить с чувством брезгливости первое проявление в 1863 году русского пораженчества. «Колокол», издававшийся в Лондоне Герценом и проводивший русофобскую политику Foreign office ‘а, призывал Европу к походу на ненавистную Россию. «Всю Россию охватил сифилис патриотизма!» — сокрушался Герцен, констатируя подъем духа, охвативший разные слои русского общества при наметившейся угрозе Запада. Следует оговориться, что «сифилисом» Герцен считал только русский патриотизм. Всякий другой — английский, французский, польский — он приветствовал, упрашивая иностранцев обратить гром и молнии на страну, бывшую ведь его родиной. Он подбодрял польских повстанцев истреблять проклятых русских офицеров, гнусных русских солдат и писал про русские войска те же небылицы, что и фридриховские «газетиры». Все это отвечало видам Foreign office ‘а, и заветы Герцена потом были в разные эпохи продолжены Струве и Лениным. Все эти действовавшие на иностранные деньги «светлые личности» считались в глазах наивных и ничего не подозревавших интеллигентов «борцами за высшие идеалы»…

Наряду с политическим анализом Керсновский уделяет большое внимание раскрытию героического начала в русской военной истории примеры подвигов русских воинов, приводя десятки, сотни приеров исключительного мужества. Над трагической судьбой изувеченного Котляревского невозможно, кажется, не расплакаться.

У персов оставалась последняя надежда — крепость Ленкорань, запиравшая путь в Персию. Там засело 4000 отборных персидских воинов, поклявшихся умереть, но не сдаться (и сумевших эту клятву сдержать). «Если сами горы восстанут на тебя — держись!» — писал Аббас-Мирза коменданту крепости. Горы не пошли на Ленкорань, ее защитникам пришлось иметь дело с более грозным противником.
18-го декабря Котляревский, перейдя Араке, двинулся безводной Муганской степью на Ленкорань. С ним было менее 2000 человек. 26-го декабря крепость обложена, а 31-го — в последний день великого Двенадцатого Года — взята жестоким штурмом. Защитники Ленкорани, не просившие пощады и не получившие ее, все легли под русскими штыками. Но победа досталась слишком дорогой ценой, выбито свыше половины русского отряда.
Котляревский потребовал сдачи, на что комендант Ленкорани Садык-хан ответил с большим достоинством: «Напрасно вы думаете, генерал, что несчастие, постигшее моего государя, должно служить мне примером. Один Аллах располагает судьбою сражения и знает, кому пошлет свою помощь». Гарнизон лег до последнего. В крепости сосчитано 3737 трупов. Взято 2 знамени и 8 орудий. Наш урон 341 убитых и 609 раненых — 950 человек из общего числа 1761 штурмовавших. Приказ Котляревского перед штурмом достоин занять место рядом с Прагской диспозицией Суворова на страницах славы Русской Армии:
«Истощив все средства принудить неприятеля к сдаче крепости, найдя его к тому непреклонным, не остается более никакого способа покорить крепость сию оружию Российскому, как только силою штурма. Решаясь приступить к сему последнему средству, даю знать о том войскам и считаю нужным предварить всех офицеров и солдат, что отступления не будет. Нам должно взять крепость или всем умереть, зачем мы сюда присланы. Я предлагал два раза неприятелю о сдаче крепости, но он упорствует; так докажем же ему, храбрые [212] солдаты, что силе штыка Русского ничто противиться не может: не такие крепости брали Русские и не у таких неприятелей, как персияне, а сии против тех ничего не значат. Предписывается всем:
первое — послушание;
второе — помнить, что чем скорее идешь на штурм и чем шибче лезешь на лестницу, тем меньше урон и вернее взята крепость. Опытные солдаты сие знают, а неопытные поверят;
третье — не бросаться на добычь, под опасением смертной казни, пока совершенно не кончится штурм, ибо прежде конца дела на добыче солдат напрасно убивают. По окончании же штурма приказано будет грабить и тогда все — солдатское, кроме что пушки, знамена, ружья со штыками и магазейны принадлежат Государю. Диспозиция штурма будет дана особо, а теперь мне остается только сказать, что я уверен в храбрости опытных офицеров и солдат Кавказского гренадерского, 17-го егерского и Троицкого пехотного полков, а мало опытные Каспийского батальона, надеюсь, постараются показать себя в сем деле и заслужить лучшую репутацию, чем до сего между неприятелями и чужими народами имели. Впрочем, ежели бы сверх всякого ожидания кто струсил, тот будет наказан, как изменник. Здесь, вне границ, труса расстреляют или повесят, несмотря на чин».

Из под груды тел извлекли жестоко изувеченного Котляревского. Триста верст по горам и степи несли солдаты на ружьях своего любимого вождя. Его боевое поприще закончилось. Земному суждено было еще продлиться сорок лет… И эти сорок лет безропотных, по-христиански перенесенных страданий, делают его терновый венец прекраснее лаврового венка.
В 1813 году потрясенная Персия заключила в Гюлистане мир…

Керсновский намеревался написать специальную книгу о русских подвигах но в 1940 он был призван во французскую армию, ранен, а затем его добил туберкулез.
Широко прославилась и его сестра Евфросиния. Она осталась в родовом имении Керсновских в Бессарабии, в 1940 году была застигнута вводом Красной Армии, а вскоре арестована и отправлена в сталинские лагеря как непокорная “бывшая” (она публично отказалась голосовать на выборах в Верховный Совет Молдавии за кандидатку от трудящихся бывшую, на самом деле, проституткой). Спецпоселения и Лагеря Евфросинии Керсновской продолжались до 1952 года.

А в 1960-е она создала свой знаменитый альбом – историю своей жизни и отсидок в рисунках с пояснениями. Так сказать комикс “ГУЛАГ”. Книга эта по своей безыскусности превосходит, на мой взгляд и глыбы Солженицына, и болевой натурализм Шаламова. В 1990-е рисунки Керсновской стали издваться, а сейчас существует сайт, где представлен полностью её альбом: http://www.gulag.su/copybook/index.php?eng=0&page=1&list=1 .
Цитата:

Глава IX.
Восточная война

Политика Священного союза, столь неудачно и с таким упорством проводившаяся петербургским кабинетом, привела к тому, что «европейского жандарма» возненавидел весь мир — и притом не только либеральные государства, как Франция и
Англия, но и реакционные Пруссия и Австрия. Пруссия тяготилась постоянными вмешательствами непрошеного русского ментора в ее внутренние дела. Правительство же спасенной Паскевичем и Ридигером Австрии искусно отвело на «казаков» все раздражение разноплеменных своих народных масс.
В такой, чрезвычайно неблагоприятно сложившейся для России, обстановке открылся весной 1853 года конфликт с Турцией по поводу чинимых турками в Святой Земле обид и притеснений православному духовенству. Конфликт этот принял сразу чрезвычайно острые формы. Чувствуя за собой поддержку Европы, оказавшейся, как всегда, на [121] стороне башибузуков против ненавистных «казаков». Порта сразу же заговорила таким тоном, к которому Россия тех времен совершенно не привыкла. Требования российского посла в Турции князя Меньшикова были отвергнуты Диваном, занявшим совершенно непримиримую позицию. [122]
Злая воля Турции была очевидна. Император Николай Павлович решил сломить эту злую волю внезапным занятием Константинополя десантом с кораблей. В десант этот предположено было назначить 16000 пехоты, 2 сотни казаков и 32 орудия. Блестящее состояние Черноморского флота, воспитанного Лазаревым{117} и предводимого Нахимовым{118}, безусловно, допускало эту смелую операцию, однако против нее восстали дипломаты школы Нессельроде, робкие натуры, которых пугал ее размах и решительность (подобно тому, как шестьдесят лет спустя — в 1914 году — отважное предложение адмирала Эбергардта испугает Сазонова). Рутинеры военного дела, скептически относившиеся к десантным операциям, поддержали дипломатию и настояли на отмене этого десанта. Мерам предпочли полумеры…
Решено было оккупировать дунайские княжества, взяв их как бы в залог наших требований, войны же пока не объявлять. Иными словами, зверя положено не убивать, а только подразнить. При этом не учитывалась ни враждебность Австрии (относительно которой питались странные иллюзии сентиментального характера), ни то обстоятельство, что Молдавия и Валахия — окраины Оттоманской империи — уязвимыми местами Турции отнюдь не являлись. В случае если упорство Турции этим мероприятием не удалось бы сломить, Государь предполагал повторить кампанию 1829 года — овладеть десантом Варной и Бургасом, а сухопутные силы (три корпуса) переправить через Дунай ниже Силистрии, оставить один корпус в прикрытии со стороны Шумлы, а остальными двумя двинуться за Балканы, повторив маневр Дибича.
Дунайская кампания 1853-1854 годов
Для похода на Дунай в первую очередь были назначены IV корпус генерала Даненберга{119} и V корпус генерала Лидерса под общим начальством князя Горчакова (всего 5 пехотных и 2 кавалерийские дивизии — 80000 строевых при 196 орудиях). Это были те же полки, что за четыре года до того усмиряли Венгрию. 21 июня авангард генерала Анрепа перешел Прут у Скулян. В продолжение последовавших трех недель были оккупированы Молдавия и вся Валахия. 14 сентября Турция прервала дипломатические сношения и объявила нам войну. [123]
 
Горчаков разбросал свои силы по всей линии Дуная — от Калафата до Галаца, применив систему «отрядов» и не имея в общем нигде больше бригады. Наиболее даровитый из военачальников — Лидерc — был обречен на бездействие: его войскам был отведен район Нижнего Дуная, где сколько-нибудь решительных военных действий не предполагалось.
Военные действия — перестрелки и поиски — начались в первых числах октября, а в конце этого месяца произошли первые серьезные операции. Турецкий главнокомандующий Омер-паша{121} с 14000 переправился 21 октября от Туртукая, заняв Ольтеницу на валахском берегу. Генерал Даненберг с частями своего IV корпуса атаковал его тут 23-го числа, но не довел дело до конца и отступил. Это первое дело — и первая неудача — произвело тяжелое впечатление на дух войск. В деле участвовало с нашей стороны всего 6000 человек генерала Соймонова{120}. Наш урон: 44 офицера и 926 нижних чинов. Турки были уже опрокинуты, когда генерал Даненберг, руководивший боем из глубокого тыла и не знавший о переломе боя в нашу пользу, приказал отступать. Турки не преследовали и отступили обратно за Дунай.
Неблагоприятный оборот дел на Дунае побудил Государя направить Горчакову еще III корпус. На Дунае собралось таким образом 7,5 дивизии (V корпус имел одну из своих дивизий — 13-ю — на Кавказе, а бригаду 14-й — в Крыму).
Ноябрь и почти весь декабрь прошли в бездействии. Войска стали на зимние квартиры, разбросавшись, как только что было упомянуто, на широком фронте. Это кордонное расположение едва не оказалось роковым для одного из полков — Тобольского пехотного. Полк этот был внезапно атакован 23 декабря при Четати в шесть раз сильнейшим противником. Героизм тобольцев и своевременное прибытие одесских егерей привели к отражению и поражению неприятеля после жестокого боя, однако вялость генерала Анрепа (командовавшего отрядом, в состав которого входили упомянутые полки) не довела дело до полного уничтожения неприятеля. В деле при Четати у нас действовало сперва 2500, затем 5000 человек при 12 орудиях. У турок было{122} 18000 при 24 орудиях. Наш урон: до 2000 убитых и раненых — 40 процентов всего отряда. Неприятельские потери — свыше 3000 человек, нами взято 6 орудий и 2 знамени.[124]
Остальная зима прошла спокойно. Удачными поисками были уничтожены речные флотилии турок в Рущуке, Никополе и Силистрии.

