С. Ф. Платонов Прошлое русского Севера. Очерки по истории колонизации Поморья. Петроград (на обложке: “Петербург”), издательство “Время”, 1923 год.
Читать.

Небольшая книга одного из крупнейших русских историков академика С.Ф. Платонова (1860-1933) посвящена освоению русскими людьми Севера Европейской части России – бассейнов Двины и Печоры, Поморья, Вятки и Перми, выведшего, в конечном счете, русских людей на Урал и в Сибирь.

Платонов подчеркивает, что первоначальный импульс русской колонизации Севера придали торговые интересы Господина Великого Новогорода. Не будучи в состоянии обеспечить себя продовольствием, Новгород всецело зависел от внешней торговли. Ему непрестанно необходимы были заморские товары из Европы, чтобы обменивать их на хлеб с русского Понизовья. А заморские товары можно было получить только в обмен на дары Севера, прежде всего – пушнину.

Сложился своеобразный торговый треугольник – Новгород извлекал, прежде всего, – неэкономическими методами, пушнину и другие ценные товары с Севера, продавал добычу в Западную Европу, обменивая её на европейские изделия, которые, свою очередь, продавал в обмен на хлеб Суздальского ополья. Нетрудно заметить, кстати, что подобная схема исключала обширное накопление богатств в Новгороде и не способствовала его потенциальной капиталистической эволюции.
Новгородский этап истории колонизации Севера был “боярским” этапом его колонизации.

“Отдаленность от Новгорода удобных и богатых промысловых мест на севере и трудности путей, туда шедших, были причиной, почему бедному переселенцу очень трудно было в одиночку идти в Поморье. Он застревал на пути, задержанный широкими порожистыми реками, каменными “сельгами” и топкими болотами Обонежья. На далекий морской берег (Терский, Поморский, Летний, Зимний, как его называли на разных его участках) могли проникнуть только хорошо снаряженные и снабженные партии колонистов, имевшие целью основать новый промысел или приобрести новое становище для морского лова. Такого рода партии и формировались в крупных боярских хозяйствах. Новгородский капиталист, боярин или “житой человек”, желавший вновь завести или увеличить свои промысловые заимки на севере, собирал у себя своих холопов, “дворчан” или “дворян” (то есть дворовых людей), и посылал их на север. Они шли в “ушкуях” (лодках) или на конях и добирались до морского берега. Выйдя к морю, они шли морем вдоль берегов, ища удобных мест для становищ. Найдя устье реки, впадающей в море, они входили в реку до первых ее порогов. Привлекали их и удобные бухты, в которых можно было основаться для ловли рыбы и боя моржей: Все удобные места, не занятые ранее, занимались ими на имя их господина и становились боярской вотчиной. Так возникали промысловые боярские поселки с русским населением. Распространяясь от первых становищ по берегу или в глубь страны, поселенцы покоряли себе инородцев – “корельских детей” или “лопь дикую”, или же (восточнее) “самоядь”, “примучивая” их к промыслу своего господина”.

Сравнительно мирный ход колонизации время от времени нарушался войнами за передел владений, которые предпринимали дерзкие новгородские ушкуйники.

“Иные являлись за добычей в виде простых насильников. Так, в 1342 г. новгородский боярин Лука Валфромеев, “не послушав Новграда”, собрал дружину, “скопив с собою холопов сбоев (удальцев) и поеха за волок на Двину и постави городок Орлец” (ныне Орлицы, верстах в 30 от Холомогор). Оттуда, из своего городка, начал он войну по Двине и взял было “все погосты на щит”. Но местные люди встали на насильника, и он погиб от их рук. Об этом узнали новгородцы, и началась из-за Луки смута в самом Новгороде, где нашлись сторонники и почитатели убитого боярина. Приключения Луки имели в своей основе грубое желание завладеть уже заселенным краем в личную собственность смелого предпринимателя с целью торгово-промышленного использования местных богатств. Грубое насилие вызвало отпор и повело к смуте”.

Боярская колонизация новгородцев открыла дорогу другим потокам колонизации Севера – монастырскому и крестьянскому, шедшим не только из новгородской земли, но и с “Низа”. И чем больше становилось в Поморье русских людей, тем в большей степени тяготели местные жители Подвинья не к далеким склонным к грабежу новгородским боярам, сколько к сильной централизованной власти великих князей Московских. Новгороду пришлось с большими усилиями подавлять “сепаратистские” движения в Подвинье, ориентированные на Москву.

