Геннадий Черкашин. Бриг "Меркурий"
Геннадий Черкашин. Бриг “Меркурий”. Баллада. Ленинград, Детская литература, 1981
Это книга, которую стоит прочесть каждому русскому мальчику. А если мальчик вырос не успев её прочитать, то её стоит прочесть каждому русскому дяденьке – вне зависимости от возраста. Вы узнаете кое-что о русских, о том, как русские воюют, о том, что такое для русского человека честь и подвиг. И многое поймете, к примеру, в феномене Славянска, где крохотная армия Стрелкова противостоит едва ли не всем вооруженным силам Украины, нанося им чувствительнейшие потери.
Я встретил эту книгу в Севастополе, в любимом букинисте на Проспекте Генерала Острякова, глазами рыская по полкам, а ушами выслушивая рассказ владельца магазина о том как быстро и вежливо их вернули назад в Россию и как теперь живется Севастополю с новообретенной Родиной. И вдруг мои глаза зацепились за фамилию и название: Геннадий Черкашин. “Бриг “Меркурий”. Я полагал, что неплохо знаю историю подвига “Меркурия”, судьбу одного из славнейших русских героев – капитан-лейтенанта Казарского, но вспомнил как вдохновлялся подвигом Казарского крапивинский Славка Семибратов, и подумал, что книгу обязательно надо взять для сына. А потом раскрыл её сам и уже не мог оторваться.
Фамилия автора показалась знакомой – я читал книги Николая Черкашина о повседневной жизни и подвигах наших подводников за полярным кругом. Писатели оказались не родственниками – Николай Андреевич Черкашин родился в Белоруссии, а служил на Северном Флоте, а Геннадий Александрович Черкашин (1936-1996) родился в Севастополе, жил в Ленинграде, а похоронен в своем родном городе на кладбище Коммунаров. На его надгробии выбито: «Было одно место на земле, куда я обязан был всегда возвращаться. Всего, одно место на огромной планете – Севастополь».
Геннадий Александрович – культовая для Севастополя фигура. Собственно всё его творчество – это один большой севастопольский текст. Ребенком пережил оборону Севастополя – в его семье было немало героев-моряков, включая дядю – Героя Советского Союза Дмитрия Глухова. Физик по образованию, замечательный писатель и журналист, неутомимый путешественник по призванию. Черкашин заявил о себе сборником рассказов и повестей “Вкус медной проволоки” посвященным мальчишкам осажденного Севастополя. Позднее к теме Второй Севастопольской обороны он вернется в мемуарной книге “Возвращение”.
Неоднократно переиздавался его роман “Клянусь землей и солнцем” (во второй редакции “Горькие травы Березани”), посвященный лейтенанту Шмидту. Судя по тому, что Черкашин несколько раз его переписывал, он был искренне заинтересован этой фигурой мятежника-революционера, взбунтовавшего Черноморский флот. Но, как бы не относиться к данному революционеру (на мой вкус просто очередному бунтовщику из прогрессивной интеллигенции угробившей Россию), Черкашин в романе прежде всего продолжал свой севастопольский текст, рассказывал о своем любимом городе. 
Последняя книга Черкашина “Молчание колокола” – это попытка осмыслить философию, историческую судьбу, смысл Севастополя, предпринятая в тот момент, когда казалось, что город навсегда будет накрыт волной отчуждения от России и русского начала. И вот напоминанем о месте Херсонеса в истории Киевской Руси Черкашин попытался восстановить исторический код города как одной из колыбелей русской цивилизации.
“Бриг “Меркурий” представляет собой несомненный шедевр и в творчестве Черкашина и во всей нашей детской литературе. Это с невероятным мастерством и художественным богатством написанный рассказ не только о самом бое “Меркурия”, но и о событиях ему предшествовавших, о противостоянии русского и турецкого флотов на Черном Море на протяжении и всего 1829 года.
