“Готов собою жертвовать…”. Записки графа Михаила Николаевича Муравьева об управлении Северо-Западным краем и об усмирении в нем мятежа. 1863-1866 гг. Издательство Пашков Дом, Москва, 2008

(Скачать pdf книги)

Михаил Николаевич Муравьев (1796—1866) был самым выдающимся русским государственным деятелем и практическим националистом в XIX столетии. Крупный сановник, занимавший множество губернаторских и министерских постов был одним из наиболее убежденных представителей русской линии в тогдашнем обществе. Это предопределило его призыв на пост Виленского генерал-губернатора в разгар польского мятежа 1863 года, несмотря на тяжело-конфликтные отношения Муравьева с императором Александром II.

“Я с удовольствием готов собою жертвовать для пользы и блага России: но с тем вместе желаю, чтобы мне были даны и все средства к выполнению возлагаемой на меня обязанности, и, главнее всего, условиться предварительно в системе действий; при чем я сказал его величеству, что нахожу действия по управлению Царством Польским вовсе несоответственными настоящим обстоятельствам; необходимо, чтобы как в Западных губерниях, так и в Царстве была одна система, т. е. строгое преследование крамолы и мятежа, возвышение достоинства русской национальности и самого духа в войске, которое теперь негодует оттого, что оно, будучи постоянно оскорбляемо поляками, не имело даже права противодействовать их буйству; что необходимо дать решительный отпор иностранным державам, которые будут всеми средствами опорочивать предлагаемую мною систему строгого преследования мятежа и польского революционного духа; что необходимо, дабы и министры Его Величества были проникнуты тою же системою и теми же мыслями, ибо, в противном случае, не может быть успеха в действиях на местах”.

В этот момент, когда на сторону поляков встала Европа, а Россия была ослаблена Крымской войной, реформами, а главное – полякованием всего образованного слоя, казалось вполне вероятным, что отпадет не только Царство Польское, но и все западные губернии России, – Украина, Белоруссия, Литва, где русское народное начало было задавлено польской шляхтой.

“Все шесть губерний были охвачены пламенем мятежа; правительственной власти нигде уже не существовало; войска наши сосредоточивались только в городах, откуда делались экспедиции, как на Кавказе в горы; все же деревни, села и леса были в руках мятежников. Русских людей почти нигде не было, ибо все гражданские должности были заняты поляками. Везде кипел мятеж и ненависть и презрение к нам, к русской власти и правительству; над распоряжениями генерал-губернатора смеялись, и никто их не исполнял. У мятежников были везде, даже в самой Вильне, революционные начальники; в уездных городах окружные и парафяльные; в губернских городах целые полные гражданские управления, министры, военные революционные трибуналы, полиция и жандармы, словом, целая организация, которая беспрепятственно, но везде действовала, собирала шайки, образовывала в некоторых местах даже регулярное войско, вооружала, продовольствовала, собирала подати на мятеж, и все это делалось гласно для всего польского населения и оставалось тайною только для одного нашего правительства. Надо было со всем этим бороться, а с тем вместе и уничтожать вооруженный мятеж, который более всего занимал правительство. Генерал-губернатор ничего этого не видал; русские власти чувствовали только свое бессилие и вообще презрение к ним поляков, ознаменовавшееся всевозможными дерзостями и неуважением даже к самому войску, которому приказано было все терпеть и переносить с самоотвержением; так все это переносили русские, и даже само семейство генерал-губернатора было почти оплевано поляками.
Даже русские старожилы в том крае считали дело потерянным и убеждены были, что мы будем вынуждены уступить требованиям поляков, желавших присоединения к независимой Польше наших западных губерний. Никто не верил, что правительство решится на какие-либо меры, не согласные с намерениями западных держав, и что оно уступит необходимости, т. е., что оно признает законность польских притязаний о восстановлении Польши в ее прежних пределах. Мне надо было на первых порах рассеять польскую дурь и возродить в русских и в войске уверенность в непоколебимости предпринимаемых правительством мер. Словом, надобно было восстановить правительственную власть и доверие к оной – без этого ничего нельзя было делать. Задача трудная, но я, решившись на все самопожертвования, как материальные, так и моральные, с полным упованием на Бога, взялся за дело.”.

Энергичная политика Муравьева позволила не только подавить мятеж, но и значительно изменить этническую, культурную и даже экономическую обстановку в крае, где положение клонилось в русскую сторону до самого падения Российской Империи и восстановления Польши.