* * *

К открытию кампании 1854 года вся пограничная полоса Российской Империи была разделена на участки, отведенные отдельным армиям. Балтийское побережье охраняла армия цесаревича Александра Николаевича — 125000 человек, 384 орудия. В Царстве Польском находилась армия генерала Ридигера — 105000 при 308 орудиях. Армии эти предназначались на случай выступления западных держав. Дунайская армия Горчакова была доведена до 140000 при 612 орудиях. На Кавказе находилось до 120000 при 289 орудиях. Черноморское и Азовское побережья и Крым охраняло в общей сложности 45000 человек со 102 орудиями.
Из армии почти в миллион смогла быть мобилизована лишь половина. Из этой мобилизованной половины непосредственно к ведению операций предназначалось немногим более трети. Все остальное шло на «заслоны»…
Дунайская и польская армии были объединены под общим начальством фельдмаршала Паскевича (хотя и преследовали совершенно разные задачи). Император Николай хотел сосредоточить главные силы в Западной Валахии, чтобы оттуда двинуться на Виддин и побудить к восстанию Сербию (абсурдная «метафизика» Священного союза была, наконец, брошена — к сожалению, слишком поздно). Но Паскевич предложил переправиться на Нижнем Дунае и сперва овладеть крепостями болгарского берега, а затем идти к Виддину. Румянцев, открывая бессмертную ларго-кагульскую кампанию, поставил себе, в первую очередь, разгром живой силы врага и лишь во вторую «взятие городов», однако заветы графа Задунайского игнорировались светлейшим князем Варшавским. Государь согласился на доводы «отца-командира» — и переправа была назначена в Браилове, Галаце и Измаиле. Паскевич руководил операциями из Фокшан.
Переправа состоялась 14 марта и прошла блестяще. Были заняты Исакча, Тульча и Мачин, однако Паскевич запретил дальнейшее продвижение вперед. Физические и моральные силы почти 80-летнего князя Варшавского были явно на ущербе, но Горчаков не смел ослушаться Паскевича, несмотря на то, что имел Высочайшее повеление [125] идти вперед — на Силистрию. 22 года на посту начальника штаба деспотически обращавшегося с подчиненными фельдмаршала совершенно обезличили командовавшего Дунайской армией. Целый месяц был потерян даром. Паскевич колебался, преувеличивая неприятельские силы, опасаясь выступления Австрии в тылу. Горчаков без его приказаний не шел вперед.
Наконец, в середине апреля армия тронулась вперед и заняла 18-го числа Черноводу. 4 мая главные силы подступили к Силистрии. Попытка взять крепость штурмом успехом не увенчалась, и было приступлено к осадным работам. 28 мая Паскевич был контужен ядром и уехал в Яссы. 9 июня на рассвете был назначен штурм. Все было готово для атаки, средства крепости были парализованы, но за два часа до штурма фельдъегерь привез из Ясс приказание Паскевича снять осаду и отступить за Дунай. Горчаков — слишком уж хорошо дисциплинированный подчиненный — немедленно повиновался. Под крепость, защищаемую 12-тысячным гарнизоном, Паскевич стянул 5 дивизий, но распоряжался так неудачно, что гарнизон беспрепятственно мог усиливаться подкреплениями и транспортами. Штурм 17 мая был предпринят всего 3 батальонами, по инициативе частных начальников и стоил нам 900 человек (убит начальник 8-й пехотной дивизии генерал Сельван). К июню гарнизон усилился до 20000. Штурм 9 июня предполагалось произвести 6 полками, взрывы фугасов и горнов произведены были замечательно успешно, и атака не могла не удасться. Отступление произведено скрытно от турок. Наш урон за всю осаду: 6 генералов, 79 офицеров и 2122 нижних чина.
Ободренные таким оборотом дел, турки, собрав в районе Рущука до 30000, переправились 26 июня у Журжи, намереваясь идти на Бухарест. Однако после жестокого боя они были отбиты вчетверо слабейшим русским отрядом и отошли на болгарский берег. Против 30000 турок дралось 9000 русских с 24 орудиями (генерал Соймонов). Наши потери — 1015 убитых и раненых. Турок положено до 5000. Сосредоточив на позиции у Фратешт 30000 и 180 орудий, Горчаков надежно прикрыл бухарестское направление.
Политические события приняли тем временем угрожающий характер. Англия и Франция открыто стали на сторону Турции, их войска уже прибывали на Балканы. Поведение же Австрии у нас в тылу становилось все более [126] угрожающим, и Дунайская армия рисковала попасть между молотом и наковальней.
Оставалось два выхода из этого положения: решительное и быстрое наступление за Дунай, с целью скорейшего вывода из строя войск Омера-паши до его соединения с англо-французами, или эвакуация княжеств и отступление в Россию.
Петербургский кабинет избрал второе — малодушное — решение. В течение июля и августа войска расформированной Дунайской армии были выведены из Молдавии и Валахии, а княжества переданы в австрийскую оккупацию.
Дунайская кампания нашей армии закончилась, таким образом, полной неудачей.
Крымская кампания 1854 — 1856 годов
Отношения с Францией и Англией, бывшие все время чрезвычайно натянутыми, окончательно испортились после уничтожения нашим Черноморским флотом турецкой эскадры при Синопе 18 ноября 1853 года, когда соединенный англо-французский флот вошел в Черное море. В Синопском сражении у нас участвовало 6 кораблей и 2 фрегата с 808 орудиями под начальством адмирала Нахимова. У турок (Осман-паша) было 7 сильных фрегатов и 2 корвета с 430 орудиями, поддержанных 4 сильными береговыми батареями с 26 большими пушками. Все турецкие суда были уничтожены, командовавший эскадрой взят в плен, а береговые батареи срыты. Английские историки, желая умалить заслуги русского флота, инсинуируют, что победа была одержана «над неравноценным противником» (корабли против фрегатов). Им можно возразить, что соотношение сил при Синопе как раз то же самое, что в Ютландском сражении{123}, только здесь русские добились настоящей, сокрушительной победы, которую, конечно, имели бы в Ютландском бою и англичане, умей они стрелять и командуй ими Нахимов. Кроме того, срыв береговые батареи, русский флот «одержал победу над крепостью», тогда как англичане потерпели полную неудачу в менее трудных условиях при Александрии в 1881 году и в Дарданеллах в 1915 году{124}.
15 февраля 1854 года последовал резкий английский ультиматум, после чего дипломатические сношения были [127] прерваны, и 11 апреля состоялся Высочайший манифест о войне с Англией и Францией.
В апреле же началась высадка союзных войск в Галлиполи. Особенное усердие выказала Франция, где Наполеон III рассчитывал отвлечь внимание страны внешней войной и победой упрочить свою популярность на только что захваченном троне{125}. В июне месяце собранная на Галлиполи армия была перевезена в Восточную Болгарию, в район Варны, частью морем, частью (зуавская{126} дивизия Боске{127}) походным порядком. В середине июля под Варной сосредоточилось 40000 французов маршала Сент-Арно{128} и 15000 англичан лорда Раглана. Союзные командующие предполагали усилить турецкие войска Омера-паши, действовавшие против Дунайской армии Горчакова. Эвакуация княжеств русскими и вступление туда австрийских войск делало, однако, их дальнейшее пребывание на Балканах бесцельным.
Развивавшаяся в войсках союзников холера косила людей тысячами. За шесть недель ею заболело свыше 8000 французов — более пятой части всего их экспедиционного корпуса, из коих свыше 5000 умерло. Войска терпели сильные лишения, и это, в конце концов, стало отражаться на духе их. В половине июля французский генерал Юсуф с 3000 алжирских спагов и башибузуков{129} двинулся к Бабадагу, чтобы начать действия против 7-й русской пехотной дивизии, стоявшей в Южной Бессарабии и на Нижнем Дунае. Предприятие это закончилось совершенной неудачей, и отряд Юсуфа растаял как дым:
В один день 18 июля из его состава было поражено холерой 500 человек, из коих 150 человек умерло в ту же ночь. Чтоб выйти из тупика, лорд Раглан, корпус которого получил тем временем подкрепления, предложил десантную операцию для овладения Крымом. Ему удалось убедить союзные правительства и склонить на это своего французского коллегу Сент-Арно. Союзники рассчитывали поднять мусульманское население Крыма.
22 августа началась посадка на суда союзной армии. Весь флот, 33 военных и транспортных судна, отошли 28-го числа, и 4 сентября близ Евпатории состоялась высадка. У французов было 28000 бойцов при 68 орудиях, англичане располагали 27000 с 54 полевыми орудиями и осадным парком из 73 орудий. Турецкий контингент Омера-паши состоял из 7000 человек при 12 орудиях и должен был поднять на русских татарское население. Всего в десант пошло таким образом 62000 человек и 207 орудий. [128]
Это была крупнейшая из всех десантных операций истории, блестяще проведенная благодаря свойствам парового флота и почти полной неподготовленности русской стороны.