События эти были весьма драматичными. Многолетнее греческое восстание, жертвенная борьба греков за свободу, гибель десятков тысяч людей в резне на Хиосе (с описания этой резни без всякой политкорректности к мусульманам и начинает свою книгу Черкашин), в конечном счете дали свои плоды. Объединенная англо-франко-русская эскадра разгромила лучшую часть турецкого флота в Наваринской бухте, а Россия вступила с Турцией в войну за освобождение Греции и Сербии. Дибич вторгся за Балканы, Паскевич подошел к Эрзуруму.
Остатки турецкого флота прятались в Босфоре, но были все еще опасным военным фактором. Русский черноморский флот под командованием одного из выдающихся адмиралов – Грейга, взял Анапу, затем Варну, дерзким десантом захватил в турецком тылу порт Сизополь и сделал его своей крейсерской базой, с которой стерег вражеский флот в Босфоре и парализовал турецкое судоходство, прежде всего – помощь осажденному Эрзуруму.
В книге ярко показан контр-адмирал Иван Семенович Скаловский – соратник Сенявина, прославивший себя подвигом еще по время Архипелагской экспедиции, когда его бриг “Александр” у острова Брацо отразил нападение трех французских канонерок и тартаны “Наполеон”, причем одна из канонерок была уничтожена на месте, а “Наполеон” затонул вернувшись в гавань Сполатро на глазах у маршала Мармона.
На наших глазах Скаловский командует обороной Сизополя, а затем именно рейд его отряда 4 мая 1829 на Пендераклию, где он сжигает недостроенный турецкий линейный корабль, запускает всю дальнейшую цепочку событий. Рассчитывая помочь Пендераклии из Босфора выходит турецкая эскадра во главе с капудан-пашей. И на эту эскадру из шести линкоров, двух фрегатов, пяти корветов и двух бригов наскочил крейсировавший вдоль побережья Анатолии фрегат “Рафаил”.
Превосходство турок было подавляющим, положение – безнадежным. И капитан “Рафаила” Семен Михайлович Стройников – заслуженный моряк, совсем незадолго до того передавший командование тем самым бригом “Меркурий” Казарскому, решил сдать корабль туркам вопреки Морскому Уставу Петра Великого, гласившему, что русские воинские корабли никогда и ни перед кем не должны спускать флага.
Спор о мотивах Стройникова продолжается до сих пор. Черкашин полагает, что дело было в малодушии капитана Стройников, перед мысленным взором которого рисовался родной домик, садик и прочее, что жаль было терять. В этом объяснении есть как минимум художественная правда. С фигурами служилых людей предающих отечество ради домика и садика и ссылаясь на безвыходность положения нам приходится сталкиваться постоянно. Офицеры “Рафаила” на суде над ними после возвращения из плена валили всё на нижних чинов – мол они решили драться, но обнаружили в матросах нежелание сражаться и услышали от них просьбы не губить… Если это малодушие матросов и не было выдумкой офицеров, то говорит оно исключительно о плохом моральном климате на корабле и вине опять же офицеров – Казарский в своем безнадежном бою с проблемой неподчинения не столкнулся.
Наконец, целую апологию Стройникова сочинил в романе “Бронзовый мальчик”… как ни странно Владислав Крапивин. Мол Стройников понял бессмысленность этого сражения, ничего стратегически не решающего, и решил спасти 200 человеческих жизней ценой своего позора. Апология странная. Практически ни одно сражение в войне ничего стратегически не решает. Генеральное сражение даже в войнах XIX века редкость и решало всё далеко не всегда (вспомним Бородино). Победа и поражение в войне складываются именно из таких нерешающих сражений, из оставшихся никому не известными подвигов, из “бессмысленных” гибелей. Чаще всего концентрация таких сражений на одной из чаш весов и создает победу или, по крайней мере, дарует нации чувство чести, как, к примеру, славный бой “Варяга”.
Жизни людей (из 200 матросов плен пережили, кстати сказать, всего 70) Стройников оплатил не своим личным бесчестьем, а бесчестьем русского флота. По счастью это бесчестье было почти сразу же заглажено подвигом “Меркурия” – об обоих событиях сдаче “Рафаила” и подвиге “Меркурия” начальство флота узнало одновременно. В последствии некоторые злые языки даже пытались утверждать, что подвиг “Меркурия” искусственно раздувался, чтобы сгладить впечатление от сдачи “Рафаила”. Хотя ни о какой “искусственности” применительно к столь славному бою говорить не приходится. Казарский спас честь русского флота именно потому, что решился на подвиг, на который не решился Стройников.
