Сильвия Назар. Путь к великой цели. История одной экономической идеи. М., АСТ, CORPUS, 2013

Книга американской журналистки Сильвии Назар «Путь к великой цели» (“Grand Pursuit” – великое стремление, можно даже сказать “грандиозная погоня” ) – это объемистый выпуск «Экспресс-газеты», посвященный выдающимся экономистам XIX-XX веков. Автор –биографии-бестселлера Джона Нэша, по которой снят знаменитый фильм «Игры разума», решила перессказать историю европейской экономической мысли от Карла Маркса до Амартии Сена и сделала это в духе биографий Джона Леннона и Элвиса, написанных знаменитым Альбертом Голдманом.

Читателю сообщают, что Карл Маркс ничего не понимал в экономике, при первой встрече обхамил Энгельса с которого затем тягал деньги на свой объемистый труд, объясняя отсрочку его окончания карбункулами, зубной болью и болезнью печени. Что горделивая Беатриса Поттер, долгое время была влюблена в знаменитого политика Джозефа Чемберлена, но так как тот из своего деспотизма не сделалей предложения, вышла замуж за неприметного Сиднея Уэбба и составила с ним пару знаменитых социалистов-фабианцев, едва ли не в одиночку придумавших концепцию социального государства. Что Йозеф Шумпетер был евреем, всецело под каблуком своей мамочки, и будучи банкиром любил разъезжать по венским улицам с двумя проститутками в одном экипаже, а став министром финансов в правительстве австрийских социалистов предлагал коллегам в случае большевистской революции перейти на сторону большевиков, чтобы спасти хоть что-то из осколков старого мира. Что Джон Мейнард Кейнс был гомосексуалистом, зачем-то женившимся на эксцентричной русской балерине, спекулировал произведениями искусства и делал неудачные финансовые вложения. Что Джоан Робинсон, чтобы войти в круг учеников Кейнса создала любовный треугольник из себя, своего мужа Остина и ученика-любовника Кейнса Ричарда Кана, а затем стала фактически агентом влияния СССР и Китая в западной экономической мысли.

Не то чтобы Сильвия Назар обходится плохо со всеми своими героями. Её симпатии явно на стороне представителей экономического мейнстрима, неувядающей неоклассики. С большой симпатией описан Альфред Маршалл. В целом дружелюбно, хотя и не без подколок, – Ирвинг Фишер. Не слишком много критики выпадает и на долю экстремального либертарианца Фридриха фон Хайека. С патетическим восторгом последняя глава в книге посвящается Амартии Сену, причем автор забывает сообщить читателям, что женой господина Сена является Эмма Ротшильд, и взлет Сена из статуса влиятельного экономиста на положение экономического супергуру без страха и упрека удивительно приходится именно на годы после этого брака. Но, в целом, от книги остается ощущение, что побывал не столько в храме экономической науки, сколько на её помойке.

Формальная задача, поставленная перед собой Назар – показать как экономическая теория, вместо революций и переделов собственности, смогла содействовать экономическому росту и изменению положения бедных слоев в развитых, а затем и в части развивающихся стран мира – к лучшему. Как экономический рост развитых стран сделал бедных если не богачами, то средним классом. Однако с этой задачей автор совершенно не справляется, поскольку непрерывно врет, клевещет и умалчивает.
Назар пытается создать впечатление, что марксизм в своей теории и практике не имел вообще никакого позитивного влияния на жизнь трудящихся, что плановая экономика была тотальным провалом, социал-демократии не существовало. Еще более выразительно чем враждебность к марксизму – полное умолчание о немецкой исторической школе экономики и о созданной в кайзеровской Германии модели социального государства. В книге ни разу не упоминаются Фридрих Лист или Вернер Зомбарт, лишь мельком и неодобрительно в связи со «спором о методах» упомянут Густав Шмоллер, а если авторшу спросить вживую лично, то она, наверное, ответит, что это фашисты.
Назар долго и с чувством распинается о том как Беатриса Уэбб изобрела социальное государств, идею которого от неё почерпнул молодой министр Унинстон Черчилль. И у невнимательного читателя создается впечатление, что социальное государство, социальное страхование, и т.д. придумали в долгой и суровой борьбе со своим рыночным либерализмом англичане. «Никто не имеет больше прав претендовать на авторство идеи государственной “защитной сетки”, современного “государства всеобщего благосостояния”, чем Беатриса Уэбб» (с. 186).

И только из оговорки самой Назар и её цитаты из Черчилля, мы узнаем, что в реальности всё было чуть иначе. «Он убеждал либеральное правительство последовать примеру Германии и ввести страхование от безработицы и на случай болезни: «Я предлагаю подложить под нашу промышленную систему некую прокладку в духе Бисмарка и с чистой совестью ждать возможных последствий» (с. 193).