* * *

Командовавший в Крыму князь Меньшиков имел всего около 30000 штыков VI корпуса: бригада 14-й, 16-я и 17-я пехотные дивизии, 18-я была отряжена на Кавказ, не считая главных сил Черноморского флота{130}, базировавшихся на Севастополь и дававших около 18000 моряков. Учитывая возможность высадки небольших партий противника в различных пунктах побережья, князь Меньшиков, по обычаю посредственных полководцев, разбросал свои войска.
В Севастополе, как и в Петербурге, не верили в возможность неприятельского десанта сколько-нибудь серьезными силами. Возможности парового флота недооценивались. Подготовляясь к встрече неприятельских отрядов, совершенно не подготовились встретить всю неприятельскую армию. Союзная армада — «гигантский плавучий город с его дымовыми трубами» — могла беспрепятственно разгрузиться. Единственное сопротивление высадившиеся англичане встретили со стороны горсти греческих милиционеров полковника Манто. Узнав о высадке крупных сил неприятеля у Евпатории, князь Меньшиков приказал разбросанным войскам VI корпуса сосредоточиться на речке Альма (Московскому пехотному полку пришлось совершить форсированный марш в 150 верст за 65 часов).
8 сентября на Альме VI корпус был атакован и опрокинут союзной армией. Меньшиков не придавал никакого значения укреплению левого фланга альминской позиции, несмотря на все представления войсковых начальников. Он полагал его «неуязвимым от природы» и не занял его войсками. Против 62000 союзников со 134 орудиями у нас действовало 33000 при 96 орудиях. Удар французов генерала Боске пришелся как раз в обход нашего левого фланга. Превосходство неприятеля, лучше к тому же вооруженного, было слишком значительно. Мы лишились 4 генералов, 193 офицеров (47 выбыло в одном геройском Владимирском полку) и 5511 нижних чинов. Урон союзников составил 171 офицер, 3163 нижних чина. Никаких трофеев врагу не оставлено. Впервые за сорок лет русским войскам пришлось иметь дело с равноценным противником и осознать весь упадок нашей военной силы за этот [129] промежуток времени. «Их тактика отстала на полстолетия», — выразился о наших войсках вечером этого дня «крестин Второй империи» маршал Сент-Арно.
Войска отступили с поля сражения в полном порядке, но неумелое, хаотическое и суетливое управление растерявшегося Меньшикова в последующие дни совершенно их дезорганизовало. Отступление было проведено ниже всякой критики, и только вялость союзников и полное отсутствие у них конницы помешало ряду незначительных арьергардных столкновений превратиться в катастрофу. Вместо того чтоб отступать к Севастополю — главной военной базе полуострова, Меньшиков отвел войска на Бахчисарай.
Севастополь, совершенно незащищенный с суши{131}, этим оставлялся врагу. В нем оставалось около 4000 гарнизона, не считая судовых команд. Начальник гарнизона генерал Моллер и командовавший Черноморским флотом адмирал Нахимов решили защищаться до последнего. Оба они имели достаточно благородства, чтоб уступить главное начальствование [130] младшему в чине вице-адмиралу Корнилову{132}, угадав в нем душу всей обороны (Моллер сохранил начальство над войсками внутри города, а Нахимов — над флотом).
Корнилов отдал короткий, но огненный приказ, дошедший до сердца каждого солдата, моряка и обывателя, с этой минуты ставшего «севастопольцем». «Братцы, Царь рассчитывает на нас. Мы защищаем Севастополь. О сдаче не может быть и речи. Отступления не будет. Кто прикажет отступать, того колите. Я прикажу отступать — заколите и меня!» Немедленно же по получении известия об Альминском сражении, с утра 10 сентября, закипела работа по приведению Севастополя в состояние обороны, вдохновляемая Корниловым и инженер-подполковником Тотлебеном{133}. На работы стало все население, включая женщин и детей, и в несколько дней буквально из-под земли вырос весь южный фронт крепости — те легендарные бастионы, о которые одиннадцать месяцев разбивались все усилия врага.
10 сентября по приказанию Меньшикова началось затопление кораблей для преграждения неприятелю доступа на рейд. Флот жертвовал собой для крепости. Один за другим опускались на дно синопские победители, их экипажи и орудия образовали гарнизон и артиллерию воздвигаемых укреплений и батарей.
Уже к 14 сентября наши силы учетверились, составив 16000 штыков. В этот день англичане заняли Балаклаву, а французы пошли на Федюхины высоты — всего в трех верстах от Севастополя. Союзники не отважились на штурм Севастополя, как на том ни настаивал Раглан, им пришлось начать осадные работы — и 28 сентября они заложили первую параллель. Сент-Арно скончался от холеры, в командование французской армией вступил генерал Канробер{134}.

* * *

Сообщения Севастополя с остальной Россией отнюдь не были прерваны. Русские силы в Крыму под общим начальством князя Меньшикова составили гарнизон Севастополя — из войск, находившихся в черте крепости, и наблюдательный корпус — собственно действующую армию. К 5 октября все предположенные оборонительные работы были закончены. Вооружение сухопутного фронта крепости составило 341 орудие, в гарнизоне находилось [131] 32000 человек (наполовину моряков) — в каких-нибудь три, четыре недели из ничего была создана грозная твердыня. Укрепления сухопутного (южного) фронта составили слева направо (с востока на запад): I, II бастионы, Малахов курган (Корниловский бастион), III, IV, V, VI, VII бастионы. Это была главная оборонительная линия. За время осады сооружен ряд укреплений (передовых и промежуточных), усиливших эту главную линию и носивших имена кораблей эскадры, флотских командиров либо полков. Важнейшие из них: впереди II бастиона — Селенгинский и Волынский редуты, впереди Малахова кургана — Камчатский люнет, между Малаховым курганом и III бастионом — батарея Жерве, а между III и IV бастионами — [132] редут Шварца. Против V бастиона впоследствии были укреплены Кладбищенские высоты. Наблюдательный корпус насчитывал к этому времени 26000 бойцов.
5 октября союзники произвели первое бомбардирование Севастополя, длившееся три дня. Первый день этого бомбардирования омрачился тяжкой утратой Корнилова. Последними словами героя были: «Скажите всем, как приятно умирать, когда совесть спокойна. Благослови, Господи, Россию и Государя, спаси Севастополь и флот…» Союзники и после этого не решились на приступ, хотя уничтожение III бастиона очень тому благоприятствовало.
В первых числах октября в Крым стали прибывать войска Дунайской армии — IV корпус в составе 10-й, 11-й и 12-й пехотной дивизий и бригада 14-й пехотной дивизии V корпуса. Меньшиков решил отвлечь внимание союзников от все еще находившегося в критическом положении Севастополя и с этой целью перейти в наступление частью полевой армии. Он приказал генералу Липранди{135} (части 12-й и 16-й пехотных дивизий и конница — всего 16000) атаковать опорный пункт англичан — Балаклаву. 13 октября Липранди имел при Балаклаве славное для нашего оружия дело, но на следующий день отошел к Севастополю ввиду слишком большого неравенства сил. Полки 12-й дивизии быстро сбили турок, занимавших передовую позицию, но ингерманландские гусары, атаковавшие укрепления, отражены с жестоким уроном. Тогда азовцы, днепровцы и украинцы овладели всеми пятью английскими редутами, взяв 11 пушек и знамя шотландских стрелков. Потеря орудий произвела на англичан удручающее впечатление, и Раглан приказал своей кавалерии немедленно контратаковать. Начальник конницы генерал Лукан, указав на редут командиру гвардии легкой бригады лорду Кардигану{136}, сказал лишь: «Милорд, вот неприятель, и там наши орудия!» Доблестный Кардиган ринулся со своей бригадой вперед. Наскок 700 гвардейцев на огромных гунтерах был настолько стремителен, что наш Уральский казачий полк, не успевший к тому же развернуться, был буквально сметен. Ворвавшись на 3-ю Донскую и 2-ю батареи 12-й бригады, бившие картечью до последней минуты и не успевшие взять на передки, англичане изрубили их и, не задерживаясь, понеслись дальше, увлекая за собой запряжки, передки и ошалелых уральцев. Вся эта масса обрушилась на Киевский и Ингерманландский полки и опрокинула их. Предел этой бешеной скачке положил полковник Еропкин, вовремя подоспевший с 3 эскадронами [133] Сводно-уланского полка. Уланы, взяв английскую бригаду во фланг, совершенно уничтожили ее, изрубив до 400 английских гвардейцев. Пошли генерал Лукан в атаку всю свою кавалерию, а не одну лишь бригаду Кардигана, результаты могли бы быть для нас печальными. Французы пустили было в атаку один конноегерский полк, но он обращен в бегство двумя батальонами владимирцев, бросившихся на кавалерию в штыки и повторивших подвиг литовцев и перновских гренадер в Бородинском бою! Наши потери — около 1000 человек. Союзники лишились, по их словам, тоже 1000, одного знамени и 11 орудий. Вся Европа изумлялась отваге легкой бригады Кардигана, но ведь и наши уланы — бугцы и одессцы — изрубившие эту знаменитую бригаду, как будто тоже не плохи! Балаклавский бой, несмотря на наш мимолетный тактический успех, имел самые досадные стратегические последствия: союзники увидели, где их уязвимое место.
К 20 октября наши силы, несмотря на убыль от болезней и бомбардировок, составили 87000 человек, что давало нам довольно ощутительное численное превосходство над союзниками, терпевшими огромный урон от холеры и насчитывавшими, несмотря на прибытие подкреплений, всего 63000 человек (36000 французов, 16000 англичан, 11000 турок). Это, а также известия через перебежчиков о решении неприятеля предпринять в ближайшие дни штурм Севастополя, побудили Меньшикова приступить безотлагательно к решительной операции. Русский главнокомандующий решил отвлечь французов демонстрацией, а главный удар нанести по английскому корпусу на Инкерманских высотах, разрезать союзную армию пополам, введя в дело крупные конные массы, оттеснить англичан к Балаклаве, французов к Стрелецкой бухте и сбросить тех и других в море.
В жестоком Инкерманском сражении 24 октября план этот, хорошо задуманный и плохо выполненный, потерпел полную неудачу. Диспозиция Инкерманского сражения была составлена без карт. В крепости не оказалось карты окрестностей, а руководивший операцией командир IV корпуса генерал Даненберг оставил карты в Херсоне, заявив, что они ему не нужны, ибо он «знает всю эту местность как свой карман». Карман оказался однако с прорехой: вся местность оказалась пересеченной глубокими и крутыми оврагами, которые не были приняты во внимание составителями диспозиции. В ударную группу назначено 37000 человек и 134 орудия (левый фланг). [134]
В центре Горчаков (Петр) должен был отвлечь на себя французов (у него было 20000 и 88 орудий). Против французов же демонстрировал и наш правый фланг Тимофеева (10000 и 40 орудий). Лишь этот последний и выполнил диспозицию, приковав 1-й французский корпус генерала Форе{137}. Горчаков бездействовал, позволив 2-му французскому корпусу Боске прийти на выручку англичан. Наша ударная группа атаковала стремительно, понеся огромные потери от нарезного оружия англичан и лишившись всех старших начальников (убит начальник 10-й дивизии генерал Соймонов). Англичане были разгромлены, но наши войска пришли в расстройство и не смогли выдержать бешеного натиска корпуса Боске, охватившего их левый фланг. Мы потеряли 262 офицера и 10 480 нижних чинов. Французы свой урон показали в 1811, а англичане — в 2002 человека. Союзники боялись своего общественного мнения и до чрезвычайности уменьшали свой урон. Между тем лорд Раглан в письме к герцогу Манчестерскому, описывая «ужасы» Инкермана, замечает: «Ваша светлость, должно быть, удивитесь, если узнаете, что наш урон все-таки не превышает 8000 человек». Потеря союзников при Инкермане, конечно, превосходит нашу. При Инкермане получили боевое крещение великие князья Николай и Михаил Николаевичи. Отправляя их в Крым, Государь сказал: «Если есть опасность, то не моим детям избегать ея!» Однако и союзники, отразившие русское наступление с большим трудом, бросили и помышлять о штурме и даже первые дни после этого сражения думали вовсе снять осаду. Инкерманское поражение, в конечном счете, оказалось для нас стратегически выгодным. Все внимание неприятеля обратилось на нашу полевую армию, против которой он, в свою очередь, стал воздвигать укрепления.
Ненастные ноябрь и декабрь тяжело переживались как русскими, так и союзниками (транспорты которых с запасами были уничтожены бурей на Черном море 2 ноября). В войсках обеих сторон, особенно у французов, болезни вывели из строя массу людей. Гарнизон воспользовался ослаблением огня осаждающих для усовершенствования оборонительной линии, постройки передовых укреплений, закладки камнеметных фугасов, устройства завалов (для одиночных стрелков) и стрелковых ложементов (в 2 линии, обычно в шахматном порядке). Малахов курган, II, III, IV и V бастионы были обращены в самостоятельные опорные пункты. С половины декабря под руководством неутомимого Тотлебена закипела минная борьба, в которой [135] наши саперы имели постоянное преимущество. Непрестанные вылазки партий бесстрашных охотников заставляли осаждающих держать в траншеях все время много войск (особенно это утомляло англичан, численностью значительно уступавших французам). За ноябрь и декабрь вооружение сухопутного фронта возросло вдвое — в последних числах декабря у нас там было поставлено 700 орудий, а гарнизон усилился подошедшей с Дуная 8-й пехотной дивизией.