Через три дня после сдачи “Рафаила” и ничего о ней не зная фрегат “Штандарт” и бриги “Орфей” и “Меркурий” крейсировали у Пендераклии пытаясь выследить турецкую эскадру. И своего дождались – гордые победой на русским фрегатом турки вышли прямо на них. “Штандарт” и “Орфей” двинулись к Сизополю, чтобы предупредить русскую эскадру Грейга, а “Меркурию” был дан приказ взять тот курс, который обеспечит ему самый быстрый ход и уходить от турок.
“Меркурий” был обречен на отставание. Он сделан был из тяжелого и прочного крымского дуба, что повышало его ходовые качества на волне и жизнестойкость, но значительно снижало скорость при слабом ветре. Хотя Казарский поставил матросов на весла, турецкие большие корабли его скоро догнали и выбор мог быть только один – сражаться или драться. На военном совете было принято мнение первого же высказавшегося – младшего по чину и старшего по возрасту штурмана Прокофьева – драться и взорвать себя вместе с турецким кораблем:
“Корпуса штурманов поручик Прокофьев первый предложил бриг взорвать на воздух, вследствие чего решено было: защищаться до последней степени и потом, свалившись с одним из неприятельских кораблей, зажечь оставшемуся в живых офицеру крюйт-камеру, для чего и был положен на шпиль заряженный пистолет”.
Бой “Меркурия” был, в сущности, длинной прелюдией к красивому самоубийству, к использованию того самого заряженного тульского пистолета в пороховой камере. То, что дело до этой последней части не дошло – чудо. Среди факторов этого чуда был все-таки начавшийся ветер – слишком поздний, чтобы уйти, но достаточной, чтобы маневрировать в ходе боя. Без чего, конечно. “Меркурий” погиб бы. Но Николай I не случайно велел включить в гербы всех дворян-офицеров “Меркурия” тульский пистолет – их готовность идти до конца была в полной мере оценена.
Подсчеты дают интересную статистику – благодаря неповоротливости турецких кораблей и маневренности “Меркурия” в каждый конкретный момент времени 18 орудиям русского брига противостояло не более 16-20 турецких орудий. Турки могли использовать только один борт, “Меркурий” оба. Турки не могли поставить маленький бриг между двух огней, так как попросту уничтожили бы друг друга. Вести огонь с высоких кораблей по низенькому “Меркурию” могли только орудия нижних деков. Напротив, подвижные легко перемещаемые скорострельные карронады Меркурия позволяли командовавшему артиллерией брига лейтенанту Новосильскому (в будущем соратнику Нахимова, герою Синопского боя и Севастопольской обороны и видному государственному деятелю) концентрировать огонь на избранном направлении.
Фактически турки находились в положении кошек пытающихся ухватить за хвост юркого и к тому же царапающегося в ответ мышонка. Размер и боевая мощь шли им скорее в минус. Атака турок была несинхронной да и вряд ли было возможно при их уровне военно-морского искусства провести атаку двумя кораблями так, чтобы не повредить друг друга.
Казарский подпустил турок на близкое расстояние, успокаивая нервничавших от отсутствия выстрелов матросов: “Ничего, ребята, они везут нам Георгия”. Затем офицеры сами, чтобы не отвлекать матросов от гребли, открыли огонь из кормовых орудий. “Селимие” попытался дать залп всем бортом по корме “Меркурия”. Казарский уклонился и дал в свою очередь полный залп по флагману.
Затем “Меркурий” был зажат между “Селимие” и “Реал беем” и оттуда прокричали: “Сдавайся и убирай паруса!”. На мачты турок высыпали абордажные команды. В ответ “Меркурий” смел абордажников с мачт рузейными и пушечными залпами и продолжил бой.
