Жозеф де Местр. Рассуждения о Франции. М., РОССПЭН, 1997
В отличие от другого критика французской революции, Эдмунда Бёрка, бывшего либеральным консерватором, де Местр был пламенным реакционером.
Уроженец Савойи де Местр был членом французского эмигрантского монархического сообщества, яростным монархистом и папистом. На должности титулярного посланника Сардинии он много лет провел в Санкт-Петербурге, о чем оставил сочинение “Санкт-Петербургские вечера”. Изданы также его “Петербургские письма”.
Де Местр пользовался доверием Александра I, однако, серьезно злоупотребил им пачками обращая членов высшего общества в католицизм и продвигая интересы иезуитов. Толстовская Элен Курагина-Безухова была именно его “обращенкой”. Вернувшись из Европы, Александр, тяготевший к протестантской мистике эту миссионерскую лавочку прикрыл, иезуитов разогнал, а де Местра выслал в 1817 г. Собрание его весьма гадких русофобских сплетен было издано знаменитым иезуитом Гагариным под заглавием “Религия и нравы русских”.
Впрочем еще более гадки “Главы о России” – письма графу Разумовскому. В этих письмах Де Местр сперва ставит русским диагноз: русский человек умеет страстно желать как никто, его желание не имеет границ, а потом дает советы: что правительству с русскими делать. Советы эти один гнуснее другого: не освобождать крепостных, препятствовать просвещению народа, содействовать католицизму. Иногда кажется, что кому-то из современных правителей России попали в руки советы де Местра и он решил ими руководствоваться, особенно по части уничтожения просвещения.

“Если желание русского человека запереть в крепость, он поднимет ее на воздух. Нет человека, который желал бы так страстно, как желает русский. Посмотрите как он тратит деньги, как воплощает в жизнь все прихоти, залетевшие ему в голову, и вы увидите как он желает. Посмотрите как он торгует, даже в низах, и вы увидите как умно и живо он схватывает всё, что касается его выгоды. Посмотрите, как он ведет себя в самых опасных начинаниях, на поле битвы наконец, и вы увидите, на что он посягает”.

Отсюда де Местр сделал закономерный для нерусского вывод – русских надо держать мордой в грязь, желания их ограничивать, фантазии разбивать, ежедневно и ежечасно заставлять русских терпеть и смиряться. Особенно характерно в этом смысле рассуждение же Местра о том, что в России нужно упразднить науки, поскольку русские подходят к науке неправильно.

“Какое невероятное ослепление, какая необъяснимая завороженность заставила этот великий народ, столь известный своей природной прозорливостью, вообразить, что он может не считаться с законом Вселенной? Русские хотят сделать всё сразу, но для этого нет средства: в науку вползают, а не влетают”

Советы эти изданы у нас вместе с апологией инквизиции писаной русским вельможам (Жозеф де Местр. Сочинения. СПб., Владимир Даль, 2007). Апология очень смешная. Именно она перевела мое некогда восторженное отношение к Де Местру в ироническое. Главный аргумент такой: сжигая еретиков, инквизиция, якобы, предотвратила сползание Испании к ужасам революции в стиле Франции. В 1815 г. это могло казаться убедительным, поскольку темные фанатичные католики – испанские крестьяне только что разгромили французских оккупантов и сгубили Бонапарта. Но дальше-то случился анекдот – с 1820 по 1939 история Испании это непрерывная гражданская война. Худшие смуты во Франции никогда не имели размаха этой испанской Столетней Смуты. Так что если судить по результатам, то очевидно что инквизиция до добра не доводит.
Вообще, в мировой истории существует партия Великого Инквизитора, описанного Достоевским. И де Местр, несомненно, был одним из видных её представителей. В “Санкт-Петербургских вечерах”, наверное, самое знаменитое место – рассуждение о Палаче как главнейшем человеке в государстве, как орудии Иного Бытия.