* * *

В январе 1855 года русские силы в Крыму составили 100000 человек (7 пехотных, 3 кавалерийские дивизии и личный состав флота). Войска были укомплектованы маршевыми батальонами, и Император Николай повелел Меньшикову перейти к наступательным действиям. Чтоб что-нибудь предпринять, Меньшиков предписал генералу Хрулеву с заведомо слабым отрядом овладеть Евпаторией. Поиск этот успехом не увенчался — и 5 февраля наш отряд был отражен от Евпатории с потерей 750 человек.
Государь тогда сместил Меньшикова и вместо него 15 февраля назначил главнокомандующим князя М. Д. Горчакова (это было последним его распоряжением). Обиженный Меньшиков не захотел обождать прибытия своего преемника и уехал из армии, в командование которой временно вступил командир IV корпуса и начальник севастопольского гарнизона граф Остен-Сакен.
19 февраля не стало Императора Николая Павловича, и на Всероссийский престол вступил Александр II. Смена главнокомандующих совпала таким образом со сменою монархов. Превозмогая железной своей волей жестокий грипп{138}. Государь до конца «оставался в строю», в стужу и ненастье посещая отправлявшиеся на театр войны маршевые батальоны. «Если бы я был простым солдатом, обратили ли бы вы внимание на это нездоровье?» — заметил он на протест своих лейб-медиков. «Во всей армии Вашего Величества не найдется врача, который позволил бы солдату в таком положении выписаться из госпиталя», — ответил доктор Каррель. «Ты свой долг выполнил, — сказал ему на это Император Николай Павлович, — позволь же и мне выполнить мой долг…»
Армия союзников тем временем возросла до 120000 человек (80000 французов, всего 15000 англичан [136] и 25000 турок). Руководство осадными работами принял на себя присланный Наполеоном III инженер генерал Ниель{139}. Он предложил направить главную атаку на Малахов курган, правильно оценив его значение (овладев Малаховым курганом, союзники могли уничтожить русский флот, город и арсеналы).
7 марта союзники бомбардировали город (причем у нас убит адмирал Истомин){140}. 8-го числа в Севастополь прибыл Горчаков. Осажденные усилились 9-й и 15-й пехотными дивизиями. 28 марта союзники произвели второе (после октябрьского) усиленное бомбардирование, имевшее целью ослабить артиллерийскую оборону крепости. Бомбардирование это длилось 10 дней, до 6 апреля, но цели своей не достигло — союзники так и не решились на приступ. К этому времени у нас на сухопутном фронте было уже установлено 1000 орудий.
8 апреле деятельность обоих противников еще более оживилась. Наиболее жаркое дело произошло в ночь на 20-е, когда французы овладели передовой позицией при редуте Шварца. Это был первый сколько-нибудь ощутительный успех неприятеля за семь месяцев осады. Наша контратака не имела успеха, будучи предпринята уже днем и всего двумя батальонами Владимирского полка. Всего мы лишились в этом деле 972 человек, у французов убыло 683.
В последних числах апреля и начале мая неприятельская армия получила значительное приращение. Помимо подкреплений, к союзникам присоединился сардинский корпус генерала Ла-Марморы (у Сардинии не могло быть никакого повода к войне с Россией — дальновидный Кавур{141} желал поддержать Наполеона III в восточном вопросе, с тем чтоб заручиться его поддержкой в борьбе против Австрии за объединение Италии). Силы союзников простирались до 170000 человек (100000 французов, 25000 англичан, 28000 турок, 15000 сардинцев). У нас в Крыму было 110000 сабель и штыков при 442 полевых орудиях. Из этого количества собственно гарнизон Севастополя составляли 46000 человек и 70 полевых орудий.
Наполеон III настаивал на штурме. Осторожный Канробер не согласился с этим и просил о смещении. На его место командующим французской армией был назначен генерал Пелисье {142}— лихой командир, но отличавшийся варварской жестокостью, не щадивший войск и не имевший обыкновения считать свои потери. Канробер по собственному желанию получил одну из дивизий. В ночь на 10 мая французы [137] атаковали наши передовые позиции у Кладбищенских высот против V и VI бастионов, но после упорного ночного боя были отражены. Тем не менее Горчаков был поражен уроном и приказал в ночь на 11-е очистить эти позиции. Наш урон составлял около 2500 человек — четвертая часть защищавшего эту позицию отряда генерала Хрулева{143} (убиты генерал Адлерберг, 18 офицеров, 746 нижних чинов, ранено 59 офицеров, 1692 нижних чина).
Пользуясь господством на море, союзники 12 мая заняли Керчь и предприняли ряд десантных операций на [138] Черноморском и Азовском побережьях. Были разорены Анапа, Геническ, Бердянск, Мариуполь. Войска «просвещенных европейцев» вели себя в этих разбойничьих экспедициях хуже людоедов, не щадя ни женщин, ни детей.
22 мая Пелисье овладел Федюхиными и Балаклавскими высотами и долиной реки Черной (приобретя тем самым водопой). После этого он решил предпринять [139] штурм наших передовых позиций у Малахова кургана. 25 мая начато третье бомбардирование, еще более жестокое, чем два предыдущих. Весь огонь был направлен против Камчатского люнета и Килен — балочных редутов — этих «трех отроков в пещи», как их называли в Севастополе. 26 мая вечером 40000 союзных войск ринулось на эти укрепления, занятые всего 8 русскими ротами. Камчатский люнет успел дать всего 2 картечных выстрела по атакующим. Занимавший его слабый батальон Полтавского полка, всего 350 штыков, мужественно отбился от всей французской дивизии генерала Мейрана и отошел на Малахов курган. Хрулев с 7 батальонами бросился на французские дивизии и овладел вновь Камчатским люнетом, но, атакованный двумя свежими дивизиями, не смог там удержаться. Наши потери — около 5500 (убит генерал Тимофеев, 38 офицеров, 1147 нижних чинов, ранено 100 офицеров, 4120 нижних чинов). У союзников убыло 5600 человек. Мы потеряли 43 орудия, успев, однако, их заклепать. Англичане отбиты от III бастиона. После жестокого боя и понеся большие потери, союзникам удалось ими овладеть, причем французы оказались в 200 саженях от Малахова кургана (заложив 4-ю и 5-ю параллели), а англичане — в 160 саженях от III бастиона. Бомбардирование продолжалось до 30-го числа. Горчаков стал терять надежду сохранить Севастополь.