Записки Муравьева – это блестящий по ясности образец государственного мышления русского национализма, строгого, четкого, стопроцентно уверенного в собственной русской правоте, по хорошему циничного и свободного от сентиментализма. Муравьев отлично осознает, что имеет дело с вековым врагом русского народа не стесняющимся ни в каких средствах – будь то убийства, поджоги, провокации. С презрительной насмешкой он пишет о том, как поляки пытаются проводить линию “подкладывая” своих женщин под русских чиновников. И Муравьев отвечает на действия врага как враг – он заставляет официальных лиц формально проявлять лояльность, демонстративно и безжалостно казнит и ссылает главных мятежников. Муравьев не побоялся приобрести репутацию “вешателя”, хотя количество казненных по его приговорам мятежников в 10 раз меньше, чем число мирных жителей, в большинстве своем белорусских крестьян, убитых мятежниками за верность России.

Но суть политики Муравьева, о которой он говорит в “Записках” много и охотно – не в тех или иных репрессивных мерах, а во всемерном возвышении русского народа как господствующего народа Империи, как основы государственной власти, порядка и общенациональной культуры. Не боясь популярных в западнически-охраниельских кругах обвинений в “социализме” и “революционности” Муравьев делает решительную ставку на русского крестьянина, всемерно облегчая его экономическое положение, давая ему преимущество над польским помещиком, возвращая ему уверенность в собственных силах, укрепляя его в каноническом православии и отвращая от униатства.

“Владельцы упали духом, а крестьяне воспрянули и почувствовали новую жизнь; причем приняты были меры к восстановлению православных церквей и к возвышению духовенства с распространением повсюду русских школ. Для довершения уничтожения возможности формироваться вновь к весне мятежным шайкам среди огромных лесов, покрывающих еще Северо-Западные губернии, приказано было поделать просеки к тем местам, в которых могли удобно укрываться шайки и в случае, ежели помещики сего не исполнят, то предоставить это, по указанию начальства, самим крестьянам. Бόльшая часть просек была исполнена сими последними, и сею мерою в одно время был обеспечен край от могущих вновь появиться мятежников, акрестьяне получили за труды большое количество лесу, и в следующем году бόльшая часть отлично обстроилась, вместо бывших их убогих хат…

 

Отовсюду я получал от крестьян депутации с благодарственными адресами; везде крестьяне молились торжественно за Государя, даровавшего им свободу, присылали адресы и устраивали часовни и образа во имя Александра Невского, – словом, всеобщее было торжество крестьян, которые вполне передались на сторону правительства и нелицемерно благодарили Государя за все оказанные милости. В крае так ожило русское начало, что везде заговорили по-русски, и православные священники, бывшие в угнетении и в рабском почти порабощении”.

Муравьев не стеснялся проводить кадровую политику в самом четком этническом смысле, будучи уверенным в том, что надежную гарантию от полякования дает только русский чиновник:

С августа 1863 г. в тех уездах, где был подавлен мятеж, постепенно назначались русские мировые посредники и члены поверочных комиссий, так что к концу года в большей части уездов были русские деятели по крестьянскому делу, которые и обнаружили всю бездну злоупотреблений и угнетений, которым подвергался несчастный народ русский от польских панов и избранных из среды их посредников.

В Муравьеве конечно поражает абсолютное стопроцентно ясное и чистое русское национальное сознание. Пожалуй даже более ясное, чем у славянофилов или Каткова. В этом смысле “первый русский националист” все-таки скорее он. Простая русская православная идентичность, основанная на национальном чувстве русского народа – прежде всего крестьянства, – и никаких химер.

Особенно ясно это выразилось в первом же случае, с которым пришлось столкнуться Муравьеву сразу по принятии губернаторства – в Инфлянтах (ныне Латгалия, входящая в состав государства Латвия, но исторически населенная русскими часть Западного Края, ничего общего с Лифляндией и Курляндией не имеющая) русские крестьяне-старообрядцы разгромили банду польских мятежников, возглавляемых графом Леоном Плятером. Плятер, готовившийся к участию в захвате русской крепости Динабрг, напал на русский военный обоз с целью захвата вооружения. Русских полицейских сил не хватало и власть обратилась за помощью к крестьянам. Дальнейщее описано в очерке Владимира Веретенникова:

Утром 14 апреля толпа крестьян ворвалась в имение одного из взбунтовавшихся панов – того самого Станислава Моля, который должен был оказать помощь в перевозке захваченного оружия. Имение его сожгли, а господ и прислугу отправили связанными в Динабургскую крепость. Другая группа крестьян напала на поместье старого Казимира Плятера. Старик лежал в постели; от него потребовали денег. Кто-то ударил его топором по плечу. Под полом обнаружили огромную сумму, а имение тоже сожгли. Подоспевшие казаки с урядником оказались не в силах призвать к порядку взбудораженную толпу. Все что им оставалось – отвезли Казимира Плятера в Краславу, где он вскоре и скончался. В тот же день, 14 апреля, крестьяне разграбили имения панов Урбана Бениславского в Дубне и Казимира Буйницкого в Дагде.