Вот как, оказывается, интересно. Оказывается это не Беатриса Уэбб в 1905 году придумала социальное государство, а Бисмарк, Шмоллер и немецкий «Союз социальной политики», основанный в 1872 году. И, в самом деле, фритредерская либеральная Англия к началу XX века плелась в самом хвосте социального и экономического развития, паразитируя на своем финансовом и торговом могуществе, в то время как промышленная Германия и шедшие в тот момент по немецкому пути США, заботились о том, чтобы рабочие жили в чистых домах, не умирали с голода при потере трудоспособности, не превращались в нищих при циклических спадах. Государство всеобщего благосостояния – это именно немецкая, континентальная идея.

Англичане в строительстве социального государства безнадежно отставали от немцев. Но, после двух мировых войн, все культурные и цивилизационные достижения немцев просто объявлены не бывшими. Их не существует. В чем состояли социальные реформы Бисмарка – ну мы в советских учебниках читали – «попытка подавить классовую борьбу». Социальное государство придумала Беатриса Уэбб под веселую болтовню Бернарда Шоу.

Идеи тех экономистов, о которых Назар говорит подробно и без прямой враждебности тоже изложены непонятно, запутано и так тонут в рассказах об их финансовом крахе и сплетнях о личной жизни, что верить этим ничтожным личностям в вопросах экономики, пожалуй, не возникает ни малейшего желания. Разве можно принять всерьез Шумпетера после историй о нем как об очаровательном гламурном аферисте? Насколько можно относиться всерьез к Фишеру, который за две недели до краха Нью-Йоркской биржи в октябре 1929 обещал безоблачное будущее экономике и сам практически разорился? Описание того из какого «сора» растут книги Кейнса или Робинсон напрочь отбивает доверие к ним.

Но хуже даже не эта несерьезность, а то, что Назар, пытается проинтерпретировать идеи знаменитых экономистов в духе современного либерально-глобалистского мейнстрима. Немного невмешательства (с чем согласен даже Кейнс), немного госрегулирования (с чем согласен даже Хайек), чуть-чуть кредитной политики, чуть-чуть занятости, чуть-чуть социальной ответственности, никакого марксизма – и коктейль готов. В этом коктейле всё ведет капиталистический мир к процветанию и устойчивому будущему и даже пророчества Шумпетера о том, что капитализм самоисчерпывается, подавляя предпринимательскую способность, а социализм вполне работоспособен, объявляются гимном капитализму.

Единственное, что, пожалуй, неплохо удается Назар – это показать, что экономические идеи, порой, противоречат очевидности и здравому смыслу. Это удачно сделано на примере анализа Ирвингом Фишером возникновения кредитно-финансовых кризисов. Столкнувшись с кризисными явлениями на рынке каждый кредитор старается дать как можно меньше новых кредитов и взыскать как можно больше старых, а каждый заемщик стремится максимально сэкономить и расплатиться с долгами и как можно меньше инвестировать, потреблять и расходовать. Совершенно разумная стратегия для индивида оборачивается крахом для экономики, поскольку ведет к дефляции, падению продаж, отсутствию денег на зарплаты рабочим и т.д. Именно поэтому противодействие кризису должно включать в себя меры по борьбе с дефляцией и усыханием экономики.
В литературном смысле лучшие главы книги посвящены Вене после первой мировой войны. Впечатляющая картина жизни столицы распавшейся империи, внезапно оказавшейся центром маленькой нищей республики с неопределенными границами и отсутствующими ресурсами, – всем, кто жил в России в 1992 году это будет эмоционально понятно.
А вот к концу книги автор явно дает волю своей потомственной русофобии. Дело в том, что Сильвию Назар на самом деле зовут Зульфия. Она узбечка по отцу и немка по матери. Рузи Назар был кадровым сотрудником ЦРУ, специалистом по разжиганию сепаратистских настроений в «советской империи» и эта зашкаливающая ненависть к СССР в полной мере отражается в текстах дочери.

Сталин в ходе коллективизации «превратил Украину в огромный концлагерь», – то, что то же самое он сделал с Россией и с любой другой частью СССР, автора не волнует. Русских, в отличие от украинцев, нет никаких оснований жалеть. Во Второй мировой войне СССР оказывается у неё «союзником Гитлера», лишь по какому-то случайному и неприятному недоразумению оказавшимся на стороне Англии и США, причем вопрос ставится так, что англосаксы могли «принять» или «не принять» СССР в союзники, что, конечно, форменный анекдот.