* * *

Наполеон III повелел произвести общий штурм Севастополя 6 июня — в годовщину Ватерлоо (чем подчеркивалось англо-французское братство по оружию). 4 июня началось четвертое бомбардирование (у союзников действовало 548 орудий, у нас 549, но неприятель располагал по 400 — 500 зарядов в боевом комплекте, тогда как у нас — 140 на пушку и всего по 60 на мортиру). Граф Остен-Сакен, осведомленный о штурме, принял все меры к его отражению. За два дня — 4-го и 5-го — союзники выпустили 72000 снарядов (мы смогли ответить лишь 19 тысячами).
На рассвете 6 июня 41000 союзников пошли на приступ Севастополя, направив удар на I, II бастионы и Малахов курган (французы) и III бастион (англичане). У нас здесь было 19000 штыков Хрулева, отдавшего короткий, всего в два слова, приказ: «Отступления [140] нет!» Штурм был блистательно отбит по всему фронту. До рассвета, в 2 часа 45 минут ночи, французская дивизия генерала Мейрана, не выждав условного сигнала, бросилась на I и II бастионы. Однако менее чем в десять минут она была расстреляна и сам Мейран убит. Главные силы французов, атаковавшие в 3 часа, трижды были отражены от Малахова кургана. Однако атака на промежуток между Малаховым и III бастионом увенчалась успехом — батарея Жерве была взята французами, ставшими обходить Малахов курган. В эту критическую минуту появился Хрулев. Схватив возвращавшуюся с окопных работ 7-ю (5-ю мушкетерскую) роту Севского полка, он бросился с ней в атаку со словами:
«Благодетели мои, за мной, в штыки. Сейчас придет дивизия!»
Внезапная атака этой горсточки героев спасла положение (они были поддержаны, конечно, не «дивизией», а 6 всего батальонами Полтавского, Елецкого и Якутского полков), батарея Жерве отобрана, но храбрый командир Севской роты штабс-капитан Островский за успех заплатил жизнью. Двукратная атака англичан на III бастион отбита, и к 7 часам утра все было кончено. Наши потери — 132 офицера, 4792 нижних чина, у союзников убыло 7000 человек.
Положение крепости все же становилось с каждым днем все более критическим. На каждый наш выстрел союзники отвечали тремя. Силы защитников таяли. Дивизии по численности равнялись полкам, полки сводились в батальоны. Лишь ценою нечеловеческих усилий удавалось по ночам исправлять повреждения от непрерывных бомбардировок. Уже 8 июня был ранен Тотлебен (продолжавший из госпиталя распоряжаться работами), а 28 числа от Севастополя отлетела его душа — на Малаховом кургане убит Нахимов… «Со смертью его все защитники Севастополя, от генерала до солдата, почувствовали, что не стало человека, при котором падение Севастополя было почти немыслимо». Обстоятельства смерти Нахимова поистине трагичны. Офицеры упрашивали его сойти с кургана, особенно сильно в тот день обстреливавшегося. «Не всякая пуля в лоб-с», — ответил им Нахимов, и это были его последние слова: в следующую секунду он был убит… как раз пулей в лоб. Горчаков сознавал, что дни Севастополя сочтены и дальнейшее отстаивание полуразрушенной твердыни влечет лишь бесполезные потери. Но он не обладал моральным авторитетом Кутузова, пожертвовавшего Москвой, и не [141] смог сохранить для армии те 42000 севастопольцев, что обагрили своей кровью развалины своих бастионов в июле и августе 1855 года.
В продолжение июля под Севастополь прибыл II корпус в составе 4-й, 5-й и 6-й пехотных дивизий, последняя дивизия III корпуса — 7-я пехотная — и дружины Курского ополчения. Император Александр II настаивал на необходимости «предпринять что-либо решительное, дабы положить конец сей ужасной бойне». Прибывшие из Петербурга свитские генералы Бутурлин и барон Вревский убедили Горчакова дать полевое сражение (в случае неудачи они лично ничем не рисковали). Склонившись на их доводы, Горчаков решил атаковать франко-сардинцев в долине Черной речки, назначив для удара меньше половины своих сил. Однако в происшедшем здесь 4 августа сражении мы были отбиты с большим уроном.
Из общего числа 67000 полевых войск при 312 орудиях Горчаков назначил в дело всего 31000 и 132 орудия в двух отрядах одинаковой силы: правый — генерала Реада, левый — генерала Липранди. Союзников было 40000 франко-сардинцев при 120 орудиях. Атака Липранди (16-я и 17-я дивизии) имела вначале успех. Реад открыл артиллерийскую подготовку, но за дальностью расстояния прекратил огонь. Горчаков прислал ему с ординарцем лаконическую записку: «Можно начинать». Горчаков подразумевал «начинать огонь», но Ре-ад понял так, как понял бы всякий на его месте: «Начинать атаку». Храбро бросившаяся 12-я дивизия, не поддержанная 7-й, захлебнулась, понеся потери. Горчаков остановил тогда Липранди и перевел к Реаду 5-ю дивизию. Командир этой последней генерал Вранкен предложил ударить всеми силами, но Реад стал посылать полки в дело по очереди, и они врозь были разбиты. Растрепав зря дивизию, Реад лично повел Вологодский полк и был поднят зуавами на штыки. Растерявшийся Горчаков перенес опять усилия на левый фланг к Липранди, но союзники успели уже сосредоточить там превосходные силы, и наступление не удалось. Наш урон: 8 генералов, 260 офицеров, 8010 нижних чинов, у союзников убыло всего 1818 человек. Бестолковость наша в этом деле поразительна.
На следующее же утро, 5 августа, загремела канонада пятого усиленного бомбардирования, длившаяся четыре дня, стоившего нам 4000 человек и причинившего большой [142] ущерб крепости. Горчаков и Остен-Сакен стали принимать меры к эвакуации, распорядившись о сооружении плавучего моста через бухту на Северную сторону.
Учащенный артиллерийский обстрел длился затем 15 дней, с 9-го по 24 августа. Мы теряли ежедневно по 500 — 700 человек, союзники в среднем по 250. Обескровленный гарнизон не был в состоянии исправлять повреждения, силы его быстро падали: батальоны в 200 — 300 штыков, полки в 500 — 800 строевых стали обычным явлением. К 20 августа французы придвинули свои апроши на 60 шагов от Малахова кургана, англичане подошли на 200 шагов к III бастиону — всегдашнему объекту тщетных своих усилий. Пылкий Пелисье решил нанести изнемогавшей крепости последний удар.

* * *

На рассвете 24 августа открылся трехдневный огненный ад шестого усиленного бомбардирования. 24-го, 25-го и 26 августа неприятелем было выпущено 150000 снарядов (мы смогли ответить едва 50 тысячами — одним выстрелом на три). Мы лишились в эти три дня 8000 человек, батареи Малахова кургана и II бастиона вынуждены были замолчать. Держаться дальше в этих развалинах было немыслимо и без штурма. 27 августа ровно в полдень (по часам Пелисье) 58000 англо-французов внезапно ринулись в атаку. У нас на всем сухопутном фронте крепости было 49000 штыков. После жестокого боя союзники были отовсюду отбиты, однако дивизии Мак-Магона{144} удалось взять Малахов курган и сохранить его за собой, несмотря на отчаянные наши усилия вырвать его обратно. Не помогло самоотвержение командиров (тут легли все старшие начальники 9-й, 12-й и 15-й дивизий), ни героизм горсточки модлинцев, державшихся, несмотря ни на что, против всей неприятельской дивизии в развалинах Малаховой башни.
На Малаховом кургане находилась 15-я дивизия (всего 2000 штыков и Орловский полк — 500 штыков). В резерве — остальные три полка 9-й дивизии (2400 штыков). Штурма в этот обеденный час никто не ожидал, и остававшиеся на Малаховом 8 неподбитых пушек были заряжены не картечью, а ядрами. Выпрыгнувшая в сорока шагах из траншей французская бригада венчала вал в несколько секунд, не испытав ни одного [143] картечного выстрела и раньше, чем защитники успели стать на банкеты. Здесь завязалась отчаянная рукопашная свалка. От генерала до рядового дрались чем попало. На выручку остатков 15-й дивизии и части 9-й подоспели Ладожский, Азовский и Одесский полки, но все усилия вырвать Малахов из рук врага остались тщетными. Был ранен Хрулев, командовавший войсками на Корабельной, ранены начальники дивизий: 9-й — генерал Лысенко и 12-й — генерал Мартинау, а начальник 15-й дивизии генерал Юферов заколот штыком. Потеряв своих начальников, остатки наших полков продолжали отчаянно биться, не сходя с места. Засевшие в развалинах башни несколько десятков модлинцев держались здесь до последнего патрона, несмотря на то, что французы пытались выкуривать их оттуда дымом (по примеру Пелисье, задушившего в Африке дымом целое племя кабилов). Французы ворвались было на II бастион, но выбиты оттуда белозерцами, а три последующих штурма были отражены подоспевшей туда 8-й дивизией генерала Сабашинского. Из промежуточной куртины между II бастионом и Малаховым французы выбиты севцами, а за батареей Жерве (между Малаховым и III бастионом), которую им с налета удалось взять, остановлены Костромским полком. Англичане остановлены на III бастионе Камчатским полком и опрокинуты оттуда селенгинцами. Союзники не отважились атаковать грозный IV бастион, опасаясь фугасов и контрмин, и штурмовали V, но были отражены оттуда подольцами и житомирцами. Видя, что приступ отбит по всей линии, Пелисье отчаялся в успехе и послал Мак-Магону приказание очистить Малахов курган и отойти в исходное положение. Мак-Магон ответил на это исторической фразой: «Ту зи1з ]’у гез е!»{145} Его упорство решило участь Севастополя… Начальство над арьергардом принял генерал Шепелев, заместивший раненого Хрулева. Стрельба с укреплений, занятых охотниками, производилась всю ночь. Мы лишились 27 августа без малого 13000 человек (5 генералов, 419 офицеров, 12488 нижних чинов) — 26,5 процента всего гарнизона. На арсеналах, складах и укреплениях оставлено, потоплено и заклепано 3839 пушек. У союзников, по их словам, выбыло 10000 человек (7576 французов, 2451 англичанин). Их урон должен превосходить наш — из 18 пошедших на приступ французских генералов 5 убито, 11 ранено, уцелело лишь двое{146}.[144]
Лично убедившись в невозможности продолжать борьбу, Горчаков решил воспользоваться утомлением союзников и отбитием штурма на всех прочих пунктах и приказал начать отступление с южной стороны. Отступление под прикрытием надежных арьергардов началось в 7 часов вечера и продолжалось всю ночь. При свете пожаров и непрестанно следовавших взрывов войска переходили бухту по двум плавучим мостам. Арьергарды парализовали все попытки неприятеля дебушировать из Малахова кургана и начать преследование. Последним сошел с укреплений Тобольский полк.
В эту ночь на 28 августа были затоплены последние остатки Черноморского флота. В дни 28-го и 29-го взорваны укрепления приморского фронта, и 30 августа неприятель допущен к занятию груды обгорелых развалин, которой являлся Севастополь на двенадцатом месяце своей геройской защиты.