“Особенно на С.Двине и ее левых притоках был силен крестьянский “мир” и было относительно слабо воздействие новгородской знати. Здесь в конце XIV века произошло даже явное отложение от Новгорода: бояре двинские и все двиняне “задалися” за Московского великого князя, а от Новгорода “отнялися”, причем двинские вожаки “воеводы Иван и Конон с своими друга волости Новгородские и бояр новгородских поделиша себе на части”. Новгородцам надобно было силой возвращать себе отпавшую область: они послали на Двину рать, числом в 3.000 человек. Эта рать одолела московскую “засаду” (гарнизон) в городке Орлеце и заставила двинян сдаться. Воеводы Иван и Конон “с други” были схвачены и казнены, а прочие вожаки, “кто водил Двинскую землю на зло”, были закованы и потом в Новгороде замучены или же заточены по монастырям. На двинян наложена тяжелая контрибуция (2.000 рублей и 3.000 коней, по коню на каждого новгородского воина); а городок Орлец “разгребоша” (то есть срыли)”.

Конечное торжество Москвы над Новгородом привело и к изменению характера социальных отношений в Подвинье и Поморье. Новгородское боярство было полностью лишено земли в результате “выводов”. Его нишу в качестве крупного землевладельца заняли исключительно монастыри, прежде всего – Соловецкий, но они могли завладеть лишь небольшой долей земель. Мелкопоместное дворянство на Севере не возникло, просто потому, что оно не было нужно там в военных интересах, а значит не возникло и предпосылок для крепостничества, как в центральной России. Большинство земель осталось в руках сельских крестьянских общин, так и возник особый свободный “черносошный” мир северного русского крестьянства, поморов.

“Свободный ото всяких частных воздействий и зависимости на черных (государственных) и дворцовых землях, крестьянский “мир” жил и работал с полной самостоятельностью “в государевой вотчине, а в своем посельй”. В недрах этого “мира” не все было ладно и приглядно; но главное условие общественного благополучия – свобода труда и почина – там было налицо. И историк может удостоверить, что в системе московского правительственного хозяйства Поморье было главнейшей доходнейшей статьей, источником разнообразных поступлений, денежных и натуральных. Когда во второй половине XVI столетия московский центр стал жертвой жестокого экономического кризиса, подвергся хозяйственному запустению и обезлюдел, вследствие усиленного выселения трудовых масс, Поморье удержалось на прежней степени хозяйственного расцвета”.

Касается Платонов и смежных тем, в частности причин возвышения Москвы. Он, продолжая мысль М.К. Любавского, высказывает оригинальную географическую теорию, что возвышение Москвы и Твери было предопределено маршрутами татарских набегов на Русь, маршрут которых задавался непроходимостью для конницы Мещерской стороны.

“Между Рязанью и Владимиром не было в ту эпоху прямого пути. Между ними лежала непроходимая болотистая “Мещерская сторона”, сквозь леса и топи которой и в позднейшее время не было путей. Это пространство (между нынешними Рязанью, Егорьевском, Покровом, Судогдой, Меленками и Касимовым) надобно было обходить, идя с юга – или вправо на Муром или влево на Москву. Татарские рати избирали первое направление и тем самым оставляли Московские и Тверские места далеко влево от главной арены своих кровавых действий. Их удары обрушивались на среднее и нижнее течение Клязьмы и через Клязьму на Ростов и Волгу. До Твери и Москвы очередь доходила не всегда. В их области уходили те, кто не успевал уйти за Волгу. Москва и Тверь полнились народом так же, как стали полниться беглецами Костромские, Галичские и Вологодские места. Века XIV и XV – это время усиленной колонизации с юга на север наперерез колонизационным потокам, струившимся в Заволочье из Новгородчины”.

Большое значение Платонов придает монастырской колонизации Севера, следуя в этом за В.О. Ключевским. Он отмечает, в частности, такую интересную черту этой колонизации, как её превентивный характер. Монахи шли на Север одним путем с крестьянами и старались загодя обеспечить духовные нужды тех людей, которые должны были появиться здесь в будущем.