Особенно абсурдно описание занятия советскими войсками Вены. Сталин, якобы, «приостановил наступление на Берлин», чтобы занять Вену, а «русских жители Вены боялись и презирали». Впрочем, Вена, если верить Назар, достойно отомстила русским в лице Хайека – «в начале 1990-х распад Советского Союза и проведение либеральных рыночных реформ в странах Восточной Европы и Азии сделали его героем консерваторов всего мира». И в самом деле, «с Хайеком в руке» в России убивались промышленность и сельское хозяйство, обрушивалась социальная инфраструктура, обрекались на голод и нищету миллионы людей. В известном смысле Хайек оказался эффективней Гитлера, но таких тонкостей Назар не замечает.

Она старается не замечать тех противоречий и опасностей, которые несут народам «добрые услуги» западных либеральных экономистов. С наигранным изумлением она цитирует слова Джорджа Кеннана о «непостижимом нежелании Москвы поддержать создание Всемирного Банка и Международного валютного фонда», предпочитая не вспоминать, чего стоили советы ВБ и МВФ многим другим странам мира. Несомненно, если бы СССР присоединился к Бреттон-Вудской системе, его экономика была бы обрушена еще в 1970-е.
Вообще, было бы интересно прочесть в манере Назар книгу с противоположного края поля, где рассказывалось бы о немецкой социально-индустриальной системе, убитой авантюрой Гитлера и поражением Германии во Второй Мировой Войне, но, все-таки, частично сохраненный экономическим чудом. О том, как теории Шумпетера повлияли на послевоенный взлет Японии. Об экономическом убийстве развивающихся стран (с более обширной чем у Джона Перкинса в его «Исповеди экономического убийцы” фактурой). О том, как Китай выстроил свою экономику вопреки международным рецептам и преуспел и какую роль в этом сыграла Джоан Робинсон с её неизменной прокитайской позицией. Как либертарианские экономические идеи внезапно стали из учения маргинальной на Западе секты основой экономической политики в России и к каким последствиям это привело… И всё это тоже с сальными анекдотиками и красочными бытописаниями. Но вряд ли у такой книги появится заказчик, а потому – вряд ли кто-то её напишет.
Эпитафией книге Назар служат её заключительные строки.

«Люди вышедшие на улицы в Тунисе, в Сирии и в других странах Ближнего Востока в 2011 году, – это последнее по времени движение граждан, которые увидели экономическое будущее, характеризующееся ростом, стабильностью и благоприятным бизнес-климатом. Стоит лишь представить себе такое будущее, и возврат к кошмару прошлого будет всё менее вероятным, вплоть до невозможного».

• Рост руин разрушенных городов и исторических памятников.
• Стабильность казней по отрезанию головы.
• Благоприятный бизнес-климат на рынке секс-рабынь.

Думаю – это всё, что следует знать об американском «пути к великой цели» для стран Третьего мира.

Стремясь опередить “неизбежную” революцию, которая должна была вот-вот начаться — если не в Англии, то на континенте, Маркс начал энергично работать над собственной Книгой Откровений, критикой того, “что англичане называют “началами политической экономии”99. Он проводил большую часть времени в Британском музее, собирая в читальном зале материалы для своего великого труда. Маркс уже знал, что ответы на жгучие вопросы современности — “Возможно ли существенное улучшение уровня жизни при современной системе частной собственности и конкуренции?” и “Может ли все и дальше идти так, как есть?” — должны быть отрицательными.

Ему оставалось это доказать. Начиная заниматься экономикой в 1844 году, Маркс не собирался показывать, что жизнь при капитализме ужасна. Десятилетие разоблачительных репортажей, парламентских комиссий и социалистических брошюр, включая работы Энгельса, уже сделало это за него. В его планы не входило обличать капитализм с точки зрения морали, и особенно морали христианской, как это делали утопические социалисты вроде Пьера Жозефа Прудона, который утверждал, что “частная собственность — это кража”. Маркс не ставил своей задачей склонить капиталистов на свою сторону, чего пытался достичь его любимый писатель Диккенс с помощью “Рождественской песни”. Маркс давно отверг понятие о какой-либо данной Богом морали и утверждал, что человек должен руководствоваться собственными правилами.

Основной целью его великого труда было “математически точное” доказательство того, что система частной собственности и свободной конкуренции не может работать и поэтому “должна произойти революция”. Он хотел раскрыть “закон движения современного общества”. При этом он планировал представить труды Смита, Мальтуса, Рикардо и Милля как ложную религию, подобно тому, как радикальные немецкие богословы доказывали, что библейские тексты являются подделкой и фальсификацией. Подзаголовок он выбрал такой: “К критике политической экономии”. Марксов “закон движения” не родился подобно Афине из его могучего и мрачного мыслительного аппарата, как полагал его друг доктор Людвиг Кугельман, подаривший философу на Рождество бюст Зевса. Автором идеи экономической теории Маркса был журналист Энгельс. Маркс же должен был доказать, что эта теория непротиворечива с логической точки зрения и правдоподобна с практической.