* * *

Триста сорок девять севастопольских дней обошлись русской армии в 128000 человек, из коих 102000 пало на укреплениях и 26000 в полевом бою. Союзники лишились 70000 человек, не считая огромного количества больных (болезненность и смертность у них значительно превосходили наши). Союзниками было выпущено 1 350000 снарядов, нами за все время обороны — 1 027000. Цифры эти будут превзойдены лишь шестьдесят лет спустя (и при совершенно иной технике) под Верденом{147}. Они дают приблизительное понятие о том аде, что одиннадцать месяцев царил на этом клочке земли, имевшем по фронту всего шесть с половиной верст и где вечной славой покрыли себя и русское оружие полки бессмертной русской пехоты — севцы и забалканцы, тобольцы и колывайцы, селенгинцы и камчатцы, житомирцы и минцы, азовцы и модлинцы, пластуны и саперы, стрелки и моряки-черноморцы. От первого дня и до последнего все они были героями и ни на минуту не переставали быть героями.
Падение Севастополя решило участь Крымской кампании. Русская армия, насчитывавшая в своих рядах с ополчением 115000 человек, заняла позиции у Бахчисарая. Союзная армия насчитывала 150000, несмотря на уход турецких контингентов на Кавказ. Обе стороны оставались в бездействии, отдыхая от одиннадцатимесячного напряжения и как бы сознавая, что войне наступает конец и что [145] участь ее уже была решена на куртине Малахова кургана в день 27 августа.
17 сентября у Евпатории 4 французских конноегерских{148} полка генерала д’Аллонвиля изрубили полк наших улан, давший застать себя врасплох. Беспечно стоявший на привале Елисаветградский уланский полк (который не следует смешивать с гусарским того же имени) был атакован столь внезапно, что в большинстве эскадронов люди не успели сесть на коней и французы захватили коновязи. Мы лишились 220 человек и 6 конных орудий. У французов убыло 41 человек. 3 октября французская эскадра с посаженным на суда десантом генерала Базена{149} (8000) начала действия против Кинбурнской крепости, которая сдалась на третий день бомбардирования. В составе французской эскадры находились броненосцы (железные плавучие батареи), выстроенные по чертежам самого Наполеона III. Это первый случай применения броненосных кораблей. В Кинбурнской крепости сдалось 1465 человек во главе с комендантом — кавалерийским генералом Кохановичем (у нас всегда любили назначать комендантами крепостей кавалеристов) и потеряли 70 орудий.
Это были последние военные действия в Крыму. 1 января 1856 года Горчаков (назначенный в Польшу взамен ушедшего на покой Паскевича) сдал армию Лидерсу, однако герой Трансильвании ничего уже поделать не мог. В Париже открылись мирные переговоры.
Заканчивая описание военных действий России с Англией и Францией, мы не можем не упомянуть о геройской защите Петропавловска-на-Камчатке — блестящем отражении и поражении вчетверо сильнейшего врага и боевом крещении России на Тихом океане. Русскими силами командовал контр-адмирал Завойко, имевший лишь 1 фрегат («Диана») и 2 шхуны с 60 орудиями. У союзников было 6 кораблей и фрегатов с 250 орудиями. Высаженный союзниками десант у Петропавловска был наголову разбит нашими матросами, линейцами и охотниками-камчадалами и бежал на суда с потерей свыше 350 человек. У нас убыло 37 нижних чинов, ранено 3 офицера, 75 нижних чинов. Завойко провел затем свою флотилию из Петропавловска в Николаевск-на-Амуре, и в заливе Кастри нанес полное поражение вчетверо сильнейшей британской эскадре, командовавший которой адмирал Принс с отчаяния застрелился. «Всех вод Тихого океана недостаточно, чтобы смыть позор британского флага!» — с горечью восклицает историк английского флота. [146]
Кавказская кампания 1853, 1854 и 1855 годов
Конфликт с Турцией разразился неожиданно для князя Воронцова, которого Петербург оставил почти в полном неведении до последней минуты. Летом 1853 года в Закавказье находилось всего 19 батальонов. В последних числах сентября на усиление прибыла морем 13-я пехотная дивизия, направленная в Мингрелию, и командующим Действующим корпусом был назначен князь Бебутов{150} (72-летний Воронцов болел), а начальником его штаба — князь Барятинский. Военные действия были открыты турками, напавшими в ночь на 16 октября на пост святого Николая на берегу Черного моря и овладевшими им, несмотря на геройское сопротивление слабого русского отряда (400 человек), легшего целиком.
Главные силы турок, их Анатолийский корпус — 40000 Абды-паши — сосредоточившись у Карса, двинулись на Александрополь. Другой корпус, Али-паши — 18000, пошел на Ахалцых. Сорокатысячному Анатолийскому корпусу мы могли противопоставить всего 11000 бойцов Александропольского отряда под личным руководством князя Бебутова. Ахалцыхский отряд князя Андронникова{151} — 7000 человек — готовился к встрече в два с половиной раза сильнейшего корпуса Али. Превосходство турок на Кавказском фронте было тройным, а с курдскими ордами делалось еще ощутительнее.
2 ноября при Баяндуре, в 14 верстах от Александрополя, произошел встречный бой анатолийских войск Абды-паши с авангардом Александропольского отряда опрометчивого князя Орбелиани. Авангард держался стойко, но от гибели был спасен лишь быстрым прибытием главных сил Бебутова. Манифеста о войне на Кавказе еще не получили, и регулярных турецких сил князь Орбелиани не предполагал. Против 7000 русских с 28 орудиями действовало до 30000 турок и 40 орудий. Мы лишились под Баяндуром до 800 человек. Турки не приняли генерального сражения, которое Бебутов собирался им дать на следующий день, и отступили за Арпачай. Обе стороны простояли на Арпачае десять дней (манифест о войне с Турцией был получен лишь 6 ноября).
Тем временем отряд князя Андронникова нанес 12 ноября полное поражение Али-паше при Ахалцыхе. У турок было 18000 человек и 13 орудий. Наш урон составил всего 361 человек, у турок перебито и взято [147] в плен до 3500. Захвачено 28 знамени и значка и 11 пушек. 13 ноября вечером Анатолийский корпус начал отступление к Карсу. Бебутов двинулся 14-го числа правым берегом Арпачая, чтобы отрезать анатолийцев от Карса. Известие о победе Андронникова при Ахалцыхе возбудило в войсках Александропольского отряда всеобщее ликование.
Осторожный Бебутов предварительно устроил свои войска, в которых считалось с милицией 11000 бойцов при 33 орудиях (главное ядро составляла Кавказская гренадерская бригада). Турки под начальством Ахмета-паши (сменившего Абды-пашу) заняли крепкую позицию при урочище Башкадыклар. В их армии считалось 36000 человек при 46 орудиях.
Утром 19 ноября Бебутов атаковал Башкадыкларскую позицию. «Русские с ума сошли либо упились своей поганой водкой», — заявил Ахмет, увидев русские батальоны построенными к атаке. В славном Башкадыкларском сражении анатолийская армия турок была наголову разбита втрое слабейшими русскими силами. Вся тяжесть боя при Башкадыкларе легла на Гренадерскую бригаду, атаковавшую большую турецкую батарею. У нас выбыло из строя 1294 человека, у турок до 6000. Трофеями были 1 знамя, много значков и 24 орудия. По всему Кавказу пронеслась весть: «Осман пропал!» — что имело огромное отрезвляющее влияние на горцев и курдские племена.
Победы при Ахалцыхе и Башкадыкларе, совпавшие с уничтожением 18 ноября турецкой эскадры при Синопе, обрадовали Россию, совершенно загладив дурное впечатление от ольтеницкой неудачи и напомнив былые победы Паскевича и Дибича. Кавказские войска после блестящей этой трехнедельной кампании стали на зимние квартиры, по обыкновению, победителями.