«Так что же это за непостижимое существо, способное предпочесть стольким приятным, доходным, честным и даже почтенным занятиям, которые во множестве открыты ловкости и силе человека, ремесло мучителя, предающего смерти себе подобных? Его рассудок, его сердце – так ли они сотворены, как и наши с вами? Не заключено ли в них нечто особенное, чуждое нашему существу? что до меня, то я не в силах в этом усомниться. Внешне он создан как мы, он появляется на свет подобно нам – и однако, это существо необыкновенное, и чтобы нашлось ему место в семье человеческой, потребовалось особе веление, некоторое FIAT Всетворящей силы. Он сотворен – как сотворены небо и земля. Взгляните только, чем он является во мнении людском, и попытайтесь, если сумеете, постичь, как он может не замечать этого мнения или действовать ему наперекор! Едва лишь власти назначат ему обиталище, едва лишь вступит он во владение им, как другие жилища начинают пятиться, пока дом его вовсе не исчезнет у них из виду. В подобном одиночестве и образовавшейся вокруг него пустоте и живет он с бедною своею женой и ребятишками. Он слышит их человеческие голоса – но не будь их на свете, ему бы оставались ведомы лишь стоны… Раздается заунывный сигнал, и вот уже отвратительный судейский чиновник стучит в его дверь, извещая, что в нем есть нужда. Он выходит из дому, он прибывает на площадь, где уже теснится трепещущая толпа. К его ногам бросают отравителя, отцеубийцу или святотатца; он хватает осужденного, растягивает его члены, привязывает к горизонтальному кресту – тут наступает жуткая тишина, и не слышно ничего, кроме хруста переломанных брусьями костей и воя жертвы. Он отвязывает жертву, он влечет ее к колесу; раздробленные члены переплетаются между спицами, бессильно свисает голова, волосы встают дыбом, и открытый рот, словно печь, извергает временами немногие кровавые слова, призывающие смерть. Он кончил дело, громко стучит его сердце, но в нем – радость; он ликует и вопрошает себя в сердце своем: «Так кто же колесует лучше, чем я?» Он сходит с помоста, он протягивает испачканную кровью руку – и правосудие издали швыряет ему несколько золотых монет, которые проносит он сквозь двойной ряд пятящихся в ужасе людей. Вот он садится за стол и ест, потом ложится в постель и спит. И проснувшись на следующее утро, он вспоминает о чем угодно, только не о том, что он делал накануне. Человек ли это? – Да: Бог принимает его в храмах своих и позволяет молиться. Он не преступник, и, однако, ни один язык не назовет его, например, человеком добродетельным, порядочным или почтенным. Ни одна моральная похвала к нему не подойдет, ибо все они предполагают отношения к людям, а их у него нет. А между тем всякое величие, всякая власть, всякое повиновение покоятся на исполнителе правосудия: он есть ужас и связь человеческих сообществ. Уберите из мира эту непостижимую силу – и в то же мгновение хаос придет на смену порядку, троны низвергнутся в пропасть и общество исчезнет. Бог – творец верховной власти, а значит – и наказания; он поместил наш мир между этих двух полюсов, ибо Иегова господин над ними, и вокруг этих полюсов вращает он мир».

Это рассуждение, кстати, весьма восхищало Николая Устрялова, который получил возможность познакомиться с орудием Иного Бытия лично.
Здесь у де Местра наличествует очень тонкое и специфическое извращение подлинного христианского мировидения, сформулированного св. апостолом Павлом в Послании к Римлянам:

“Ибо начальствующие страшны не для добрых дел, но для злых. Хочешь ли не бояться власти? Делай добро, и получишь похвалу от нее, ибо начальник есть Божий слуга, тебе на добро. Если же делаешь зло, бойся, ибо он не напрасно носит меч: он Божий слуга, отмститель в наказание делающему злое. И потому надобно повиноваться не только из наказания, но и по совести”.
(Рим. 13:3-5)