В “Манифесте” Маркс и Энгельс выдвинули две причины неработоспособности капитализма. Во-первых, по мере создания богатства положение народных масс будет ухудшаться: “с ростом капитала положение трудящихся становится все хуже”. Во-вторых, по мере создания богатства “все более масштабными и разрушительными” будут становиться последствия периодически разражающихся финансовых и промышленных кризисов101.

Если в “Манифесте” о “постоянно снижающейся заработной плате” и “постоянно возрастающей тяжести труда” говорится как об исторических фактах, то в “Капитале” Маркс утверждает, что “закон аккумуляции капитала” требует снижения заработной платы, интенсификации и удлинения рабочего дня, ухудшения рабочих условий, снижения качества потребляемых рабочими товаров и снижения средней продолжительности жизни рабочих. При этом он больше не ссылается на свой второй аргумент о постоянном углублении спадов производства.

В “Капитале” Маркс отрицает закон Мальтуса о народонаселении, который на самом деле является одновременно и теорией, определяющей, от чего зависит заработная плата.

Формулируя свой закон, Мальтус полагал, что заработная плата напрямую зависит от запаса рабочей силы. Чем больше рабочих, тем больше конкуренция между ними и, следовательно, тем меньше заработная плата. Если число рабочих уменьшается — то все наоборот. Энгельс в своей работе 1844 года “Наброски к критике политической экономии” уже привел основное возражение Мальтусу. Возражение сводилось к тому, что бедность может поразить любое общество, в том числе социалистическое.

Доктрина Маркса основывается на предположении, что вся стоимость, включая прибавочную, создается за счет рабочего времени трудящихся. “Не существует ни единого атома стоимости, который бы возник не из неоплаченного труда”. В “Капитале” для подтверждения своего тезиса он цитирует Милля: Орудия производства и материалы, как и другие вещи, исходно не стоили ничего, кроме труда… Если добавить труд, затраченный на производство орудий и материалов, к труду, который был впоследствии затрачен на обработку этих материалов с помощью этих орудий, получится общая сумма труда, потраченного на производство конечного товара… Возмещение капитала означает возмещение зарплат нанятых рабочих и ничего более.

Экономический историк Марк Блауг указывает, что если только рабочее время порождает стоимость, то установка более эффективного оборудования, реорганизации работы продавцов, наем более квалифицированного высшего руководства или выбор более эффективной маркетинговой стратегии — вместо привлечения дополнительных рабочих к производству — неизбежно приведет к падению прибыли. Поэтому в схеме Маркса прибыль можно удержать от падения только одним способом: усилить эксплуатацию рабочих, заставив их работать бесплатно дополнительное время. Как подробно продемонстрировал Генри Мейхью в серии очерков, опубликованных в “Морнинг кроникл”, существует множество способов снизить реальную заработную плату. Блауг пишет, что основополагающим в аргументации Маркса является то, что ни профсоюзы, ни правительство — “организации класса-эксплуататора” — не могут повернуть процесс вспять.

Поразительное число ученых отрицает, что Маркс когда-либо утверждал, что зарплаты будут снижаться с течением времени или что они связаны с неким биологическим прожиточным минимумом. Однако при этом они игнорируют неоднократно сказанное Марксом разными словами по разным поводам: капитализм не может выжить потому, что заработки рабочих не растут, даже если растет объем или ценность произведенных ими товаров.

Полагая, что труд является единственным источником стоимости, Маркс тем самым объявлял, что доход собственника — прибыль, процент или заработная плата управляющего — не является заработанным. Он не утверждал, что рабочим для производства товара не нужен капитал — фабрики, станки, инструменты, запатентованные технологии и тому подобное. Он просто считал, что капитал, предоставляемый собственником, является всего лишь продуктом прошлого труда.

Однако собственник любого ресурса — лошади, помещения или денег — может использовать его сам. Маркс утверждал, что откладывать на завтра потребление того, что можно потребить сегодня, рисковать своими ресурсами, налаживать бизнес и управлять им не значит создавать стоимость, а потому эти действия не заслуживают вознаграждения. Но это все равно что говорить, что продукция может быть изготовлена без накопления ресурсов, ожидания и риска. Это мирской вариант древнего христианского запрета на проценты.

Проблема, как замечает Блауг, состоит в том, что это лишь иная формулировка утверждения “только труд добавляет товару стоимость” — того самого, которое Маркс и пытается доказать, — а вовсе не независимое доказательство.