“По выражению В.О.Ключевского, “монах и крестьянин были попутчики, шедшие рядом, либо один впереди другого”, и монастырская колонизация имела очень важное и полезное значение для колонизации крестьянской. “Во-первых, лесной пустынный монастырь сам по себе, в своей тесной деревянной или каменной ограде, представлял земледельческое поселение”, действие которого простиралось и на окружное население: “вокруг пустынного монастыря образовывались мирские, крестьянские селения, которые вместе с иноческою братиею составляли один приход, тянувший к монастырской церкви”. Случалось, что “впоследствии монастырь исчезал, но крестьянский приход с монастырскою церковью оставался”. “Во-вторых (продолжает В.О.Ключевский), куда шли монахи, туда же направлялось и крестьянское население… Не всегда можно указать, где которое из обоих движений шло впереди другого, где монахи влекли за собою крестьян, и где было наоборот; но очевидна связь между тем и другим движением. Значит, направления, по которым двигались пустынные монастыри, могут служить показателем тех неведомых путей, по которым расходилось крестьянское население”. Соседство крестьян и монахов нередко выражалось в тесном их содружестве. “В житиях есть намеки на то, что отшельники, строя церкви и при них монастыри, нередко имели в виду доставить расходившимся по заволжским лесам переселенцам возможность помолиться, постричься и похорониться в недалеком храме с обителью”. Так, Дионисий Глушицкий (на верхней Сухоне) строит в разных местах один храм за другим “на прихождение православному христианству”, ибо, “не бяше тогда церкви на том месте”, а деревни вокруг все множились”.

Основным направлением движения потоков русской колонизации были, разумеется, реки. Но речная колонизация таила свои опасности в виде образования очагов настоящего речного пиратства по примеру новгородских ушкуйников. Таким пиратским центром, русской “Тортугой” XV века была Вятка, справиться с которой московским князьям потребовало немалых хлопот.

“Во второй половине XV века “вятчане” (под которыми надо разуметь все вообще население Вятской области, и русское и инородческое) проявили большую склонность к своеволию и разбойным набегам. Они не повиновались московским властям, имели у себя каких-то “воевод земьских” и “с поганством воединяющеся” (то есть с некрещенными инородцами) грабили Сысолу, Вымь и Вычегду (зырян). Увещания из Москвы не помогли; в 1458 и 1459 гг. последовала репрессия. Московские воеводы пришли на Вятку с большой ратью, взяли города Котельнич и Орлов и осадили Хлынов. Вятчане смирились, но в последующее время (1466 г.) стали опять разбойничать на С.Двине, а затем сделали было попытку вовсе отложиться от Москвы. В 1486 г. они, “отступив” от великого князя, пришли ратью на Устюг. То же повторилось и в следующие годы, так что в 1488 г. даже особые воеводы великого князя “берегли земли Устюжские от вятчан”. Москва решилась покончить с Вяткой и учинила ее разгром в 1489 г. Войска великого князя пришли в Вятскую землю разными путями. Конная рать от Москвы пришла к Котельничу, вероятно, со стороны Ветлуги; судовая рать с С.Двины приплыла туда же по Моломе, и, наконец, туда же подошел и вспомогательный отряд татарской конницы от Казани. Под начальством знаменитого воеводы князя Данила Щеняти рать великого князя от Котельнича выступила на г.Хлынов и осадила его. После упорной защиты город сдался, и вятчане выдали своих вождей. Описав падение Вятки, летописец говорит: “а на Семень день Летопроводца лета 6998 (то есть 1 сентября 1489 года) воеводы великого князя Вятку всю развели и отпустили их (вятчан) к Москве мимо Устюг и с женами и с детьми”. В Москве вятских вожаков повесили, а прочих пощадили: великий князь “иных вятчан пожалова”, дал им “поместья в Боровску и Алексине, в Кременце, и писалися вятчане в слуги великому князю”. Другой летописец прибавляет, что вывели из Вятской земли “вятчан больших людей”, и из числа их великий князь “земьских людей” посадил в Боровске и в Кременце, а “торговых людей вятчан в Дмитрове посадил”; “арских же людей” (то есть инородцев) “пожаловал князь великий отпустил в свою землю”.

Первоначально заселение и покорение Вятки и Перми шло через Север, было своеобразным обходным маневром в борьбе Москвы и Казани. Однако после казанского взятия и покорения Сибири геополитическое значение Вятки и Перми изменилось – они превратились в аванпост русской колонизации Сибири.