Как видим, у апостола главная фигура не палач, то есть технический исполнитель велений судьи, а начальник, то есть сам судья, тот, кто производит нравственное различение добрых дел и злых. И в функцию начальника входит не только карать и воздавать злом в отмщение за зло, но и похвалу делающему доброе. Весьма характерно, что все охранительские и реакционные публицисты стараются полностью игнорировать эти слова апостола Павла, оставляя только формулу о мече. С их точки зрения воздание властью добром за добро является чем-то не обязательным, чего у апостола (казненного тем самым начальственным мечом, вставшим на сторону зла) конечно же нет и в помине. Повиновение по совести есть привилегия той власти, которая справедливо различает доброе и дурное.
Де Местр подменяет метафизику рассуждения у апостола Павла, метафизику различения добра и зла и воздаяния каждому по делам, метафизикой ужаса, страха перед мучением, перед пыткой, который, якобы, должен лежать в основе государственного порядка. Начальник апостола Павла – носитель нравственного сознания, ответственного перед Богом, Палач де Мэстра – служебная исполнительная сила, этакий дементор, служащий за горсть золотых монет. Существо от нравственного сознания совершенно свободное. По сути, де Местр оказался по другую сторону баррикад с якобинцами во многом случайно. Его рассуждение не для чего не подходит лучше, чем для воспевания гильотины. Это даже не “кошмар злого добра” (как выражался Бердяев о философии Ильина – весьма гуманной и христианской на фоне де Местра). Никакого злого добра у де Местра нет, он просто подменяет добро злом.
“Рассуждения о Франции” – это первая книга еще молодого Де Местра, в ней есть элемент оптимизма и живости, которых так не хватает ему потом. Она посвящена идее реставрации монархии и тому что якобинцы только принесли пользу этой реставрации: они переказнили друг друга и тем самым избавили Короля от необходимости начинать реставрацию с казни цареубийц; они создали мощную армию и победили соседей, так что будущий король будет иметь в своих руках сильную, единую, дисциплинированную страну. Ему останется ею воспользоваться. Этот красивый мыслительный ход послужил основой моей концепции реставрации будущего… нужно не откатываться назад к той точке где случился перелом, а восстанавливать утерянное будущее прошлого усиливая его тем позитивом что имел место в том что реально произошло. Реакция как движение вперед – эта идея Де Местра действительно заслуживает внимания.
Мысль Де Местра о страсти русских желаний была использована мною в очерке против идеи “русской неприхотливости”.
Цитата:

Глава девятая
Как произойдет контр-революция, если она случится?(1)