Используя правительственные документы, газеты, журнал “Экономист” и другие источники, Маркс собрал убедительные свидетельства того, что во второй половине XVIII и в первой половине XIX века уровень жизни рабочих был нищенским, а условия труда — ужасающими. Но доказать, что в 1850-е и 1860-е годы, когда он писал “Капитал”, средний уровень зарплаты снижался или — что больше соответствовало бы его целям — были основания полагать, что он непременно начнет снижаться, ему не удалось.

Если бы Маркс вышел на улицу и огляделся вокруг, как Генри Мейхью, или пообщался с талантливыми современниками вроде Джона Стюарта Милля, которые занимались теми же вопросами, он бы увидел, что жизнь не соответствует их с Энгельсом прогнозам. Средний класс рос, а не исчезал. Финансовые и промышленные кризисы не становились более разрушительными.

Закрытие в 1862 году Великой выставки не положило конец “великому празднеству”. Хрустальный дворец был куплен неким бизнесменом, который разобрал его, перевез в Сиденхем, на юг Лондона, и построил там еще более грандиозное сооружение. К большому негодованию Маркса, новый Хрустальный дворец работал как викторианский парк развлечений — сродни современному Диснейленду. И что еще хуже — экономика была на подъеме. Марксу пришлось признать: “кажется, будто найден кошель Фортуната*”. В производстве произошел “гигантский прогресс”, за последние десять лет даже больший, чем за десять предыдущих: Ни один период в развитии современного общества не является до такой степени благоприятным для изучения капиталистического накопления, как период последних 20 лет.

* Фортунат — герой одноименного романа конца XV века, который получает в подарок от феи волшебный кошель, где всегда можно обнаружить десять золотых монет.

…Но из всех стран классический пример представляет опять-таки Англия, так как она занимает первое место на мировом рынке, так как только здесь капиталистический способ производства достиг полного развития и так как, наконец, водворение тысячелетнего царства свободной торговли с 1846 г. отняло у вульгарной политической экономии ее последнюю лазейку.

Что было еще хуже для теории Маркса — реальная заработная плата не уменьшалась по мере накопления капитала в виде фабрик, зданий, железных дорог и мостов. В отличие от десятилетий, предшествовавших 1840-м, когда повышение реальной заработной платы касалось в основном лишь квалифицированных рабочих и влияние этого повышения на средний уровень жизни снижалось за счет увеличения числа безработных, удлинения рабочего дня и увеличения размера семей, прирост зарплаты в 1850-е и 1860-е годы был значительным и несомненным, что широко обсуждалось в то время. Современник Маркса, статистик Роберт Гиффен говорил о “бесспорном росте материального благополучия” с середины 1840-х до середины 1870-х106. Роберт Дадли Бакстер, юрист и статистик, сравнивал структуру распределения доходов в 1867 году с потухшим вулканом, поднимающимся на двенадцать тысяч футов над уровнем моря, где “низкая и обширная подошва соответствует трудящемуся населению, возвышенность — среднему классу, а верхние пики — тем, у кого экстраординарно высокие доходы”. Идеальной моделью для описания доходов Бакстеру казался пик Тенерифе. Однако, по его данным, к 1867 году доля рабочих в общем объеме национального дохода увеличилась.

В дальнейшем наблюдения современников были подтверждены учеными. Еще в 1963 году Эрик Хобсбаум, экономический историк-марксист, признал, что “спор сводится исключительно к вопросу о том, что произошло в период, который, по общему согласию, завершился где-то между 1842-м и 1845-м”108. Позднее экономический историк Чарльз Файнштейн, придерживающийся в многолетних дебатах об итогах промышленной революции пессимистической позиции, отметил, что в 1840-х реальная заработная плата “наконец-то начала подъем на новый уровень”.

Но Маркс никогда не выходил на улицу. Он даже не потрудился как следует выучить английский. Его мир был ограничен узким кругом иммигрантов со сходным образом мыслей. Его контакты с лидерами английского рабочего класса были поверхностными. Он никогда не обсуждал свои идеи с людьми, которые могли бы дискутировать с ним на равных. У него не было никаких взаимоотношений с экономистами, которых он называл “разносчиками идей свободной торговли” и чьи идеи он хотел опровергнуть. Он никогда не встречался и не вступал в научную переписку с корифеями — такими как философ Джон Стюарт Милль, биолог Чарльз Дарвин, социолог Герберт Спенсер, писательница Джордж Элиот, которые жили (и дискутировали между собой) на расстоянии одной-двух миль от него. Как это ни удивительно, лучший друг владельца фабрики и автора одного из самых страстных описаний ужасов механизации ни разу не был ни на одной английской фабрике. Он вообще единственный раз посетил фабрику только в конце жизни, когда отправился на экскурсию на фарфоровый завод возле Карлсбада, где проходил курс водолечения.