Обстановка была конечно адская. “Меркурий” получал многочисленные пробоины, в том числе и ниже ватерлинии, трижды на корабле вспыхивали пожары, которые, однако, успешно тушились матросами.
И вот, кульминационный момент боя. “Меркурий” делает рискованный маневр и канонир Иван Лисенко удачным выстрелом наносит критические повреждения такелажу “Селимие” – грот-марсели и грот-брамсели повисают, начинают полоскаться и турецкий флагман теряет ход. “Селимие” дает опасный прощальный залп, нанесший урон “Меркурию” (этот момент у Черкашина описан не точно – у читателя создается впечатление, что залп “Селимие” прошел мимо). Но угнаться за бригом утратив часть парусного вооружения “Селимие” уже не может.
Начинается поединок с “Реал беем” в ходе которого перебит такелаж фок-мачты турка. Свернувшийся марсель лишает “реал бей” части хода, а поставленные турками для максимальной скорости дополнительные паруса – лисели, обрушившись закрывают орудийные порты. “Реал бей”, к стыду находившегося на нем пленником Стройникова, тоже ложится в дрейф и выходит из боя. “Меркурий” удаляется от серьезно поврежденных турок непобежденным и торжествующим, а на следующий день присоединяется к вышедшей из Сизополя эскадре Грейга.
Официальный отчет адмирала Грейга императору Николаю I звучал так:
«Когда по случаю замечательного приближения к нему неприятеля, за крейсерами нашими в погоню устремившегося, командиром фрегата «Штандарт» приказано было каждому судну взять такой курс, при коем оное имеет наилучший ход, тогда бриг «Меркурий» привел в галфвинд на румб NNW, имея у себя флот турецкий к SSО, и поставил все паруса; однако сия перемена курса не могла отдалить его от преследующих, и лучшие ходоки неприятельского флота, два корабля, один 110-пушечный под флагом капудан-паши, а другой 74-пушечный под адмиральским флагом, настигали бриг чувствительно и в ходе 2-го часа пополудни находились от него на полтора пушечных выстрела, а как в это время стихающий ветер еще более уменьшал ход, то капитан-лейтенант Казарский в надежде удалиться обратился к действию веслами, но и сия утешительная надежда недолго продолжалась, ибо в половине 3-го часа ветер опять посвежел, и корабли начали приближаться, открыв огонь из погонных своих орудий. Видя совершенную невозможность избежать столь неравного сражения, капитан-лейтенант Казарский, собрав всех офицеров своих, составил военный консилиум, на котором корпуса штурманов поручик Прокофьев первый предложил взорвать бриг на воздух, и вследствие того положено единогласно: защищаться до последней крайности, и наконец, если будет сбит рангоут или откроется в судне течь, до невозможности откачивать оную, тогда свалиться с каким-либо неприятельским кораблем, и из офицеров кто останется еще в живых, должен зажечь крюйт-камеру, для чего был положен на шпиль заряженный пистолет.
После сего командир брига долгом поставил напомнить нижним чинам об обязанностях их к Государю и Отечеству и, к удовольствию, нашел в людях решимость драться до последней капли крови. Успокоенный таковыми чувствами экипажа, капитан-лейтенант Казарский прекратил действие веслами и, приказав отрубить ял, за кормою висевший, открыл огонь из ретирадных пушек. Вскоре за тем 110-пушечный корабль начал спускаться, чтобы занять правую сторону, а может быть, сделать залп вдоль брига, но сей последний избежал столь пагубного действия, взяв направление к N; таким образом, еще около получаса он терпел только от одних погонных пушек; но после того был поставлен между двумя кораблями, из коих каждым сделано по бригу два залпа, и с корабля капудан-паши закричали: «Сдавайся и убирай паруса!» На сие ответствовало с брига огнем всей артиллерии и ружей при громком «ура», и оба корабля, сдавшись несколько за корму брига, продолжали до 41/2 часов непрерывную пальбу ядрами, книпелями, картечью и брандскугелями, из коих один горящий завязнул между гаспицами, произвел пожар, но, к счастью, оный вскоре был потушен.