Днем позже, в Вишках появился Леон Плятер со своими подручными. Однако, на его отряд снова навалились вооруженные дрекольем крестьяне – и на этот раз не отступили. По результатам скоротечной схватки простолюдины захватили Плятера живьем, завладев также оружием и подводами. Пленных со станции Дубна отправили в крепость. Услышав о захвате Плятера, ближайшие друзья и сообщники мятежного графа пустились в бега. Зигмунд Буйницкий сбежал за границу, а Иоахима Понсета поймали, приговорили к смерти, заменив потом казнь каторгой. Оказались арестованы и братья Леона – Евгений и Михаил Плятеры.

Крестьяне громили панские поместья по всему краю до конца апреля, превратив за это время в руины около тридцати имений. В одном лишь Динабургском уезде властям сдали более полутораста бунтовщиков. Под конец апреля, в связи с введением в уезде военного положения, были организованы особые сельские военные караулы, а крестьянам разрешили организовать милицию, которая следила за панами и охраняла железную дорогу от возможных диверсий.

Паника, вызванная в Петербурге русским крестьянским проправительственным выступлением значительно превышала панику от польского восстания. Поляки и полякующие, еще недавно бывшие “демократами” и “революционерами” начали напористо апеллировать к классовым предрассудкам петербургского света, а услужливые полякующие жандармы начали рассматривать русских крестьян, а не польского графа как “мятежную сторону.
Здесь-то и последовало решительное вмешательство Муравьева:

“Еще замечательный был разговор жандармского окружного генерала Гильдебрандта, который во всеуслышание обвинял генерала Длотовского в потачке старообрядцев, уничтоживших шайку графа Плятера. Он старался доказать в присутствии поляков, всех чиновников и римско-католического духовенства, что там мятежа не было, а что это чистый грабеж и разбой старообрядцев и вообще русских мужиков.
Я заставил его молчать и, когда все уже разошлись, высказал генералу Гильдебрандту, что я подобных ему лиц, во вверенном мне крае, оставлять не могу, что жандармерия должна мне помогать, а не противодействовать и, еще менее, ободрять поляков и обвинять русских за то, что они исполнили обязанности верноподданных; что засим я с ним служить не буду и прошу отправиться в Петербург к шефу жандармов, которому напишу о нем для доклада Государю, с просьбою о замене его другим. Гильдебрандт был удивлен моею решимостью, ибо он привык по своему произволу распоряжать действиями главного местного начальства. Чрез неделю Гильдебрандта уже не было в Вильне, и Долгоруков, хотя с видимым неудовольствием, вынужден был его уволить от занимаемой должности”.

Главное, что красной нитью проходит через все записки Муравьева – это необходимость постоянно вдалбливать в головы чиновникам империи и самому императору, что Минск, Витебск и Гродно не польская, а русская земля, что живут там не польские паны, а русские православные крестьяне, что говорят там на русском языке, что крестьяне сами охотно вылавливают польских мятежников. Другими словами, основная борьба шла вокруг самоочевидного вопроса, является ли русская земля (Западная Русь) русской землей, или же это “Польша для поляков”.

“Я выразил его величеству мое убеждение, что край тот искони русский, что мы сами его ополячили, и что опыт 1831 г. нам не послужил в пользу и что теперь надо решительно подавить мятеж и уничтожить крамолу и восстановить русскую народность и православие в крае. Говоря о политическом и нравственном положении края, я ссылался его величеству на приобретенный мною опыт в распознании польского характера и враждебных его против России направлений”.

 

“Правительство, в течение последних 30 лет, не только не принимало мер к уничтожению в крае польской пропаганды, но напротив того, по крайнему неразумению местных и главных правителей, давало все средства к развитию польского элемента в крае, уничтожая все бывшие зародыши русского начала. Я не стану в подробности упоминать о действиях тех лиц, которые с 1831 г. были главными на местах распорядителями, о их бессмысленности и неразумении положения края, польских тенденций, о незнании истории сей искони русской страны и постоянном их увлечении призраками польского высшего общества, пресмыкавшегося пред ними и выказывавшего преданность правительству, но не только тайно, а явно обнаруживавшего свои тенденции к уничтожению всего русского. Но все это привлекало на их сторону генерал-губернаторов, а в особенности женский пол, жертвовавший честью и целомудрием для достижения сказанных целей. Для истории нельзя однако ж умолчать о тех начальниках того края, которые наиболее ознаменовали себя подобными тенденциями и нанесли огромный вред могуществу России в той стране. Это были: в Белоруссии – кн. Хованский, генерал-адъютант Дьяков и кн. Голицын; в Вильне – кн. Долгоруков, Илья Гаврилович Бибиков и генерал-адъютант Назимов. Вот ряд людей, которые при содействии подобных же деятелей в Петербурге, в глубоком неведении своем положили в крае твердое начало польской пропаганде и впоследствии развитию мятежа, стоившего так дорого России!”