По настоянию Энгельса в 1859 году Маркс нехотя опубликовал анонс своего великого труда. Тоненькая брошюра под названием “К критике политической экономии” вызвала удивление и замешательство; откликов практически не было, не считая анонимных рецензий, написанных по его указанию Энгельсом.

Обосновывая свое решение остаться в Англии (и даже попытки стать британским гражданином), Маркс обычно ссылался на преимущества Лондона, столицы современного мира, для того, кто хочет изучить эволюцию общества и получить представление о его будущем. Однако Исайя Берлин, тоже иммигрант, писал, что Маркс “мог с таким же успехом провести свою ссылку на Мадагаскаре, если бы туда можно было обеспечить регулярную доставку книг, журналов и правительственных отчетов”. К 1851 году, когда он начал серьезную работу над своим критическим трактатом, призванным, по его утверждению, уничтожить английскую экономическую науку, идеи и взгляды Маркса уже полностью “сформировались и едва ли подверглись изменениям” в последующие пятнадцать с лишним лет.

Когда Маркс принялся “создавать полный отчет о возникновении и неизбежном падении капитализма”, его зрение было в таком плачевном состоянии, что ему приходилось держать книги и газеты на расстоянии нескольких дюймов от лица. Интересно было бы знать, какое влияние близорукость оказала на его мировоззрение. Согласно преданию, Демокрит, которому была посвящена докторская диссертация Маркса, ослепил себя намеренно. По одной версии, греческий философ не хотел, чтобы его соблазняли прекрасные женщины. По другим, он хотел отгородиться от запутанной, противоречивой и меняющейся действительности, чтобы она не отвлекала его от размышлений над образами и идеями, царившими в его голове.

Можно было бы ожидать, что превращение семьи Маркса из арендаторов комнатушек над лавкой в добропорядочных налогоплательщиков и владельцев дома в Лондоне заставит его испытывать неловкость относительно своей теории. Двадцать лет подряд доказывая, что капитализм обречен, сам Маркс прошел путь от представителя богемы до полноценного буржуа. Он больше не требовал включить в программу коммунистической партии отмену права наследования. Благодаря одному из полученных наследств его семья смогла сменить “старую дыру в Сохо” на “привлекательный дом” в новом квартале возлеХэмпстед-Хит, который осваивали представители среднего класса. Район был таким новым, что там не было ни мощеных мостовых, ни газового уличного освещения, ни омнибусов — только груды мусора, камни и грязь.

Маркс часто повторял, что в системе, которая увеличивает богатство, не уменьшая при этом нищету, есть что-то неправильное, однако его не удивляло, что иной раз рост богатства провоцирует и рост нищеты. Он полагал, что беднейшие лондонские кварталы, с каждым десятилетием все больше напоминавшие трущобы из романов Диккенса, своим существованием доказывают, что экономика не может обеспечить достойную жизнь обычным людям. А вот Гарет Стедман Джонс, напротив, считал, что жилищный кризис был неприятным побочным эффектом беспорядочного роста Лондона, увеличения богатства и неутолимой потребности в неквалифицированной рабочей силе. Принципиально важно, что характерный для середины викторианской эпохи строительный бум был связан с массовым сносом домов. Чтобы расширить лондонские доки, проложить железнодорожные пути, построить Нью-Оксфорд-стрит, реформировать канализацию и водопровод, а в 1860-х — выкопать тоннели для первых перегонов лондонской подземки, между 1830-м и 1870-м в центре Лондона были очищены от построек тысячи акров земли, в основном в бедных районах, где земля была дешевой. Десятки тысяч мигрантов устремились в Лондон в поисках работы, количество жилья в шаговой доступности от промышленных зон резко сокращалось. В результате рабочие были вынуждены тесниться во все более ветшавших, все более перенаселенных и все более дорогих жилищах. Как только снос домов прекратился, а “белые воротнички” стали ездить на работу из предместий по железной дороге, жилищный кризис пошел на спад.

В 1862-м, когда состоялась новая выставка, Маркс вновь столкнулся с финансовыми неурядицами. Издатель “Нью-Йорк трибьюн” Хорас Грили перестал печатать его колонку, которая давала Марксу дополнительный доход (хотя тексты для нее писал Энгельс). В какой-то момент его денежные дела были так плачевны, что Маркс попытался поступить служащим в железнодорожную контору, был отвергнут по причине плохого почерка и слабого владения английским и даже в течение короткого времени подумывал об эмиграции в Америку.