“В XVII веке через Пермскую землю, от г.Кая до Соликамска и Чердыни, пролегала торная государева дорога в Сибирь, и по ней шло оживленное движение людей и грузов, потребных для новоустроенных Сибирских городов. Правительство с особым вниманием стало относиться к сибирским делам и для закрепления за Москвой новоприобретенного края требовало с Вятки и Перми присылки в сибирские города хлеба, разного рода припасов и рабочих людей. В этих условиях через Пермские места потянулись бесконечные обозы с казенными грузами и вереницы людей, посылаемых на восток для постоянного житья и для временных работ. Вся Пермь начала работать на Сибирь разными способами: сбором денег, хлеба и подвод, возкой хлеба, железных грузов и всякой иной клади, перевозкой служилых людей и переселенцев. Все это вызвало чрезвычайное напряжение сил у местного населения, и оно само по себе не могло выполнить всех правительственных требований. Поэтому правительство озабочено было привлечением населения как в самую Сибирь, так и в те области, которые служили базой для овладения Сибирью, то есть на Вятку, а главное – в Пермь”.

Изменения в жизнь русского Севера внесла деятельность иноземных купцов, англичан и голландцев, открывших для себя русскую торговлю в середине XVI века. Платонов отмечает чрезвычайную настырность западноевропейцев в проникновении на русский Север (отмечает с несколько непонятной для русского исследователя симпатией) и отмечает, что в этот период русский Север был абсолютно проницаем для любых иностранных авантюр. От Колы до Москвы и обратно можно было тайком проехать не встретив никаких преград.

“В 1566 г. Антверпенская торговая компания отправила в Печенгу и Колу в качестве торгового агента своего бухгалтера Симона фон Салингена. В Коле он встретился с купцом Корнелиусом де Мейером Симонсоном. Мейер только что вернулся в Колу из неудачной поездки в Москву: его задержали в Новгороде, найдя недостаточным его документы. Салинген и Мейер решились на новую попытку проникнуть в Москву и, не рассчитывая пробраться туда через Новгород, избрали другой путь. Они оделись в русское платье, наняли лодку с русскими гребцами и через Кандалакшу, Кемь и Суму прошли в Онегу и Каргополь, откуда явились в самую Москву. Там им удалось сыскать “гостя” (то есть купца) Степана Твердикова, с которым они познакомились еще в Голландии, когда он приезжал в Антверпен по поручению Московского царя. Твердиков, по-видимому, испугался за своих смелых гостей, да и за себя самого. Это было крутое время опричнины и опал; у голландцев не были в порядке документы; они заранее не испросили позволения на путешествие в Москву и. в довершение всего, были в туземном платье, как бы скрывая свою иноземную “природу”. Твердиков посоветовал им не соваться на глаза властям, и потому наши путешественники оставили Москву без огласки и направились в Новгород. Из Новгорода Мейер отправился в Нарву; Салинген же остался пока в Новгороде и торговал там жемчугом и драгоценными вещами, а затем вернулся в Колу. Он не указывает точно своего пути из Новгорода в Колу, – но этот путь описан англичанами, одновременно с ним ездившими между Белым морем и Новгородом. Путь шел от Новгорода по Волхову и Свири на Повенец. Телешну-реку, Выгозеро, Выг-реку и Сороку. Странствования Салингена и Мейера могут удивить нас не только их смелостью, но и тем. что в острый политический момент казней и опричнины в Москве людям без местного языка и должных документов (проезжих грамот и т. п.) оказалось возможным дважды пересечь всю страну от Москвы до ее крайних северных рубежей, и притом безо всяких особых приключений”.

Записки Салингена о делах в России – это и впрямь один из интереснейших документов эпохи ранней русско-европейской торговли.
Осознавая слабую защищенность от манипуляций огромного и пустынного русского Севера, правительство в Москве стало вводить ограничения, стремясь сосредоточить всю торговлю в Холмогорах-Архангельске. Так была принесена в жертву государственному интересу начинавшая расцветать вокруг Печенегского монастыря кольская торговля.