Большое внимание Муравьев уделяет вопросам аппаратной борьбы с полякующим петербургским чиновничеством во главе с такими признанными вождями полякующих как вел. кн. Константин Николаевич и “гуманный внук воинственного деда” Санкт-Петербургский губернатор А.А. Суворов. Последний прямо проводил линию на саботирование работы Муравьева, например задерживая в Петербурге ссылаемых в Сибирь польских мятежников.

“Известно, что большая часть русской аристократии, воспитанная в идеях европейских, без чувства уважения к своей религии и своему отечеству, всегда действовала без убеждений, согласно господствующему направлению на Западе. Для них России и православной религии нет, они космополиты, бесцветные и бесчувственные для пользы государства, и первое место у них занимают их собственные выгоды и своя личность…

 

Таково было увлечение высшей петербургской сферы, что они, подстрекаемые польскою партиею, хватались за все самые нелепые идеи, чтоб только обвинить и обессилить принятые мною необходимые меры к укрощению мятежа. Они не хотели понять, что у поляков нет настоящего патриотизма, но лишь влечение к своеволию и угнетению низших классов, что им хотелось восстановления древних прав польской аристократии во время Речи Посполитой, что им нужно было до невозможности поработить народ и выжимать из него сок, превращая его в «bуdło» (по-польски значит: скотина, так обыкновенно называли паны простой народ). По сей-то причине паны и вообще польская интеллигенция не столько восставали против строгих мер, принимаемых к укрощению мятежа, сколько во всеуслышание вопияли против ограждения крестьян от панского гнета и возрождения в них нравственной силы. Они называли действия управления в сем отношении разрушительными для общественного порядка и последствием системы социалистов”.

Немало сил, и об этом тоже Муравьев подробно рассказывает, отняла у него интрига по назначению себе преемника в виду слабости старческого здоровья. Место Муравьева пытался занять откровенно поляковавший генерал Потапов, но Муравьеву удалось добиться назначения генерала К.П. Кауфмана, продолжившего русскую линию. Потапов через несколько лет все-таки стал Виленским генерал-губернатором и начал энергично разваливать мероприятия Муравьева, устранять сторонников русификации – муравьевцев – от дел. Но к тому моменту русское дело в СевероЗападном крае было достаточно прочно.

Записки Муравьева показывают насколько сложно проводить в структурах российской бююрократии русскую политику. Насколько случайным или чрезвычайным событием является убежденный и последовательный русский националист на высоком государственном посту. Насколько антирусская политика является инерцией российской бюрократии (и при императорах, и при генсеках, и при президентах, – заметим). Насколько огромное место занимают интриги и аппаратная борьба для всякого, кто хотел бы проводить прорусскую политику в составе государственной машины России.

Но пример Муравьева показывает и то, насколько эффективен может оказаться даже один русский человек на своём месте. Деятельность Мураьева революционизировала не только Западный Край, но и всю Россию. Она создала разницу тенденцией при формировании украинской и белорусской идентичности, содействовав обретению белорусами русского и православного облика, не вполне ураченного и сегодня, несмотря на политику литвинизации, проводимую в последние годы тамошним режимом. То, что борьба Русского Мира за его западные рубежи продолжается, а не потерпела поражение еще полтора столетия назад, заслуга именно Муравьева, блистательный результат всего лишь двух годов его управления в Вильне.

Пример Муравьева говорит нам о том, что ослаблять борьбу за государство русским ни в коем случае нельзя. Формула русского успеха – союз русской национальной бюрократии и русского общества. Без национальной бюрократии русское общество абсолютно бессильно, а его критика антинациональной бюрократии только разрушает государство как таковое, то есть дает эффект прямо противоположный искомому (Это кстати очень заметно по крымской кампании – инерция ругать правительство привела к тому, что некоторые националисты продолжили бороться с ним именно тогда и именно в том, в чем оно действует в русских интересах, то есть начали вредить русским интересам).

Когда же национальная бюрократия есть, а национального общества нет, то национальных бюрократов очень быстро съедают бюрократы антинациональные. Чтобы нацбюрократия держалась ее надо постоянно подпирать общественным мнением снизу (Именно этого не понимают и не хотят понимать охранительские дурилки, орущие: Жираф большой и требующие не говорить начальству под руку. Мол – наверху все понимают. Те, кто наверху все понимает могут держаться только до тех пор пока их подпирает общество снизу. Исчезает подпорка и рулить начинают враги и только враги).

Идеальным концертом была ситуация 1863-65 года, когда в унисон действовали Муравьев Виленский – герой национальной бюрократии, Катков – идеолог и руководитель медиа, и Тютчев – поэт. Такая конфигурация позволила действовать против бесконечно превосходящих сил противника – толпы либеральных бюрократов, Герцена, поляков, иезуитов, революционных демократов и даже некоторых полякующих славянофилов…

Большой удачей Муравьева было то, что в столицах у него были прочные идеологические “тылы”. В Москве публицистика М.Н. Каткова разила каждого, кто сомневался в необходимости мобилизации русских на отпор мятежу. В Петербурге стихи и эпиграммы Тютчева разили врагов Муравьева и его политики, как упомянутого уже А.А. Суворова. Когда Суворов отказался подписать адрес в честь Муравьева, публично обозвав того “людоедом” – реакция Тютчева последовала немедленно.