К счастью, для производства своих жемчужин ему, как и устрице, достаточно было песчинок. Погруженный в денежные заботы, он вскоре принялся за длинное эссе по экономике — снова заполнял свои тетради и все время жаловался, что чувствует себя “машиной, обреченной пожирать книги и перерабатывать их, пополняя навозную кучу истории”. В это же время он придумал название для своего большого труда — “Капитал”.

Свистопляска вокруг Всемирной выставки продолжала расстраивать Маркса. Он бы наверняка согласился с русским писателем Федором Достоевским, который писал о стеклянном дворце, что “это какая-то библейская картина, что-то о Вавилоне, какое-то пророчество из Апокалипсиса, воочию совершающееся”. Однако всего через год фортуна снова улыбнулась Марксу. Он неожиданно получил приличное наследство, а также ежегодную субсидию от Энгельса в размере 375 фунтов, и смог переехать с семьей в еще больший и еще более представительный дом, тратя от 500 до 600 фунтов в год, чего не могли себе позволить 98 % английских семей. Маркс уже почти забыл о Судном дне, когда тот наконец настал.

Спуск на воду военного корабля Ее Величества “Нортумберленд” водоизмещением в 11 000 тонн 17 апреля 1866 года должен был стать праздником и напомнить о превосходстве Великобритании в промышленности и торговле. “Нортумберленд” почти пять лет находился на стапеле “Миллуолл айрон воркс”. Но торжество не состоялось: в день спуска на воду из-за необычно большого веса корабль соскользнул с направляющих. Как стало ясно позднее, это событие было знаковым: оно свидетельствовало о шаткости судовых и судостроительных компаний.

Не прошло и месяца, как в четверг вечером, 10 мая, на первой неделе после открытия лодочного сезона в Лондоне, по городу разнесся пугающий слух. Обанкротилась компания “Оверенд, Герни и К°”, один из крупнейших торговых банков, казавшийся гражданам столь же незыблемым, как Королевский монетный двор. “Невозможно описать ужас и беспокойство, охватившие людей в конце этого и на следующий день, — писал финансовый корреспондент “Таймс”. — Никто не чувствовал себя в безопасности”. К десяти часам утра следующего дня бушующая толпа полубезумных кредиторов обоего пола и, по-видимому, из всех социальных слоев заполнила финансовый центр. “К полудню волнения переросли в мятеж. Самые респектабельные банки были взяты в осаду… а людские водовороты на Ломбард-стрит сделали эту узкую городскую артерию непроходимой”.

Глава местного представительства “Нью-Йорк таймс” отправил издателям срочную телеграмму со словами: “разразилась самая страшная паника, когда-либо случавшаяся в Британской метрополии на памяти человечества”. Чтобы успокоить толпу, был вызван дополнительный батальон констеблей. Канцлер казначейства сумел приостановить действие Закона о банковской лицензии, однако к этому времени Банк Англии потерял 93 % своих денежных резервов, британский денежный рынок замер, а множество банков и организаций, живших в кредит, оказались на грани разорения. “Англичане помешались на биржевых спекуляциях… Наступил час расплаты: на лицах наших банкиров, капиталистов и купцов — ужас и паника”.

Среди первых жертв паники оказались владельцы миллуоллской судоверфи. Благодаря буму в судостроении, подогретому международной гонкой вооружений и торговлей, с 1861 по 1865 год лондонских докеров стало вдвое больше. “Магнаты этой отрасли промышленности в период подъема не только перепроизвели свыше всякой меры, но кроме того и взяли на себя по контрактам обязательства о выполнении огромных поставок, рассчитывая на то, что источник кредита и впредь будет течь с прежним изобилием”, — злорадствовал Маркс.

К моменту банкротства “Оверенда” новые заказы иссякли. Банкиров постиг крах, потому что “они заполнили моря своими судами” и “терпели колоссальные убытки из-за своей пароходной флотилии”. Другими жертвами стали легендарные строители железных дорог Пето и Беттс. Да, от паники пострадали прежде всего легковерные инвесторы и “бесчисленные мошеннические компании”, возникшие в период дешевых денег. Однако кризис доверия вынудил Банк Англии повысить базовую процентную ставку с 6 до сокрушительных 10 %, и этот “классический панический уровень”125 сохранялся все лето. Пьеса под названием “Сотня тысяч фунтов” продержалась на сцене считаные дни. “Таймс” даже не потрудилась отрецензировать ее. Бум кончился.