Во все время сражения бриг упорно отпаливался, уклоняясь по возможности, дабы избегать продольных выстрелов. Между тем, действуя по 110-пушечному кораблю правым бортом, перебил у него ватер-штаги и повредил гротовый рангоут, отчего корабль сей, закрепив трюсели, рот-бом-брамсель и брамсель, привел к ветру, на левую сторону и, сделав залп со всего борта, лег в дрейф. Другой корабль еще продолжал действовать, переменяя галсы под кормою брига, и бил его ужасно продольными выстрелами, коих никаким движением избежать было невозможно, но и сие отчаянное положение не могло ослабить твердой решимости храброго Казарского и неустрашимой его команды; они продолжали действовать артиллериею, и, наконец, счастливыми выстрелами удалось им повредить на неприятельском корабле грот-руслень, перебить фор-брам-рей и левый нок фор-марса-рея, падение коего увлекло за собою лисели, на той стороне поставленные, тогда и сей корабль в 5 1/2 часов привел в бейдевинд.
Во время сего ужасного и столь неравного боя, продолжавшегося около 3 часов в виду турецкого флота, состоявшего из 6 линейных кораблей, в том числе и двух атаковавших бриг (двух фрегатов, двух корветов, одного брига и трех одномачтовых судов), с нашей стороны убито рядовых 4 человека, ранено 6, пробоин в корпусе судна с подводными 22, в рангоуте 16, в парусах 133, перебитого такелажа 148 штук, разбиты гребные суда и коронада.
В заключение капитан-лейтенант Казарский доносит, что он не находит ни слов, ни возможности к описанию жара сражения, им выдержанного, а еще менее той отличной храбрости, усердия и точности в исполнении своих обязанностей, какие оказаны всеми вообще офицерами и нижними чинами, на бриге находящимися, и что сему токмо достойному удивления духу всего экипажа, при помощи Божией, приписать должно спасение флага и судна Вашего Императорского Величества.
Итак, 18-пушечный российский бриг в продолжение 3 часов сражался с достигшими его двумя огромными кораблями турецкого флота, под личною командою главных адмиралов состоящими, и сих превосходных сопротивников своих заставил удалиться.
Столь необыкновенное происшествие, доказывающее в чрезвычайной степени храбрость и твердость духа командира судна и всех чинов оного, обрекших себя на смерть для спасения чести флага, ими носимого, превышает всякую обыкновенную меру награды, какую я могу назначить сим людям, и токмо благость и неограниченные щедроты Вашего Императорского Величества в состоянии вознаградить столь достойный удивления подвиг, который, подвергая всеподданнейше на благоусмотрение Ваше, Всемилостивейший Государь, подношу для себя табель о числе людей, на бриге состоящих, и список офицеров онаго»
Резолюция Николая I гласила:
«Капитан-лейтенанта Казарского произвести в капитаны 2 ранга, дать Георгия 4-го класса, назначить в флигель-адъютанты с оставлением в прежней должности и в герб прибавить пистолет. Всех офицеров в следующие чины и у кого нет Владимира с бантом, то таковой дать. Штурманскому офицеру, сверх чину, дать Георгия 4-го класса. Всем нижним чинам знаки отличия военного ордена и всем офицерам и нижним чинам двойное жалование в пожизненный пенсион. На бриг «Меркурий» — Георгиевский флаг. Повелеваю при приходе брига в ветхость заменить его другим, новым, продолжая сие до времен позднейших, дабы память знаменитых заслуг команды брига «Меркурий» и его имя во флоте никогда не исчезали, и, переходя из рода в род, на вечные времена служили ПРИМЕРОМ ПОТОМСТВУ».
Казарский заслуженно стал национальным героем. Его карьера шла вверх – он получил фрегат. Затем стал капитаном 1 ранга и включен в свиту Николая I для особых поручений. Император смотрел на Казарского как на одного из тех честных людей нового поколения на которых он может опираться и кому может доверять.