Как извинить пред вами эту смелость?

Как оправдать сочувствие к тому,

Кто отстоял и спас России целость,

Всем жертвуя призванью своему, —

Кто всю ответственность, весь труд и бремя

Взял на себя в отчаянной борьбе,

И бедное, замученное племя,

Воздвигнув к жизни, вынес на себе, —

Кто, избранный для всех крамол мишенью,

Стал и стоит, спокоен, невредим,

Назло врагам, их лжи и озлобленью,

Назло, увы, и пошлостям родным.

Я считаю, что потрет Муравьева должен быть во всех русских госучреждениях, его фигура должна изучаться в школах, его жизнь и деятельность должны знать и сдавать на экзаменах все госчиновники, его Записки помнить наизусть.
См. также:
Воспоминания современников о Михаиле Муравьеве, графе Виленском. М.: Институт русской цивилизации, 2014. (Скачать pdf книги)
Егор Холмогоров. Уроки Муравьева (Известия. 30 апреля 2014)
Лев Тихомиров. Варшава и Вильна в 1863 г.

Цитата:

Я, скрепя сердце, расстался со всеми, полагая одну надежду на помощь Божью, ибо я видел, что в Петербурге не будет мне никакой (?) опоры; в крае я также не мог ожидать ничего благоприятного, ибо все шесть губерний были охвачены пламенем мятежа; правительственной власти нигде уже не существовало; войска наши сосредоточивались только в городах, откуда делались экспедиции, как на Кавказе в горы; все же деревни, села и леса были в руках мятежников. Русских людей почти нигде не было, ибо все гражданские должности были заняты поляками. Везде кипел мятеж и ненависть и презрение к нам, к русской власти и правительству; над распоряжениями генерал-губернатора смеялись, и никто их не исполнял. У мятежников были везде, даже в самой Вильне, революционные начальники; в уездных городах окружные и парафяльные; в губернских городах целые полные гражданские управления, министры, военные революционные трибуналы, полиция и жандармы, словом, целая организация, которая беспрепятственно, но везде действовала, собирала шайки, образовывала в некоторых местах даже регулярное войско, вооружала, продовольствовала, собирала подати на мятеж, и все это делалось гласно для всего польского населения и оставалось тайною только для одного нашего правительства. Надо было со всем этим бороться, а с тем вместе и уничтожать вооруженный мятеж, который более всего занимал правительство. Генерал-губернатор ничего этого не видал; русские власти чувствовали только свое бессилие и вообще презрение к ним поляков, ознаменовавшееся всевозможными дерзостями и неуважением даже к самому войску, которому приказано было все терпеть и переносить с самоотвержением; так все это переносили русские, и даже само семейство генерал-губернатора было почти оплевано поляками.

 

В таком безвыходном положении находился край, когда я прибыл в Вильну 14-го мая 1863 г., к 3 часам пополудни.
Дорогою я остановился ночевать в Динабурге с 13-го на 14-е число мая. Я был болен и притом крепко устал. Мне необходимо было видеть также власти динабургские, чтоб узнать о положении (с. 399) края, ибо в Петербурге ничего не знали. Генерал Длотовский мне подробно изложил все бедственное положение гражданского и военного управления. Я здесь еще более удостоверился в необходимости принять строгие и решительные меры, ибо мятеж разгорался, поляки были уверены в успехе и уверили в том все население, так что даже русские старожилы в том крае считали дело потерянным и убеждены были, что мы будем вынуждены уступить требованиям поляков, желавших присоединения к независимой Польше наших западных губерний. Никто не верил, что правительство решится на какие-либо меры, не согласные с намерениями западных держав, и что оно уступит необходимости, т. е., что оно признает законность польских притязаний о восстановлении Польши в ее прежних пределах. Мне надо было на первых порах рассеять польскую дурь и возродить в русских и в войске уверенность в непоколебимости предпринимаемых правительством мер. Словом, надобно было восстановить правительственную власть и доверие к оной – без этого ничего нельзя было делать. Задача трудная, но я, решившись на все самопожертвования, как материальные, так и моральные, с полным упованием на Бога, взялся за дело.