“В отношении заграничного торга Русь, если можно так выразиться, обратилась в XVI веке лицом к северу, к “божьей дороге” – великому морю-океану. Отторгнутая от Балтийских берегов, она радовалась, что ее северные берега свободны: “и которую дорогу бог устроил, великое море-океан, и тое дорогу как мочно затворить”, говорили русские люди. Однако, осмотревшись в новых условиях заморских сношений, они кое-что на этой дороге сами затворили. Московское правительство в 1584-1585 гг. решило закрыть гавани на Мурмане и сосредоточить весь товарообмен с иноземцами в построенном для этой цели новом Архангельском городе. По-видимому, причина такого решения лежала в военной опасности от датчан, норвежцев и финнов: защищать очень далекую Мурманскую окраину от вражеских нападений было трудно; да и мирное с ней сообщение было затруднено чрезвычайной далью и трудностями пути по морю и тундрам. В 1585 г. Кольский воевода объявил датскому “державцу” в “приездном городке датских немец” Варгаве (Вардегусе), что московский государь “в Коле волости торговати велел троскою и палтасом и салом троскиным и китовым; а иных некоторых товаров в Коле нет, потому что государь… корабельную пристань велел учинити в своей же государевой вотчине на усть-Двины реки у нового города (Архангельска) на Холмогорах; и двор гостин там поставлен для торговли, и государя нашего многие гости со многими товары там на Двине готовы; а в Коле-волости государь наш торговым людям некоторых земель никакими большими товары торговати не велел”. На просьбу датского короля Фредерика II отменить это распоряжение и оставить торг в Коле, в 1586 г. последовал отказ. Царь Феодор Иванович отвечал королю: “а что писал еси к нам в своей грамоте о торговле в нашей отчине в Лопской земле, что был учинен торг в Малмиюсе, то есть в Коле, и нам бы то торговое место опять в Малмиюсе велети устроити, – и мы ныне торг изо сего Поморья, из своей вотчины Двинския земли и из Колы и из иных мест перевели и учинили в одном месте на усть-Двины реки у нового города у Двинского… а в Коле волости торгу есмя быта не велели, занеже в том месте торгу быта непригоже: то место убогое”. Так совершилось закрытие Мурманских гаваней, и создалась торговая монополия нового Архангельска”.

Однако царские запреты действовали на иностранцев только в момент силы Московского государства. Стоило ему немного ослабеть, как “просвещенные мореплаватели” снова начинали свои попытки войти в непосредственные торговые сношения, минуя агентов центра.

“Агент английской фактории в Москве Антоний Марш вошел в сношения с русскими мореходами из Пустозерска и сговорился с ними, чтобы они с его комиссионером предприняли поездку в Сибирь к Оби за тамошними товарами. В 1584 году эта поездка и была совершена, вероятно, по pp. Печоре и Усе. Хотя купленные там для англичан меха и были конфискованы московскими властями, но Марш получил от пустозерцев много полезных географических и торговых сведений, которые позднее пошли в прок англичанам. Одновременно с попыткой Марша англичанин Франсис Черри успел лично съездить на крайний северо-восток России в Пермский край (into Permia) и, по-видимому, добрался до северного Урала.

 

Позднее, когда московская смута потрясла государственное единство и гражданский порядок в Москве, английская компания потеряла возможность торговых сношений с самой Москвой и уже не получала товаров в Архангельске. Чтобы не терять русского рынка, она задумала завязать прямые торговые сношения с местными центрами на русском Севере и, между прочим, с Пустозерском в устьях Печоры, откуда была надежда проникнуть в Сибирь, в места добычи наиболее ценных сортов пушного товара. В 1611 году английский корабль явился в устье Печоры и высадил в Пустозерск агентов компании Джосиаса Логана и Виллиама Порсглова с товарами для обмена и торга. Оба эти лица остались в Пустозерске на зиму 1611-1612 гг. Далее на восток проникнуть им не удалось; но и оставаясь на Печоре, они могли приобретать сибирские товары. Они действовали на устьях Печоры и поднялись по Печоре до Усть-Цильмы. С караваном самоедов и пустозерцев Порсглов на оленях осенью 1611 года отправился на запад, на Мезень.

 

На низовьях Мезени, сперва на островке Лампожне, а впоследствии в нововозникшей “Слободе” (“Окладникова слободка” на месте нынешнего города Мезени) дважды в зиму бывала большая ярмарка, на которую съезжались для менового торга самоеды, пермяки и русские купцы из Холмогор, Вологды и других мест. В “Слободе” Порсглов нашел англичанина Томаса Лайгона, который постоянно там жил, торгуя не от английской компании, а от себя лично, или же от своего хозяина Ричарда Кокса. Из Слободы Порсглов проехал в Холмогоры, где застал другого англичанина Фабиана Смита, агента компании. После торга Порсглов возвратился в Пустозерск в январе 1612 г. и, скупив на Печоре и вытопив белужий жир летнего улова, осенью 1612 г. вместе со своим товарищем Логаном на ладье вернулись в устье Двины. Вслед за этими двумя англичанами на Печоре действовали их товарищи Вильям Гордон, которому удалось в 1614 г. побывать даже на северном Урале, “в Югре”, на р.Усе, и Мармадьюк Вильсон, который годами живал в Усть-Цыльме для приобретения пушнины.