Именно это императорское доверие Казарского и погубило. Он вскрыл крупные злоупотребления в интендантстве Черноморского флота и был при загадочных обстоятельствах отравлен в Николаеве в 1833 году, якобы по частным причинам, связанным с наследством. Дело было замято и убийцы так никакого наказания и не понесли. Так Россия рано потеряла одного из своих героев, который, возможно, мог бы принести своими мужеством и честностью огромную пользу и флоту и государству.
Посмертная слава Казарского была не менее громкой. Он был первым из русских героев, кому установили памятник в Севастополе, заложенный в 1834 и открытый в 1839 году. Это один из лучших и лююимейших памятников Севастополя. По предложению адмирала Лазарева А.П. Брюллов разработал удивительно изящный монумент – на усеченной пирамиде покоится бронзовая греческая триера. По бокам барельефы – Нептун, Меркурий и богиня победы Ника. И профиль самого Казарского. Знаменитая лакончиная надпись, как утверждается придуманная самим императором, относится к лучшим образцам надписей на памятниках всех времен и народов: “Казарскому. Потомству в пример”.
Геннадию Черкашину удалось удивительно ярко и увлекательно рассказать эту историю. Сперва некоторая цветистость слога писателя нервирует, но, по мере того, как она обрастает фактурой, изложение становится суше и строже и по настоящему затягивает.
Ты начинаешь понимать механику действий флота на той войне и то почему бриг “Меркурий” оказался именно в то время на том месте и в той ситуации, когда оставалось только сражаться. Через вставные истории рассказываются много других увлекательных подвигов русского флота в начале XIX века – времен экспедиции Сенявина и русско-турецкой войны 1828-29 гг. Подробно описан бой в Пендераклии, терзания Казарского, чей бриг все время был на посылках и не оказывался в настоящих сражениях. Ну и, наконец, полный драматизма сам бой “Меркурия”.
Чрезвычайно удачно то, что в книге нет никаких выдуманных персонажей. Часть глав подана с точки зрения мальчишки – штурманского ученика Феди Спиридонова. Но этот юноша был реальным участником боя, а впоследствии стал заслуженным штурманом. Нет и вымышленных подвигов. Один из самых драматичных эпизодов книги – подвиг матроса Афанасия Гусева, закрывшего своим телом пробоину и велевшего подпереть его тело бревном, чтобы вышла полноценная заплата. Писатель приписывает своим героям слова, мысли, но не дела. Все дела их строго задокументированы.
Не подвержен Черкашин и современной политкорректности. Никаких “россиян” у него не действует. Его герои русские моряки русского флота действующие во славу России и русского оружия. Несмотря на все условности советского атеизма они молятся и взывают к богу. А также весьма нелицеприятно судят о религии врагов:
С берега, ещё окутанного дымкой, доносились крики муэдзинов: «И бисмала рах-ма-уль ра-хи-им…»
– Ишь свого бога кличут, – тихо проговорил кто-то из матросов.
– Бога имеют, а жестокие… – проговорил другой матрос, в словах которого послышалось осуждение.
Вслух эту тему никто не подхватил, но все, кто был рядом, вспомнили найденные на следующий день после штурма Сизополя на берегу трупы двух егерей, изуродованные с нечеловеческой жестокостью.
Вспомнили и о диком турецком обычае украшать свои знамёна кровавыми отпечатками отрубленных солдатских рук. И о частоколах, унизанных головами повстанцев – греков и сербов.
И вспомнили, как старый егерь-гвардеец, когда похоронили на христианском кладбище его несчастных товарищей, сказал то ли самому себе, то ли кому другому, что, мол, пужают нас бусурмане, когда мёртвых казнят, а то им невдомёк, что раз оно так, стало быть, боятся они нашего брата.
Вообще, тема турецкой жестокости как главного мотива двигавшего русскими войнами на Балканаз в XIX веке раскрыта Черкашиным чрезвычайно емко.
Но главной находкой книги является, конечно, противопоставление отваги капитана “Меркурия” и его команды и трусости капитана “Рафаила”. Мы периодически видим бриг и Казарского глазами Стройникова и чувствуем всю мощь противопоставления двух капитанов. Того, для которого высшей ценностью является родовое поместье и того, для кого выше всего честь и слава.