* * *

К началу кампании 1854 года Действовавший корпус был усилен подошедшей из России 18-й пехотной дивизией. Его главную массу, таким образом, составляли «резервные» войска из внутренней России. Коренные кавказские войска по большей части были заняты борьбой с горцами и поддержанием порядка в крае. В действовавших силах, помимо 13-й и 18-й пехотных дивизий, была Кавказская гренадерская бригада и отдельные полки и батальоны 19-й, 20-й и 21-й пехотных дивизий. [149]
Было составлено три отряда. Александропольский — Бебутова насчитывал 22000 бойцов и 74 орудия, Ахалцыхский — Андронникова доведен до 14000 при 24 орудиях и вновь сформированный Эриванский — барона Врангеля{152} — 5000 человек с 12 орудиями. Всего 41000 при 110 орудиях — третья часть всех числившихся по росписи на Кавказе сил. Турецкая армия, превышавшая 100000, в главных своих силах — у Карса — насчитывала 60000 человек при 84 орудиях.
В двадцатых числах мая турки открыли кампанию. Гассан-бей с сильным отрядом вторгся в Абхазию, намереваясь «напиться кофе в Марани и плотно поужинать в Кутаисе». Этим гастрономическим мечтаниям не суждено было осуществиться. При Нигоети отряд Гассана был атакован авангардом Ахалцыхского отряда генерала князя Эристова и совершенно разгромлен. У князя Эристова было 3000 человек с 4 орудиями против 12000 Гассана. Турок перебито до 2000 и взято 2 орудия. Гассан убит. Наш урон — 600 человек. Остатки бежали к Озургетам, где турки успели тем временем сосредоточить корпус Селима-паши (34000 человек и 13 орудий). Князь Андронников, имея всего 10000 и
18 орудий, пошел на Озургеты и 4 июня в сражении у Чолока наголову разбил Селима, рассеяв весь его корпус. При Чолоке перебито 4000 турок, взято 36 знамен и значков и все 13 неприятельских орудий. Милиция, составлявшая примерно половину неприятельского корпуса, разбежалась. Мы потеряли до 1500 человек.
После Ахалцыхского отряда настал черед отличиться войскам левого фланга — Эриванскому отряду барона Врангеля. В первых числах июля 16000 турок вышло из Баязета, чтобы его атаковать, но Врангель сам поспешил им навстречу, форсируя марш в палящий зной, и 17 июля на Чингильских высотах, имея под рукою немногим более половины своего отряда, атаковал, уничтожил противника, гнал его по пятам и на третий день преследования,
19 июля, овладел их базой — Баязетом. После стремительного марша у Врангеля оказалось всего 2900 человек, с которыми он и атаковал Баязетский корпус (9000 пехоты и 7000 конницы, главным образом курдов). Наш урон — 405 человек. Турок перебито 2000, взято в плен 370, 23 значка и 4 орудия. Остатки турецкого корпуса, всего 2000, бежали к Вану.
Тем временем главные силы обеих сторон, Александропольский отряд князя Бебутова и Анатолийский корпус Куршид-паши (французский офицер Гюйон) оставались [150] в бездействии друг против друга. Бебутов стремился выманить турок из их неприступной позиции у Хаджи-Вали на поле, разбить их и на плечах их ворваться в Каре.
Бездействие русских и затруднения с фуражом побудили Куршида решиться на атаку русского отряда, и 24 июля произошло самое упорное и жестокое сражение всей войны — сражение при Кюрюк-Дара. При Кюрюк-Дара турок было 57000 (из коих 30000 отличной пехоты — низама и арабистанцев с 78 орудиями. У нас не свыше 18000 человек (18-я дивизия была ослаблена лихорадками) и 74 орудия. Против каждого русского батальона был полк. Жестокое побоище шло с 4 часов утра до полудня. Турок легло 8000, в плен взято 2018 человек с 26 знаменами и значками и 15 орудиями. Наши потери — 3054 человека (599 убитых, 2455 раненых и контуженых). Разбитая турецкая армия отступила на Каре, но Бебутов, начальник, у которого решительность не переходила в запальчивость, не рискнул на штурм закавказской твердыни. Неравенство сил, несмотря на кюрюк-даранскую победу, было слишком значительно — турки превосходили нас еще втрое, осадной же артиллерии не было.
Остаток лета прошел в партизанских стычках. Потерпев полное поражение по всему фронту, турецкая армия никакой активности больше не проявляла. Чолок, Чингильские высоты и Кюрюк-Дара отчасти скрасили год Альмы и Инкермана.

* * *

В конце зимы на Кавказ прибыл новый главнокомандующий, генерал-адъютант Муравьев, ветеран Эриванского и Эрзерумского походов, человек еще не старый (62 года), энергичный, умевший привлекать любовь подчиненных и пользовавшийся славной боевой репутацией. Одновременно с ним фельдъегерь привез известие о кончине Императора Николая Павловича.
Муравьев не мог рассчитывать на усиление Кавказской армии войсками из России — все усилия страны были направлены на защиту Севастополя. Он решил поэтому сосредоточить силы, до того разбросанные по различным отрядам, в один кулак. План Муравьева заключался (по соединении Александропольского отряда с Ахалцыхским) в перерыве сообщений между Карсом и Эрзерумом, уничтожении передового турецкого отряда — обсервационного корпуса Вели-паши — и осаде Карса. [151]
По соединении обоих отрядов в начале июня в Действующем корпусе стало считаться 27000 бойцов при 88 орудиях. В июле Муравьев выступил на обсервационный турецкий корпус, но Вели-паша не принял боя и отступил сперва на Кепри-Кей, затем на Деве-Бойну. Муравьев не преследовал его дальше в эрзерумском направлении, имея в тылу сильную крепость Каре, занятую 30-тысячным гарнизоном и опасаясь за свои сообщения. С 1 августа Каре был обложен. Недостаток сил и средств препятствовал установлению полной блокады, и над крепостью было установлено лишь «строгое наблюдение», причем наша конница перехватывала все дороги к Карсу. Особенно лихое дело имели 30 августа при Пеняке терцы, захватившие транспорт с продовольствием для Карса, отрядного начальника Али-пашу и 4 орудия. В сентябре положение нашей Кавказской армии осложнилось высадкой в Батуме Крымской турецкой армии Омера-паши. Этот генерал, недовольный унизительной, по его мнению, ролью, которую его заставляли играть англо-французские начальники (совершенно не считавшиеся с его мнением), настоял на переводе его армии из Крыма на Кавказ. С ним было до 20000 хороших войск и 37 орудий. Одновременно с батумской армией Омера на деблокаду Карса должен был выступить из Эрзерума и Вели-паша.
Русские войска рисковали попасть в критическое положение. Торопясь покончить с Карсом, Муравьев решил овладеть им приступом, однако кровопролитный штурм утром 17 сентября успехом не увенчался, несмотря на весь героизм войск. На штурм было назначено 13000 человек при поддержке 40 орудий. В резерве осталось 5000 и 22 орудия. Войска стояли в ружье всю ночь. Штурм длился с 5 до 11 утра. Мы потеряли 6500 человек — половину пошедших на приступ. Турки лишились 1400 человек и 4 орудий, свезенных русскими с захваченных было укреплений.
Непреклонная решимость Муравьева продолжать осаду Карса спутала все расчеты турок, надеявшихся, что русские снимут осаду с наступлением осенних холодов. Сборы турецких военачальников, пытавшихся выручить Каре, были мешкотны. Омер, двинувшийся в первых числах октября в Мингрелию, потратил много времени на борьбу с отправленным против него отрядом князя Багратиона Мухранского — 19000 человек, главным образом милиции, с 28 орудиями. После ряда боев с переменным успехом (в неудачном для нас деле при Ингуре 25 октября [152] мы лишились 434 человек) он приостановил операции и целый месяц бездействовал. В последних числах октября начался снегопад, снег завалил все проходы через Соган-луг, так что опасность движения турецких войск от Эрзерума отпадала.
Предоставленный собственной участи гарнизон Карса терпел большие лишения, и 12 ноября, когда исчезла надежда на выручку, крепость капитулировала на почетных условиях. Осада Карса длилась 108 дней. Из 30-тысячного гарнизона Вассиф-паши к моменту сдачи осталась половина (за время осады 8500 турок было убито и умерло, 2000 взято в плен и до 3000 бежало). Из сдавшихся 6500 иррегулярных было отпущено по домам, а 8000 регулярных войск объявлены военнопленными. Трофеями были 12 знамен, 50 значков и 136 орудий. Муравьеву был пожалован титул графа Карского.
Узнав о падении Карса, Омер отступил в Батум. Сдачей Карса и отступлением Крымской турецкой армии и закончилась кампания 1855 года, а вместе с ней и Восточная война.
Боевая работа русских войск в Восточную войну (1853 — 1855 годы)
16 марта 1856 года был заключен Парижский мир — расплата за политику Священного союза. Россия лишалась права иметь флот на Черном море, уступала Южную Бессарабию Молдавии{153} и возвращала Турции все свои завоевания на Кавказе. Русский протекторат над турецкими христианами был заменен общеевропейским, каковое обстоятельство открывало башибузукам широкое поле деятельности. В первый раз и, увы, не в последний, русский флаг спускался там, где был поднят…
Политически война была потеряна в 1853 году, когда, боясь предпринять решительные меры, наш кабинет лишь «дразнил» Турцию и давал время изготовиться всем нашим западным противникам и недоброжелателям. Приведи Император Николай Павлович в исполнение свой план внезапной оккупации Царьграда весною — ему не пришлось бы испытывать на смертном одре горечь Альмы и Инкермана. Кабинет боялся «восстановить против себя Европу» своей смелостью и добился того, что «восстановил Европу» своею робостью. Страх — плохой советник в жизни, тем более в политике. Внезапная оккупация турецкой столицы, [153] сломив злую волю Турции, поставила бы Европу перед совершившимся фактом, а история дипломатии учит нас, что «политика совершившихся фактов» является — и всегда являлась — наиболее действительной.
Плачевные руководители нашей внешней политики совершенно не использовали в русских интересах острый и затяжной австро-прусский конфликт. После «ольмюцкого позора» (капитуляция в 1851 году Пруссии перед австрийскими требованиями по северогерманскому вопросу) возбуждение во всех кругах прусского общества против Австрии было чрезвычайным. Дружеские отношения между Николаем I и принцем-регентом легко могли преодолеть холодок берлинского кабинета к России. Угроза Богемии со стороны пруссаков совместно с угрозой Галиции со стороны собранной в Польше армии Ридигера сразу свели бы на нет угрозу тылу Паскевича со стороны австрийцев в Трансильвании. Но русский кабинет, отравленный дурманом Священного союза и отождествлявший обывательскую мораль с моралью политической, и не думал прибегать к «интригам», как тогда у нас полагали всякую политику, направленную к защите русских интересов, во вред интересам чужим.
Последний шанс на быстрый выигрыш войны нам был дан в Дунайскую кампанию 1854 года. И тут в стратегическом отношении «школа Паскевича» оказалась тем же, чем была в политическом отношении «школа Нессельроде». Сам престарелый князь Варшавский был уже далеко не тот Паскевич, что громил Аббаса-мирзу и пленил эрзерумского сераскира. Немощный телом, он был еще в большей степени немощен духом. Переоценивая противника, трагически воспринимая создавшуюся затруднительную политическую обстановку, он, казалось, потерял веру в себя и в войска, потерял веру в победу — вернее, вовсе не имел ее.
Обезличенные «школой Паскевича», старшие начальники Дунайской армии «до того закоснели, что без нагоняя не могут и пальцем пошевелить», — как жаловался на них князь Горчаков. Упрек этот Горчаков мог в первую очередь отнести к самому себе. Человек храбрый и благородный (солдаты его называли «честный князь»), он был лишь исполнительным начальником штаба, отнюдь не волевым военачальником. Имея Высочайшее повеление идти на Силистрию, он повеления этого не выполнил, боясь Паскевича, запретившего идти вперед (так молодой солдат больше боится фельдфебеля, нежели ротного), и потерял таким [154] образом целый месяц. Приказав отступать от Силистрии за два часа до штурма и более чем вероятной победы, он лишил русское оружие одной славной страницы и деморализовал войска. Слепо выполняя приказание далекого начальника, Горчаков забыл суворовское «местный лучше судит: я — вправо, ты видишь, надо влево, — меня не слушать». Впрочем, суворовские заветы совершенно были позабыты командирами русских войск середины XIX века, прошедшими школу мертвящей формалистики и линейного учения…
«К Паскевичу армия относится как-то с формальной стороны, — записывает в свой дневник Алабин, один из участников Дунайского похода, — видит в нем начальника, поставленного властью Государя выше всех, приказы которого она должна исполнять и распоряжениям которого она должна подчиниться — и только; но не видят в нем близкого к себе излюбленного вождя, одно слово которого зажигало бы кровь каждого и заставляло устремляться хоть в пропасть…»
«Затем князь М. Д. Горчаков. Его нерешительность, какая-то порывчатость, непоследовательность всем известны. Его чрезвычайная рассеянность сделалась притчей во языцех. Его маршей и контрмаршей боятся как мучительного огня».
«Коцебу{154} терпеть не могут. В главном штабе не видят ни одного выдающегося лица… Чего же, говорят, ждать от них, когда начнутся боевые дела, если при расквартировании войск они забыли указать квартиры целому стрелковому батальону!»
«Из армейских генералов знают одного только Хрулева, про него только и говорят…»
Странную фигуру представляет собою князь Меньшиков (правнук светлейшего князя Ижорского). Кавалерист, моряк и дипломат, он обладал большим умом, обширными способностями. Но этот ум и эти способности пропали даром, их заглушило черствое себялюбие, ледяной скептицизм, какая-то бездушность, отсутствие какой бы то ни было привязанности к кому-либо и чему-либо. На примере Меньшикова мы лишний раз видим бесплодность ума, даже блестящего, при отсутствии души — бессилие знания, не согретого верой.
Командиры корпусов были ниже посредственного. Меньшиков писал Горчакову: «Очень жалею, любезный князь, что у Вас под командой ученик Куруты Даненберг и генералы V корпуса, в котором еще не угас дух Литовского [155] корпуса…» Прибыв с корпусом под Севастополь, генерал Даненберг до Инкерманской битвы так и не удосужился ознакомиться с местностью, где надлежало действовать его войскам. Встретив Нахимова, он стал перед ним извиняться, что до сих пор не имел возможности нанести ему визит. «Помилуйте, ваше высокопревосходительство, — ответил Нахимов, — никак я этого не ожидал. Вы лучше сделали бы визит Сапун-горе-с». Даненберга никогда не видели на позициях, зато бездарный, но храбрый Реад был заколот в рукопашном бою. Большинство начальников дивизий и командиров бригад, проявив себя безусловно с хорошей стороны на бастионах и укреплениях, оказались совершенно несостоятельными в полевом бою.
У Паскевича на Дунае было до 140000 войск. С половиной этих сил (принимая во внимание трудности довольствовать армию в Болгарии и необходимость обеспечить тыл от Австрии) можно было нанести ряд поражений Омеру, весной нигде не имевшему более 40000 и, двинувшись за Балканы, заставить отступить не успевшую еще сосредоточиться союзную армию. В июне отнюдь не было поздно: пойди Горчаков по взятии Силистрии к Варне, союзная армия (подточенная изнутри холерой) попала бы в критическое положение. Ее разгром вдвое сильнейшим противником был бы более чем вероятен — и Россия не знала бы тяжелой Крымской кампании и унизительного Парижского мира. Но для этого нужна была дипломатия, нужен был полководец. А ни дипломатов, ни полководцев у Императора Николая Павловича не было…