 

Так, пользуясь смутой и ослаблением надзора, иноземцы, можно сказать, обшарили весь север и добрапись до всех его “заповедных” товаров. Но с восстановлением порядка в XVII веке их постепенно вытеснили в их старые фактории и крепко закрыли Поморье от предприимчивости иностранцев”.

Отдельное внимание Платонов уделяет зщавоеванию Сибири Ермаком, совершенному в интересах Строгановых. Историк дает замечательную геополитическую интерпретацию этого движения. Конечной целью снаряженных экспедиций было обеспечение континентального пути на Мангазею – торговую точку, где русские предприниматели могли обмениваться товарами с народами сибирских глубин, где еще не были истощены запасы пушнины.

“Что касается до Мангазеи, то в ней не существовало никакой власти: дикие инородцы, “югра” и “самоядь” бродили по тундре и вели меновой торг с проникавшими туда русскими людьми. Еще в глубокой древности новгородское предание рассказывало об этой сказочной стране, что ее люди “помавают рукою, просяще железа, и аще кто даст им нож ли, ли секиру, дают скорою (мехами) противу”. Обилие мехов ценнейших сортов делало эту местность “золотым дном”, “своего рода Калифорнией”*, куда жадно стремились за добычей драгоценного пушного зверя русские люди, истощившие к шестнадцатому веку зоологические богатства Беломорских побережий. От удачной поездки в Мангазею можно было сразу разбогатеть. Вот что, например, вывез оттуда московский ревизор, посланный по службе в Мангазею в 1625 году и тайно захвативший с собой для собственного оборота 4 бочки вина и снаряд для “самогонки”: он привез 15 сороков соболей, 25 “недособолей”, 724 выимка собольих, более 900 пупков (ремней из шкурок, с брюшка), более 100 белых песцов, 6 голубых песцов, 15 бобров, 162 заечины, несколько меховых одеял, кафтанов и шуб, 16 пластин собольих и много “всякого лоскута” и более дешевых мехов. Немудрено, что открыв “великую реку Лену” в семнадцатом веке, русские знатоки сравнивали ее по богатству с Мангазеей: “та великая река Лена угодна и пространна, и людей по ней розных землиц, кочевных и сидячих, и соболей и иного всякого зверья много…, и государеве казне в том будет большая прибыль и будет та Лена-река другая Мангазея”.

На Мангазею можно было пробиться либо Карским морем, через льды, либо по суше, точнее по рекам и волокам.

“В Мангазею вели многие пути. Один из них шел с р.Печоры в р.Усу, “а по Усе-реке вверх до устья Соби-реки, а из Соби-реки в Ель-реку до Камени (Уральского хребта) до волоку, а через волок через Камень в Собь в другую реку, а Собью-рекою вниз до Оби Великой”. Это был северный путь, на котором с течением времени возник городок Обдорск на Оби против Собского устья. Второй путь шел южнее: с р.Вычегды “на р.Вымь, с Выми на р.Турью, а с Турьи на Печору, а с Печоры через Камень”, вероятно, по р.Щугуру и р.Сосве в Обь. На этом пути около 1594 года стал городок Березов. Еще южнее наметилась третья дорога – с р.Камы по р.Тавде или Туре в р.Тобол и по Тоболу в Иртыш и Обью до Обской губы. Все эти дороги были трудны; на них были многие “злые места”. Южный путь был наиболее удобен, но и наиболее долог; а кроме того, на нем расположилось “Сибирское царство”, сквозь которое не всегда можно было пройти от татарских насилий. Неудобства этих “сухих дорог” заставляли русских промышленников, идущих в Мангазею, выбирать морской путь. В “большое море окиян” выходили из Северной Двины, из Холмогор, или из “Кулойского устья” (из р.Кулоя), или из “Пуста-озера” (из Печоры), и “бежали парусом” в Карскую губу. В эту губу впадала речка Мутная, которая верховьями своими, через озера, сближалась с речкой Зеленой, текшей в Обскую губу. Между Мутной и Зеленой был “сухой волок”, “а сухого волоку от озера до озера с полверсты и больши, а место ровное, земля песчана”. Перебравшись через волок, выходили Зеленой рекой в Обскую губу, не огибая полуострова Ял мала, и шли в Тазовскую губу, где уже была Мангазея. Путь этот был тоже нелегок, и здесь встречались всякого рода трудности и “морем непроходимые злые места”. Но морской ход давал возможность перебросить сравнительно большие грузы в относительно короткий срок, “поспевают морем в Карскую губу от города (Архангельска) в две недели”; и столько же надобно времени на остальной путь: в итоге “поспеть от Архангельского города в Мангазею недели в полпяты мочно”. Конечно, четыре с половиной недели немного сравнительно с тем, что с Камы в Мангазею надо были идти два с половиной месяца. Так как на всех путях идущих ожидали всякого рода опасности и трудности и от природы и от лихих людей, то морской путь с его льдами, штормами и противными ветрами не казался хуже других, и промышленники предпочитали пользоваться именно им. Когда иностранцы – англичане и голландцы – явились в Ледовитый океан, к Мурманским и Беломорским берегам, они уже в середине шестнадцатого века нашли здесь русских мореходов, которые знали берега Карского моря и, как сообщает один из иностранцев, свободно говорили по-самоедски и хорошо знали р.Обь вследствие своих ежегодных поездок в те страны”.