Было пять с половиной часов пополудни, когда удачным выстрелом «Меркурий» перебил левый нок фор-марса-рея, отчего в тот же миг полетели вниз поставленные лиселя, и белые полотнища накрыли турецких артиллеристов вместе с пушками. Вырвались из расщеплённого руслена ванты и застонал весь корабль, когда, ощутив свободу, опасно качнулась тяжёлая грот-мачта. Заплясали, задёргались над палубой оборванные шкоты и фалы, и бывшему капитану «Меркурия» Стройникову показалось вдруг, что сейчас зазвонят колокола.
Весь бой брига с турецкими кораблями провёл он на мостике «Реал-бея» и поэтому видел, как турецкий стрелок целился из длинного ружья в Казарского и как заслонил своего капитана какой-то матрос. Видел Стройников, как над головой Казарского в мачту врезалось ядро и как он упал на палубу, раненный обломком. И видел он, как затем поднялся Казарский и, перевязав себе голову шейным платком, продолжал командовать своим судном как ни в чём не бывало. А теперь Стройников видел, как уходит «Меркурий»…
«Меркурий»… Бриг, которым он командовал при Анапе и Варне… На котором он заслужил все свои военные награды и высокий чин капитана второго ранга… Который он покинул, чтобы повести в бой новый, более быстроходный и более сильный корабль. Теперь «Рафаил», поди, уже стоял под окнами султанского дворца в Босфоре, а «Меркурий», этот маленький израненный бриг с рваными парусами, уходил.
Он уходил, как и дрался, без всякой суеты и поспешности. И узкий след, который вытягивался за его кормой, напомнил Стройникову ту речку, которая, извиваясь, протекала у подножия зелёного холма, – и Стройников опять увидел свой дом с колоннами, белую звонницу на крутом холме, синюю ленту реки с водоворотами и заводями и золотисто-оранжевого тонконогого жеребёнка, который скакал по отмели, разбрызгивая во все стороны прозрачные как слёзы капли воды…
Израненный бриг уплывал. Всё дальше и дальше от того места, где на пологой морской волне, безжизненно свесив перебитые крылья, покачивались две большие белые птицы.
В этом противостоянии Стройников-Казарский заключена, пожалуй, наивысшая воспитательная ценность книги Черкашина. Оно позволяет мальчишке проникнуть не только в природу отваги, но и в механику предательства. Наука, которая сегодня для нас неизменно актуальна.
Как я уже говорил, книга Черкашина о бриге “Меркурий” рассказывает не только о нашем прошлом, но и о нашем настоящем. Параллель между неравным боем Славянска и неравным боем “Меркурия” самоочевидна. А сопоставление некоторых других поступков и событий читатель произведет и сам.
Геннадий Черкашин
Бриг «Меркурий»
Баллада
На земле всё проходит, только звёзды извечны и песни о героях, ибо, погибая, герои оставляют потомкам жажду подвига.
Из старинного сказания
…Первый крик раздался на рассвете, когда на море лежал туман и редкие волны с тихим плеском разбивались о скалы. И крик этот был страшным, потому что был криком смерти, и он пронёсся над зелёной долиной, над виноградниками и плантациями олив, над рощей алеппской сосны и апельсиновыми садами, над приземистыми хижинами пастухов и, наткнувшись на скалистую гряду с мраморным карьером, рассыпался, как разбитое стекло, — и люди услышали эхо.
Потом раздался выстрел.
Ещё спали в деревянных люльках младенцы. Спали, безмятежно раскинув руки, юноши — потомки древних эллинов. Спали их матери и отцы. И только те услышали крик смерти; кто выгонял из хлева скотину или готовил лодки к выходу в море. Люди вздрогнули, настороженно прислушались: и до их слуха донёсся дробный стук копыт да тихое ржание арабских коней…
На закате, когда багровое солнце погрузилось в светлые воды Эгейского моря, янычары собрались в лагере на берегу. Неторопливо и заботливо они обтирали свои короткие ятаганы и ногтем проверяли, сколь сильно они притупились. Янычары были голодны, их мучила жажда, и. они устали. Запылали костры, над ними повисли бараньи туши. Отмыв пот и кровь, янычары совершили вечерний намаз.