 

В Динабурге я сделал все необходимые распоряжения для охранения его от мятежных покушений и, призвав предводителя дворянства и бывших в городе дворян, громогласно, в присутствии всех военных и гражданских чинов, высказал им свой взгляд на дело и ту систему, которой буду руководиться в моих действиях. Чтобы выказать свою решимость действовать не на словах, а на деле, я тут же приказал отдать под строгий надзор полиции предводителя дворянства, который явным образом показывал уверенность, что польское дело останется торжествующим. Это был двоюродный брат того Плятера, который напал на транспорт с оружием и впоследствии был расстрелян. Но моим словам еще мало верили, ибо в продолжение почти десяти лет не было никакого управления и власти в крае, и поляки везде господствовали, так что даже войска были наполнены офицерами польского происхождения, бывшими по большей части в заговоре и многие из них ушли в лес для формирования шаек. Римско-католическое (с. 400) духовенство было везде во главе польской пропаганды, раздувало мятеж и внушало это всем от мала до велика даже и на исповеди. Усмотрев в Динабурге, что главнейшие силы мятежников совокупляются в лесах за Двиною, в Новоалександровском (Ново-Александролвск ныне Зарасай – Ред.) и Дисненском уездах, я присоединил эти два уезда к району действий генерала Длотовского.

 

В Вильне я был принят генерал-губернатором очень радушно, он угостил обедом меня со всем штабом (прибывшими из Петербурга военными и гражданскими чиновниками). Назимов, по-видимому, был доволен моим приездом, ибо действительно находился в безвыходном положении; он не знал и не понимал ни края, ни обстоятельств, среди которых находился, и видел только, что все идет очень дурно; был крайне недоволен петербургскими властями и в особенности министром внутренних дел, которому неоднократно писал о необходимости изменить систему уступчивости и, так называемой, легальности, которыми… (отсутствие текста в первоисточнике – ред.)… хотела побороть мятеж. Назимов не мог мне ничего рассказать о положении края и, после обеда, провожая меня наверх в мой кабинет, пригласил только зайти в церковь посмотреть изготовленные им ризницы, разложенные нарочно для показа на столах, и потом объяснил только, что около дома все посадки кустарников сделаны его женою. В отношении края он ничего не мог указать, кроме реляций, получаемых ежедневно от военных начальников о встрече с мятежниками, в которых они выставляли блистательные победы над огромными будто бы бандами мятежников, тогда как большей частью шайки эти были самые ничтожные и редко превосходили 300 – 500 человек. Об секретной же организации мятежа Назимов и понятия не имел; когда же я у него спросил, какие он имеет средства для секретных дознаний о мятеже, то он объяснил мне, что поручает их своему племяннику Мясоедову, которого и рекомендовал для этого и еще одного известного… (отсутствие текста в первоисточнике – ред.) …еврея, подрядчика Алпатова.

 

Я был весьма затруднен пребыванием Назимова в Вильне, тем более, что от него узнать ничего не мог, и был очень доволен, узнав, что он чрез два дня уедет, ибо он только мне мешал пустыми рассказами и просьбами протекций разным чиновникам. (с. 401)
14-го мая 1863 г. я телеграфировал Государю о том, что вступил в должность, а 15-го числа сделал общий прием чиновников, духовенства и вообще всех сословий в Вильне; но перед этим ездил к митрополиту Иосифу (Семашко), вместе с Назимовым, и помолиться Богу в Николаевский собор, где нашел убитого гвардейского солдата, окруженного товарищами своими, ожидавшими прибытия священника для панихиды; – это первое явление произвело на меня весьма грустное впечатление. Возвратившись домой, я застал уже залы дворца наполненными.
Военные встретили меня с большим радушием и радостью, особенно гвардейцы 2-й пехотной дивизии, ибо они уверены были, что с моим прибытием изменится система управления и поляки, дотоле горделивые и дозволявшие себе всевозможные грубости и невежливости при встрече с русскими, скоро смирятся.

 

Гражданские чины, кроме русских, бывших в небольшом числе, встретили меня с видимым неудовольствием, а в особенности предводители дворянства и городское общество, преимущественно католическое. Евреи же играли двусмысленную роль и выказывали будто бы радость, но это было притворно, ибо они везде тайно содействовали мятежу и даже помогали оному деньгами. Римско-католическое духовенство было принято мною в особой зале, и на лицах, и из разговоров их, в особенности же епископа Красинского, заметна была полная уверенность, что я не успею подавить мятеж. Я всем представлявшимся высказал предназначенную себе систему действий, т. е. строгое и справедливое преследование мятежа и крамолы, не взирая ни на какия лица, и потому выражал надежду найти в них самых усердных помощников, причем советовал тем, которые не разделяют этих убеждений, оставить службу; ибо в противном случае я сам немедленно их от оной уволю и предам законной ответственности. Все они более молчали, вероятно желая убедиться на опыте в твердости моих намерений, и не буду ли я вынужден уступить и подчиниться (другой) системе…

 