Маркс узнал о “черной пятнице” из вечерней газеты, которую прочел в своем кабинете в северной части Лондона. В это время его тревожил финансовый кризис, касавшийся его непосредственно. Дом 1 по Модена-виллас, в который он и его семья переехали незадолго до этого, был одним из множества претенциозных строений, заполнивших окрестности Лондона. Для безработного журналиста, который, стремясь закончить книгу, давно перестал принимать заказы на статьи, этот дом был слишком дорог. Маркс объяснял экстравагантность своего жилища необходимостью “укрепить социальное положение” дочерей-подростков. И вот он снова был разорен, а сроки вноса арендной платы давно миновали. Как, к несчастью, и сроки сдачи в печать “Капитала”.

Почти пятнадцать лет Маркс уверял своего лучшего друга и покровителя, что его грандиозная “Критика политической экономии” уже “практически закончена”, что он готов “раскрыть закон движения современного общества” и что он “воткнет кол в сердце английской политической экономии”. Наконец Энгельс, который пятнадцать лет без отдыха работал на манчестерской фабрике, чтобы содержать Маркса, стал проявлять нетерпение.

Процветание Англии негативно сказалось на проекте Маркса. С 1863 года он написал очень мало. Серия нежданных денежных поступлений на время дала ему иллюзию независимости, но теперь он снова жил на пособие от Энгельса, и ангельски-терпеливый спонсор впервые стал выказывать беспокойство. Маркс отделывался от него красочными описаниями своих несчастий, мешавших работе: ревматизм, болезнь печени, инфлюэнца, зубная боль, назойливые кредиторы, возникновение карбункулов эпических размеров — списку не было конца. В апреле 1866 года Маркс признается: “Я болен и не могу писать”. На следующий день после Рождества он жалуется, что “очень долго совсем не писал”. На Пасху в письме с морского берега в Маргейте признается, что “живет лишь ради собственного здоровья уже более месяца”.

Энгельс подозревал — и как выясняется, был прав, — что основная проблема Маркса в том, что он “слишком долго возится с этой проклятой книгой”. “Надеюсь, что ты благополучно справился со своим ревматизмом и зубной болью и опять прилежно сидишь над книгой, — писал он 1 мая. — Как она продвигается и когда будет готов первый том?” Поскольку “Капитал” не продвигался, Маркс погрузился в мрачное молчание. “Черная пятница”, подобно уколу адреналина, имела такой возбуждающий эффект, которого не могли дать никакие упреки Энгельса. Через считаные дни пророк снова сидел за письменным столом и яростно строчил. В начале июля он уже мог сообщить Энгельсу: “в последние две недели я снова основательно поработал” и пообещать представить запоздавший труд “к концу августа”. Можно ли обвинить автора апокалиптических предсказаний в том, что он выжидал для них подходящее время?

Мелодраматическое пророчество — “Бьет час капиталистической частной собственности. Экспроприаторов экспроприируют” — на момент его написания звучало почти правдоподобно. А в знаменитой главе “Всеобщий закон капиталистического накопления” он был вынужден сплутовать, чтобы обосновать утверждение о том, что бедные стали беднее.

Цитируя слова Гладстона о “поразительном” и “невероятном” росте подлежащего налогообложению дохода в период с 1853 по 1863 год, Маркс вкладывает в уста либерального премьер-министра следующие слова: “Это ошеломляющее увеличение богатства и мощи… ограничивается лишь имущими классами”. Напечатанный в “Таймс” текст доклада показывает, что на самом деле Гладстон сказал нечто противоположное.

 

Я должен признаться, что я почти с тревогой и болью взирал бы на это ошеломляющее увеличение богатства и мощи, если бы был уверен, что оно ограничивается лишь имущими классами”, — сказал он, добавив, что благодаря быстрому росту не подлежащего налогообложению дохода “средний уровень жизни британского рабочего за последние 20 лет повысился, как мы рады узнать, настолько невероятно, что этот рост можно практически объявить беспрецедентным для любой страны и любого времени”.

Прогноз Маркса о том, что рукопись будет закончена к концу лета, оказался чрезмерно оптимистичным, но через пятнадцать месяцев после “черной пятницы”, в августе 1867 года, он уже мог обрадовать Энгельса, что отослал немецкому издателю последнюю порцию гранок. В своей записке он мимоходом упоминает знаменитый рассказ Оноре де Бальзака. Некий художник считает свое творение шедевром, потому что совершенствовал его долгие годы. Сняв с картины покрывало, он мгновение смотрит на него и отшатывается.

“Ничего! Ровно ничего! А я проработал десять лет!” Он сел и заплакал”. Увы, как Маркс и боялся, образ “Неведомого шедевра” подходил для его экономической теории. Его “математическое доказательство” было встречено зловещим молчанием. И во время самого худшего экономического кризиса нашего времени великий экономист XX века Джон Мейнард Кейнс отверг “Капитал” как “устаревший учебник экономики, не только ошибочный с экономической точки зрения, но и лишенный интереса и практического применения в современном мире”.