Колонизационные интересы Строгановых, имевших обширную пушную торговлю, подталкивали их, с тех пор, как торговый дом обосновался в Пермской земле, к поиску сухопутной дороги на Мангазею через Обь, то есть именно по тому пути по которому двинется Ермак.

“Аника, родоначальник наиболее богатой и известной ветви рода Строгановых, не довольствовался скупкой мехов, привозимых инородцами и русскими промышленниками из Сибири на Вычегду, но сам пытался проникнуть в места добычи пушного зверя, то есть, в Мангазею на Обь. Он посылал туда своих людей для того, чтобы изучить обстановку и завязать там торговые связи с самоедами. По мнению хорошо знавшего русскую жизнь шестнадцатого века голландца Исаака Массы, именно от торга с самоедами на низовьях Оби и пошло богатство Аники Строганова, ибо он сумел ранее других русских людей пробраться на Обь и наладить там обмен драгоценных мехов на дешевые “немецкие” безделушки и иной русский товар. Так выясняется значение для Строгановского хозяйства далекой Мангазеи, и становится понятным обращение Грозного именно к Строгановым за наиболее ценными сортами пушнины, за “дорогими соболями одинцами”, за которыми Строгановы и шлют “к Вычегде и на Вым и в Пермь”. Сидя на Вычегде в своем Сольвычегодском хозяйстве, Строгановы для сношений с Мангазеей должны были пользоваться как “сухими дорогами”, шедшими туда через Печору и “Камень”, так и морским путем. Когда же они завели хозяйство в Пермском крае, на Каме и Чусовой, для них с 1560-1570 годов получил значение и тот южный путь, который выводил на Иртыш и Обь по рекам, близким к их новой вотчине, скорее всего – по Туре”.

Однако предприимчивость Строгановых в известном смысле их самих обманула. Они думали, что берут Сибирь и Мангазею для себя, а оказалось – для государя.

“Сообщение Перми с Обью, а стало быть и с Мангазеей по южному маршруту, обезопасилось, было обставлено крепостями. На самой Оби на путях к Мангазее были устроены крепости Березов и Обдорск. В несколько лет край преобразился. В самой Мангазее около 1601 года был построен город. Царь Борис и сын его царевич велели в этот город призвать туземцев и сказать им жалованное слово, что прежде сего приходили к ним в Мангазею и Енисею (sic) вымичи, пустозерцы и многих государевых городов торговые люди, дань с них брали воровством на себя, а сказывали – на государя; а теперь государь велел в их земле поставить острог и от торговых людей их беречь. Так завершилось одно вожделение Строгановых. Постаравшись открыть путь на Обь для себя, они посодействовали открытию его для великого государя и тем ввели Мангазею в область государственного ведения. Одновременно с этим постигло их и другое разочарование”.

Самым интересным наблюдением Платонова является то, что Строгановы, очевидно, искали и морской путь на Мангазею, используя при этом навыки иностранцев-мореплавателей.