Епископ Красинский так был убежден в неисполнимости моих предположений, что он мне с улыбкою отвечал: «Какой здесь мятеж? Здесь просто погоня за несколькими (с. 402) несчастными повстанцами; за ними гоняется войско в лесах, как за зайцами».
Еще замечательный был разговор жандармского окружного генерала Гильдебрандта, который во всеуслышание обвинял генерала Длотовского в потачке старообрядцев, уничтоживших шайку графа Плятера. Он старался доказать в присутствии поляков, всех чиновников и римско-католического духовенства, что там мятежа не было, а что это чистый грабеж и разбой старообрядцев и вообще русских мужиков.
Я заставил его молчать и, когда все уже разошлись, высказал генералу Гильдебрандту, что я подобных ему лиц, во вверенном мне крае, оставлять не могу, что жандармерия должна мне помогать, а не противодействовать и, еще менее, ободрять поляков и обвинять русских за то, что они исполнили обязанности верноподданных; что засим я с ним служить не буду и прошу отправиться в Петербург к шефу жандармов, которому напишу о нем для доклада Государю, с просьбою о замене его другим. Гильдебрандт был удивлен моею решимостью, ибо он привык по своему произволу распоряжать действиями главного местного начальства. Чрез неделю Гильдебрандта уже не было в Вильне, и Долгоруков, хотя с видимым неудовольствием, вынужден был его уволить от занимаемой должности.

 

16-го мая выбрался из Вильны и генерал-адъютант Назимов. Я только тогда мог свободно распоряжаться чиновниками, которые более или менее, при малой благонадежности, состояли под особым покровительством или самого Назимова, или его семейства.
Первое время пребывания моего в Вильне было крайне затруднительно. Я должен был потерять по крайней мере неделю, чтобы ознакомиться как с разными личностями, коим поручено было управление, так и вообще с ходом дел, т. е. с политическим положением края. Меня особенно заботило положение войск и правильное их распределение на огромном (с. 403) протяжении вверенного мне края, для преграды бродившим везде шайкам.

 

Всему успеху дела я обязан гвардейцам. Я в них нашел самых деятельных и благоразумных сотрудников. Они с радушием принимали все возлагаемые на них обязанности, как военные, так и гражданские, и исполняли их отлично; даже в солдатах было замечено особое стремление к подавлению мятежа: они на все шли с самоотвержением, их много ободрило данное мною приказание, чтобы нигде не давали спуска полякам, которые бы осмелились быть дерзкими в отношении к ним. Я приказал всех таковых немедленно брать под арест и отправлять к коменданту. Эта, по-видимому, маловажная мера значительно, однако же, подействовала на упадок духа поляков: они увидели, что восстановляется значение правительства и должное уважение к русским.

 

Для обуздания мятежа необходимо было, кроме возвышения духа в войске и вообще в русских деятелях, преподать правила для управления на местах, т. е. инструкцию с подробным изложением обязанностей военных начальников и других лиц, коим вверялись участки. Главное состояло в разделении всего края и всех уездов на соответственные, соображаясь с обстоятельствами и ходом мятежа, военные отделы, с подразделением оных на участки, которые, с полными правами главного распорядителя, вверялись особо назначенным для сего лицам, с полным подчинением им всего населения в тех отделах. Написав подробную инструкцию военного полицейского управления и обозначив в оной ту систему, которой я предположил руководствоваться при управлении краем, с обозначением обязанностей каждого военного начальника к прочим властям и лицам, равно с полною ответственностью тех и других, я разослал ее повсеместно к точному и непременному исполнению, сделав распределение участков и постепенно назначая в оные благонадежных, по возможности, начальников, с подчинением им всех войск, в участке находящихся.
Инструкция эта приведена в исполнение с 24-го мая 1863 г., и послужила краеугольным камнем всех дальнейших распоряжений по укрощению мятежа и устройству края.

 

К этому времени я получил первое утешительное (с. 404) сочувственное заявление к моим действиям из Москвы от митрополита Филарета, который прислал мне икону св. Архистратига Михаила при письме, с выражением всей важности возложенной на меня обязанности, выразил вместе с тем сочувствие церкви и России, и сильно поддержал меня нравственно на этом трудном поприще. Знаменательно письмо его следующего содержания (Письмо это напечатано в «Чтениях Моск. Общ. Любителей Духовн. Просвещеиия», 1871 г., сент., стр.34. – ред.):
«Было слышно и видно, что многодеятельная государственная служба вашего высокопревосходительства потребовала, наконец, облегчения, дабы часть должностного труда была заменена долею покоя. Но как скоро царское слово вас вызвало на защиту и умиротворение Отечества, вы забыли потребность облегчения и покоя, не колеблясь, приняли на себя бремя, требующее крепких сил и неутомимой деятельности, нашли новую силу в любви к Царю и Отечеству.

 

Верные сыны Царя и Отечества узнали о сем с радостью и надеждою: ваше назначение есть уже поражение врагов Отечества, ваше имя – победа.