(стр.128 >) При обдумывании предположений о контр-революции слишком часто совершают мыслительную ошибку, будто бы эта контр-революция должна быть и не может не быть ни чем иным, как следствием народного обсуждения. Твердят, что народ боится, народ хочет, что народ никогда на согласится; что народу не подходит и т.д. Какая убогость! Народ – ничто в революциях или, по крайней мере, он входит в них только как слепое орудие. Может быть, четыре или пять человек дадут Франции короля. Париж возвестит провинциям, что у Франции есть король, и провинции воскликнут: да здравствует Король! В самом Париже все его обитатели, кроме, наверное, двух десятков человек, узнают, проснувшись, что у них есть король. Возможно ли это, воскликнут они, вот ведь какая странная история? Кто знает, через какую городскую заставу он въедет? Хорошо бы заранее, может быть, снять окошко, а то могут и задавить в толпе. Если возродится монархия, то решение о ее восстановлении будет исходить от народа не в большей (стр.129 >) мере, чем исходило от него решение о ее разрушении, то есть об установлении революционного правления.
Я умоляю повнимательнее вникнуть в эти размышления, и я это советую особенно тем, кто считает контр-революцию(а) невозможной, ибо слишком много Французов преданы Республике, а перемены заставили бы страдать слишком много народу. Scilicet is superis labor!(2). Можно, вероятно, спорить, большинство ли за Республику; но так это или не так совершенно не имеет значения: энтузиазм и фанатизм отнюдь не бывают состояниями устойчивыми. Уровень повышенной возбудимости скоро утомляет человеческую натуру; таким образом, даже если предположить, что народ, и особенно французский народ, способен долго желать чего-то, следует быть уверенным по меньшей мере в том, что он не сможет желать долгое время этого со всей страстью. Напротив, когда приступ горячки проходит, подавленность, апатия, безразличие всегда сменяют большое напряжение сил, свойственное энтузиазму. Именно в таком состоянии пребывает Франция, которая ничего более так страстно не хочет, как покоя. Итак, даже если предположительно во Франции за Республику большинство (а это несомненная ложь), то не все ли равно? Когда появится Король, очевидно, что не будут подсчитывать голоса, и никто не сдвинется с места; прежде всего по той причине, что даже тот, кто предпочитает республику монархии, все-таки поставит покой выше республики; и еще потому, что (стр.130 >) воли, противоположенные королевской власти, не смогут объединиться.
В политике, как и в механике, теории ошибочны, если не принимают во внимание различные свойства материалов, из которых создаются машины. На первый взгляд, кажется справедливым такое, например, предположение: Для восстановления монархии необходимо предварительное согласие Французов. Однако нет ничего более ложного. Выйдем за рамки теорий и представим себе факты.
Гонец привозит в Бордо, Нант, Лион(3) и т.д. известие, что Король признан в Париже; что такая-то факция (названная или нет) завладела властью и заявила, что удерживает ее только во имя короля: что спешно послан гонец к Суверену, которого ждут со дня на день и что повсюду прикалывают белые кокарды. Молва подхватывает эти вести и обогащает их тысячью внушительных обстоятельств. Что будут делать? Чтобы дать еще козырей Республике, я припишу ей большинство сторонников и даже корпус республиканских войск. В первые минуты эти войска займут, возможно, мятежную позицию; но в тот же самый день они захотят пообедать, и начнут отстраняться от власти, которая больше не платит. Каждый офицер, не пользующийся никаким уважением и хорошо сознающий это, ясно поймет, что первый, кто крикнет: да здравствует Король, станет важной особой: самолюбие своим обольстительным карандашом набросает ему образ генерала армий Его Христианнейшего Величества, блистающего знаками отличия и глядящего с высоты своего положения на этих людишек, которые (стр.131 >) еще недавно отдавали ему приказания из-за муниципального стола(б). Такие мысли столь просты, столь естественны, что они придут в голову любому: каждый офицер это чувствует; отсюда следует, что все они подозревают друг друга. Страх и недоверие заставляют взвешивать все за и против и быть сдержанным. Солдат, не воодушевленный своим офицером, еще более обескуражен: дисциплинарные узы самым непонятным, таинственным образом внезапно ослабляются. Один начинает высматривать приближение королевского казначея; другой пользуется случаем, чтобы вернуться в семейное лоно. Уже невозможно ни командовать, ни повиноваться; стройного целого более не существует.
Совсем иначе пойдет дело у горожан: они снуют туда и сюда, сталкиваются, спрашивают друг друга и проверяют себя, каждый опасается того, в ком он ощутил бы нужду; на сомнения растрачиваются часы, а минуты становятся решающими: повсюду дерзновение наталкивается на осмотрительность. Старому не хватает решительности, молодому – совета. С одной стороны, ужасающие опасности, с другой – несомненная амнистия и возможность милости. Где, к тому же, изыскать средства для сопротивления? где вожаки? на кого полагаться? В бездеятельности нет опасности, а малейшее движение может оказаться непоправимой ошибкой. Значит, нужно ждать: ждут, но назавтра приходит известие, что такой-то укрепленный город открыл свои ворота; еще один довод в пользу того, чтобы совсем не торопиться. Вскоре становится известно, что весть вроде была ложной; но два других города, о чем доподлинно известно, подали (стр.132 >) пример в надежде, что ему последуют: они только что покорились, убедив первый из городов, не помышлявший об этом. Комендант этой крепости вручил Королю ключи от своего доброго города… То был первый офицер, который удостоился чести принять Короля в одной из цитаделей его королевства. Прямо у городских ворот Король возводит его в ранг маршала Франции; по королевской грамоте навечно его герб украшается бессчетными геральдическими лилиями, его имя навсегда останется славнейшим во Франции. С каждой минутой роялистское движение укрепляется; вскоре оно становится неодолимым. ДА ЗДРАВСТВУЕТ КОРОЛЬ! – восклицают любовь и преданность, преисполненные радости; ДА ЗДРАВСТВУЕТ КОРОЛЬ! – вторит республиканский лицемер, преисполненный ужаса. Не все ль равно? Их голоса слились в единый возглас. – И король освящен.