“Не довольствуясь простым обменом своих товаров на английские и голландские на местных рынках и ярмарках, они задумали проникнуть и на рынки Западной Европы. Для этой цели нужны были подготовленные агенты, и Строгановы искали их оригинальным способом. Длительные войны Грозного с Литвой, Ливонией и Швецией вели к тому, что в Московском государстве всегда был “полон” – пленные немцы и “литва”, которых можно было купить, как продажную военную добычу, и обратить в крепостную зависимость. По-видимому, это дело у Строгановых было основательно налажено, и сыновья родоначальника Строгановых Аники, ездили в Москву за скупкой “полонских людей немцев и литвяков”, находимых ими в казенных тюрьмах. Из этого-то несчастного люда и получались приказчики, знавшие иностранные языки. В их число попал, между прочим, замечательный человек – Оливер Брюнель из Брюсселя, выкупленный Строгановым из Ярославской тюрьмы. Брюнель в качестве торгового приказчика на голландском корабле прибыл в Колу в самом начале торговых сношений голландцев с русским Мурманом, – вероятно, в 1560-х гг. Из Колы он направился в Холмогоры, на Сев.Двину, с целью изучения русского языка, но там был заподозрен в шпионстве и взят в Москву, откуда попал в Ярославскую тюрьму. Вырученный Строгановыми около 1570 года и взятый ими на службу, он первые годы пребывания у Строгановых служил агентом по торговым сношениям их с Западом. Вместе с русскими приказчиками ездил он несколько раз из Колы в Нидерланды, побывал в Париже, торгуя мехами. Затем, с 1577 года, он был направлен на восток, в Мангазею, и был там, кажется, дважды. В первый раз он проник туда сухим путем, во второй – водой по р.Печоре и морем. Путешествия в Сибирь так увлекли его, что он вполне предался мысли добраться морем и Обью до Китая и, по-видимому, склонил к той же мечте и своих хозяев. В 1581 году он был у знаменитого космографа Герарда Меркатора в Клеве и у его друга Иоанна Балака (или Балаха) и сообщил им как свой проект путешествия по Оби в Китай, так и то, что было уже сделано для его выполнения. По его словам, два шведских корабельных мастера на Строгановской верфи на Сев. Двине построили уже два корабля для плавания по Ледовитому океану на восток, и сам он, Брюнель, отправляется теперь в Антверпен, чтобы пригласить на службу к Строгановым на их корабли опытных моряков. Так как Брюнель около этого времени оставил службу у Строгановых (вероятно, просто не возвратившись к ним из Нидерландов и Дании, где он провел остаток жизни), то мы и не знаем ничего о судьбе экспедиции на Строгановских судах. Но для нас чрезвычайно важно то указание, что в 1581 году, одновременно с подготовкой сухопутного поиска Ермака на Иртыш и Обь, Строгановы готовили и мореходный поиск на ту же Обь. Очевидно, тот или иной выход на эту реку казался им желательным в целях их торговли с азиатскими странами – в первую очередь с Мангазеей, а затем со Средней Азией и даже с Китаем. И вот, в то время, как Ермак на суше достиг цели даже большей, чем можно было надеяться, морской поиск на морских кораблях остался, по-видимому, без результата. Морской ход в Мангазею был возможен на “малых кочах” – судах, которые по сухим волокам можно было волочить на себе; морские же корабли, на которых пробовали проникать к Оби иностранцы, затирало льдами, и они обычно гибли или же, в лучших случаях, возвращались, далеко не достигнув Оби. Сношения с Мангазеей продолжались каботажным способом: “в Мангазею по вся годы ходят кочами многие торговые и промышленные люди со всякими немецкими товары и с хлебом”. Ходили туда, разумеется, и Строгановские люди, но их хозяевам не пришлось в Мангазее добыть каких-либо особых преимуществ и достигнуть преобладания”.

В конечном счете морские плавания на Мангазею были сочтены русским правительством такой же опасностью, как и плавания на Колу. Они грозили несанкционированием проникновением иностранцев в кладовые русского Севера минуя правительство. Поэтому в начале XVII века плавание на Мангазею было официально запрещено, а сама Мангазея постепенно свернута и заброшена, будучи переведена в Туруханск, доступный исключительно по рекам с суши. Так Россия осуществила для русского Хартленда “континентальный” выбор, поставив под контроль или закрыв все морские ворота, которые в эту эпоху привели бы лишь к появлению иностранных факторий и отрыву поморских земель от России. “Речное” тяготение” Севера и Сибири оказалось сильнее морского.