 

Господь сил да совершит вами дело правды и дело мира.
Да пошлет тезоименного вам небесного Архистратига, да идет пред вами с мечом огненным и да покрывает вас щитом небесным. С сими мыслями и желаниями препровождаю вам, вместе с сим, в благословение икону святого Архистратига Михаила».
На это письмо я отвечал следующим:

 

«Глубоко коснулось сердца моего милостивое послание ваше и архипастырское благословение иконою святого Архистратига Михаила. Пути Всевышнего неисповедимы; – я неожиданно призван волею Государя от жизни мирной на поприще брани, для подавления крамолы и мятежа. Тяжелая пала на меня обязанность: умиротворять край, карать клятвопреступников мерами казни и крови. Человеческий взор не может прозреть сквозь завесу, покрывающую будущность этого дела.

 

Исполняя долг верноподданного и русского, в полном уповании на Бога, я духом покоен и иду смело по пути, мне свыше предопределенному. С содействием доблестного воинства нашего, в успехе сомневаться не смею.
Повергая себя и порученное мне дело умиротворения литовского края архипастырскому благословению и святой молитве вашей, с глубочайшим почтением и т. д.».

 

Между тем я занялся устройством самого города Вильны и учреждением в оном полиции, которой не существовало, так что начальники шаек, окружавших город и вообще все (с. 405) повстанцы получали все нужное из Вильны и сами проживали в оной по нескольку дней, – словом Вильна была арсенал и плацдарм мятежников, снабжавшая их ежедневно и значительным числом новобранцев. Всякий день полицеймейстер представлял мне сведения об ушедших в мятеж обывателях, средним числом от 40 – 50 человек в сутки. Останавливать их войсками не было возможности, ибо город открытый.

 

Я прибегнул к мере обложения штрафами, которая в результате оказалась очень удачною. Приказано было домохозяев, а также мастеров, трактирщиков и других облагать штрафом от 10 – 25 рублей за каждого ушедшего от них человека в мятеж и взыскивать штраф неукоснительно, продавая последнее имущество. Таким образом, были обложены монастыри и приходское римско-католическое духовенство за всякого уходившего из их среды в мятеж по 100 рублей, а при возобновлении побегов штраф велено было удваивать. За ношение траура также приказано было взыскивать 25 р. штрафу и удваивать при повторении. Мерами этими, приводимыми строго и немедленно в исполнение, прекратились все упомянутые неустройства, и из города уже редко стали уходить кой-какие бесприютные лица в мятеж. Ксендзы же и монахи, заплативши несколько сот рублей штрафу, перестали уходить в шайки. Но тем не менее, оставаясь в Вильне, они тайно и явно содействовали и раздували пламя мятежа. Сам епископ Красинский был одним из усерднейших деятелей оного. Все эти меры и многие другие, о которых не упоминаю, ибо одно перечисление их было бы затруднительно, а многие из них напечатаны и достаточно известны, принесли видимую пользу и утишили польские революционные манифестации. Но этого было слишком мало, надо было приступить к более важным мероположениям и строгому преследованию крамолы. Много было взято лиц под стражу в разное время за участие в мятеже. Ими наполнены были все тюрьмы, но, к сожалению, по большей части, их дела не были окончены, даже не начаты. О тех же личностях, кои были приговорены военными судами, не было постановлено конфирмаций, ибо опасались строгостью раздражить мятежников.

 

Желая, напротив того, показать полякам, что правительство наше их не страшится, я немедленно занялся рассмотрением приговоров (с. 406) о более важных преступниках, конфирмовал их и немедленно приказал исполнить приговоры в Вильне на торговой площади, в самый полдень и с оглашением по всему городу с барабанным боем. Я начал с ксендзов, как главных деятелей мятежа: расстреляны были два ксендза в течение недели. Поляки не верили, что я решусь на это; но когда увидели исполнение сего на деле, а не на словах, всех их обуял страх. Воплю и крику было много в городе, и многие даже уезжали из него. Епископ Красинский более других испугался казни ксендзов. Он боялся за себя и за свой капитул, и когда я потребовал, чтобы он циркулярно предписал римско-католическому духовенству противодействовать мятежу, то он притворно сказался больным и передал другому распоряжение консисториею. Для примера другим, я отправил его с жандармом в Вятку. (Где он и поныне ( 1866 г.) находится. – ред.) В числе лиц, находившихся под стражею, был раненый, бывший капитан генерального штаба Сераковский, командовавший самою большою шайкою в Самогитии, уничтоженною командиром финляндского полка генер. Ганецким; также дворянин Колышко, начальник другой значительной шайки.

 

Я приказал ускорить производимые о них дела и также конфирмовал – обоих повесить.
Эти четыре примера сильно подействовали на поляков, и они стали удостоверяться, что с ними шутить не будут, и потому, по обычному польскому характеру, многие искали уже у нас покровительства, те, которые накануне с гордостью называли себя восстановителями польской отчизны и гонителями москалей и монголов!