Граждане! вот как происходят контр-революции. Господь, оставив за собой дело создания суверенитетов, тем самым предупреждает нас не доверять никогда выбор своих властителей самим массам. Он использует их в великих движениях, решающих судьбу империй, только как послушное орудие. Никогда толпа не получает того, чего хочет: всегда она принимает и никогда не выбирает. Можно даже указать на уловку Провидения (пусть мне позволят так выразиться), состоящую в том, что если народ употребляет усилия ради достижения какой-то цели, то используемые им средства отделяют его от этой цели. Так, римский народ отдался в руки властителей, намереваясь победить аристократию после Цезаря. Это образ всех народных восстаний. Во французской Революции все ее факции постоянно подавляли, оскорбляли, разоряли, калечили народ; а факции, в свою очередь, будучи игрушками в руках друг друга, неизменно плыли по воле волн, и несмотря на все свои усилия, в конце концов наталкивались на ожидавшие их рифы. (стр.133 >)
Если кто-то захочет узнать вероятный итог французской Революции, то довольно будет посмотреть, на чем все эти факции сошлись: все они жаждали унижения, даже разрушения Всемирного Христианства и Монархии; отсюда следует, что все их усилия завершатся лишь возвеличиванием Христианства и Монархии.
Все люди, описывающие или обдумывающие историю, восхищались этой тайной силой, которая играет человеческими советами. Он был бы с нами, сей великий полководец античности, который чтил эту силу как мудрую и свободную, и ничего не предпринимал, не вверившись ей(4)
Однако именно в установлении и падении монархий деяния Провидения блистают самым поразительным образом. В этих великих движениях не только народы оказываются лишь деревянным материалом и оснасткой для машиниста; но даже их вожди являются таковыми только в глазах стороннего наблюдения, на самом деле над ими властвуют так же, как они властвуют над народом. Эти люди, взятые вместе, кажутся тиранами толпы. На деле над ними стоят два-три тирана, а над этими двумя или тремя – кто-то один. И если этот единственный в своем роде человек смог бы и захотел бы раскрыть свой секрет, то все увидели бы, что он не знает сам, каким образом ему досталась власть; что его влияние есть еще большая загадка для него самого, чем для других, и что обстоятельства, которых он не мог ни предвидеть, ни вызвать, все совершили для него и без него. (стр.134 >)
Кто бы сказал гордому Генриху Vl(5) что какая-то служанка из кабачка(6) вырвет у него скипетр Франции? Дурацкие объяснения, которые давались этому великому событию, отнюдь не раскрывают его чуда; и хотя его опорочили дважды, сначала – из-за отсутствия таланта(7) затем – из-за его продажности(8), это событие тем не менее продолжает оставаться единственной страницей истории Франции, воистину достойной эпической музы.
Верят ли, что длань, которая некогда прибегла к столь слабому орудию, стала короче, и что верховный повелитель Империй будет испрашивать мнение Французов, прежде чем дать им Короля? Нет: он по-прежнему будет выбирать, как это делал всегда, самое слабое, дабы привести в смятение самое сильное. Он не нуждается в иностранных полках, ему не нужна коалиция: и так как он сохранил целостность(9) Франции, несмотря на советы и силу стольких государей, которые стоят перед его глазами, но словно отсутствуют, он восстановит французскую Монархию, когда придет ее час, наперекор ее врагам; он изгонит этих трескотливых насекомых, pulveris exiqui jactu(10). Король придет, увидит и победит.
Тогда удивятся глубочайшему ничтожеству этих людей, казавшихся столь могущественными. Сегодня только мудрецы способны предвидеть сей суд и поверить, не ожидая того, как опыт подтвердит все это, что (стр.135 >) господствующие над Францией обладают лишь неестественной и преходящей властью. Сама избыточность этой власти подтверждает ее ничтожество; едва они посажены, едва посеяны, едва укоренился в земле ствол их, и как только Он дохнул на них, они высохли, и вихрь унес их, как солому(11).
Значит, даром столько сочинителей(12) настаивают на неудобствах восстановления Монархии; напрасно они запугивают Французов последствиями контр-революции; и если они заключают из этих неудобств, что Французы, которые их опасаются, никогда не вынесут восстановления Монархии, то этот вывод весьма неверен; ибо Французы вовсе не собираются взвешивать все за и против, а Короля они, возможно, получат из рук пустой бабенки.
Ни одна нация не способна сама установить себе правление: и лишь в том случае, когда то или иное право существует в ее конституции(13) хотя бы и в позабытом или подавленном состоянии, несколько человек с помощью обстоятельств смогут устранить препятствия и заставить вновь признать права народа: человеческая власть не простирается далее этого.
В конце концов, хотя Провидение отнюдь не озабочено тем, какую цену должны заплатить Французы за возвращение Короля, все же важно показать несомненную порочность взглядов или зловолие сочинителей, запугивающих Французов бедами, которые якобы повлечет за собой восстановление Монархии.