* * *

Исследуя боевую работу русских войск в эту тяжелую войну, мы не можем не поразиться разницей между геройским неумением воевать на Дунае и в Крыму и блестящими победами Кавказской армии.
Тут — генералы, заколотые в штыковом бою, но своевременно не сумевшие распорядиться… Сбивчивые приказания и путаные контрмарши… Застывший под ядрами строй, смыкающий ряды и подравнивающий носки в ожидании приказа, который будет отдан лишь тогда, когда окажется невыполнимым… Батальный огонь, не причиняющий особенного вреда противнику; колонны, атакующие в ногу, с соблюдением равнения на середину, с потерей половины состава — и без всякого результата… Эти войска учились воевать — и платили за уроки кровавой ценой, [156] хоть и брали за то полную дань восхищения с врага. Эти войска отстаивали свои «ложементы» до последней капли крови, но были бессильны вырвать победу из рук врага. Они умели (и как умели!) умирать, но не умели побеждать, не имели 4 сноровки к победе».
Этой «сноровкой к победе» как раз в избытке наделены кавказские полки. Те же русские офицеры, те же русские солдаты, но воспитанные и закаленные совершенно в другой школе!
Одни воспитаны в «школе Паскевича», на шагистике линейного учения и очковтирательстве военных поселений. У других в недавнем прошлом — Гимры и Ахульго. Свои заветы они получили от Ермолова и Котляревского, как те — от Суворова. На Кавказе дерется и побеждает армия Петра Великого — в севастопольских траншеях агонизирует армия Императора Павла.
На Кавказе никому и в голову не пришло бы ослаблять ружейные болты, чтобы ружья «звенели» на приемах. Тут винтовка{155} всегда в порядке и всегда бьет метко. Парады, может быть, не столь картинны, штыки, быть может, кое-где и «колеблются», зато в бою уходят в грудь врага по самую шейку. Традиции Котляревского, традиции Асландуза — «на пушки, братец, на пушки!» — соблюдаются свято, да и немудрено: башкадыкларские карабинеры — родные сыновья асландузских егерей. Утверждать, что на Кавказе и на Дунае «противники были разные», не приходится: при Ольтенице были такие же турки, что и при Башкадыкларе — разные лишь русские командиры и разно обучены их войска.
Равным образом следует опровергнуть ходячее мнение, что основная причина наших неудач заключается якобы в «лучшем вооружении» союзных войск. Французская пехота вся проделала Крымскую кампанию с кремневым ружьем образца 1777 года, утвержденным еще Людовиком XVI. Нарезное оружие имели только зуавы (3 полка) и пешие егеря (5 батальонов) — пропорция примерно та же, что и у нас (1 батальон на корпус и, кроме того, полурота штуцерных на полк). Англичане были все вооружены нарезными «рифлями», но англичан-то как раз мы и били.
Наша армия в Крыму была побеждена «французской Кавказской армией». Все дравшиеся в Крыму французские полки прошли суровую боевую школу африканских походов, во всех отношениях сходную с кавказской. Абд-эль-Кадер — африканский Шамиль. Французы имели своего Ермолова — Бюжо, своего Пассека — Шангарнье, Слепцова — Ламорисьера. [157] У них была своя «сухарная экспедиция» — поход под Константину, свое Михайловское укрепление — марабу Сиди-Брагим, давший бессмертную традицию их «синим дьяволам» — пешим егерям. Африканская эпопея хронологически совершенно совпала с Кавказской. У их начальников был боевой глазомер — у наших был лишь плацпарадный, для войск Воске, Канробера и Мак-Магона война была привычным делом — совершенно, как для войск Пассека, Бебутова и Врангеля. Четыре года спустя — в 1859 году в Италии — французские командиры и войска пожнут новые лавры, разгромив закосневшую в рутине Австрию, и победитель Малахова кургана станет герцогом Маджентским, не подозревая, какой конец готовит судьба его боевой карьере…
Французская армия не имела чего-либо подобного нашей Военной академии — и наши старшие начальники были, конечно, образованнее французских (не говоря уж о традиционных военных невеждах-англичанах). Однако приобретенные ими в школе Жомини познания имели исключительно отвлеченный, канцелярский характер, и наши военные столоначальники, блиставшие в канцеляриях и на полигонах, оказались беспомощными применить свои теоретические познания на практике в чужой им органически боевой обстановке — на войне, к которой они не готовились и о которой они серьезно никогда не помышляли. Уступая им в академизме, в отвлеченном знании, французские командиры превосходили их в искусстве, в умении — и это обстоятельство оказалось решающим.
Обращает на себя внимание то, что к активному участию на Восточной войне не были привлечены такие крупные деятели, как победитель Гергея генерал Ридигер, которого современники считали единодушно лучшим боевым генералом царствования Николая I, и генерал Лидере, столь блестяще зарекомендовавший себя в Трансильвании. Оба они обречены на бездействие, тогда как действующие войска были вверены Меньшикову и Горчакову. Совершенно так же, отправляясь на войну 1877 года, не подумают о Тотлебене и Леере, а Скобелеву не дадут сперва и роты.
Показателем высокой доблести русских войск в эту войну служит отсутствие трофеев у неприятеля. Альма, Инкерман, Черная — жестокие поражения, но врагу здесь не отдано ни одного знамени, ни одной пушки. За всю кампанию в полевых боях нами потеряно лишь 6 орудий — в неудачном деле у Евпатории, захвачено же одно знамя и 11 орудий (при Балаклаве). В плен русские не сдаются — количество [158] пленных составляет не свыше 4 процентов потерь за всю кампанию, и все это раненые, оставшиеся на поле сражения.
Злоупотребления в интендантской части превзошли все наблюдавшееся до сих пор. «Начиная от Симферополя, — пишет один из севастопольцев, — далеко внутрь России, за Харьков и за Киев, города наши представляли одну больницу, в которой домирало то, что не было перебито да севастопольских укреплениях. Все запасы хлеба, сена, овса, рабочего скота, лошадей, телег — все было направлено к услугам армии. Но армия терпела постоянный недостаток в продовольствии; кавалерия, парки не могли двигаться. Зато командиры эскадронов, батарей и парков потирали руки… А в Николаеве, Херсоне, Кременчуге и других городах в тылу армии день и ночь кипела азартная игра, шел непрерывный кутеж, и груды золотых переходили из рук в руки по зеленому полю. Кипы бумажек, как материал удобоносимый, прятались подальше. Даже солома, назначенная для подстилки под раненых и больных воинов, послужила источником для утолщения многих карманов…» Разгул глубокого тыла, где шампанское лилось рекой, был умопомрачителен. В этом отношении, как в очень многих других. Восточная война явилась как бы прототипом войн, веденных Россией впоследствии.
В общем же русская армия, воевавшая у себя дома, потерпела поражение от неприятельского десанта, подвезенного за три тысячи верст! Жестокая расплата за сорок лет застоя. На язвы, раскрывшиеся решительно во всех отраслях нашей военной системы, и обратилось все внимание начинавшегося царствования.