Затем они жевали баранину и запивали её зелёным чаем. Они так устали, что уже ничего не говорили друг другу, только жевали горячее мясо и глотали чай, и глаза у них были красными от напряжения, но ни жалости, ни раскаяния, ни простого сострадания в них не было, хотя весь день с рассвета до заката они резали людей. И бей, который привел их сюда, уже объявил, что из ста тысяч жителей Хиоса в живых осталось совсем немного, да и те будут выловлены и проданы в Египет, в рабство.
Ночью среди звона цикад до лагеря иногда долетали слабые стоны. Часовой, дремавший у костра, поднимал сонную голову, равнодушно прислушивался, опираясь на пику, и снова впадал в дрёму. «Такова воля падишаха… Такова воля пророка Магомета… Такова воля самого аллаха…» — думал он, когда долетавшие до лагеря янычар стоны снова будили его…
В те времена на картах Европы не было таких государств, как Греция и Болгария, Югославия и Румыния, — были народы, подданные турецкого султана: болгары, греки, сербы, хорваты, македонцы, черногорцы, валахи, армяне, грузины и ещё многие другие, и была огромная Османская империя, поглотившая эти народы, империя, которая простёрлась на три континента — от Асуана, что на Ниле, до Дуная, от берегов Тигра и Евфрата до берегов Атлантического океана. Ещё эту империю называли Оттоманской, или Турцией, или Блистательной Портой.
В империи пытали болью и кровью. Пытали рабством. Пытали страхом. Посвист кривых, как молодой месяц, голубых сабель янычар заглушал пение птиц, и солёная человеческая кровь щедро кропила и без того солёную от слёз и пота землю. Не выдержав, восстали сербы. Восстали армяне. Восстали греки. Пики янычар украсились человеческими головами. Даже с мёртвых янычары сдирали кожу.
…Россия не могла допустить истребления народов.
Уже позади было сто лет кровопролитных войн с Турцией. И впереди было столько же. Войн, ведя которые, Россия не только пробилась к Чёрному морю, вернув свои исконные земли, но и помогла многим народам Закавказья и Балкан обрести свободу, отнятую в средние века воинами в тюрбанах.
Весной 1828 года русская армия Дибича форсировала пограничный Прут и Дунай. Той же весной экспедиционный корпус генерала графа Паскевича нанёс сокрушительный удар турецкой армии в Закавказье — началось освобождение Восточной Армении. Русский флот под флагом вице-адмирала Гейдена блокировал Дарданеллы. Из Севастополя вышел в море Черноморский флот…
Белые призраки
Они всегда появлялись неожиданно, белые призраки, лёгкие как птицы, и парили в синеве, морской и небесной, дерзкие и манящие.
Но все попытки кораблей капудан-паши догнать их заканчивались ничем: призраки исчезали.
И гуляла по всему Турецкому побережью от Дьявольской реки в Румелии до Синопа в Анатолии молва о духах шайтана, сжигающих султанские корабли.
Вставало солнце на востоке, и садилось солнце на западе. Падали на воду туманы и таяли. Свинцовой стеной вставали дожди и иссякали, повинуясь воле аллаха. И только белые призраки появлялись неожиданно и плясали на волнах, неуловимые, как чайки…
В Босфоре — солёной реке, разделившей Европу и Азию, — стояли турецкие корабли. Ржавели в воде якоря английской работы, сырели от влажных ветров и дождей свёрнутые паруса, сотканные из лучших сортов египетского хлопка, обрастали мягкими рыжими водорослями и чёрными полипами днища быстроходных кораблей, но не рисковал верховный адмирал Порты капудан-паша вывести свой флот в Средиземное море, потому что у выхода из Дарданелл подстерегала его русская эскадра под флагом вице-адмирала Гейдена — та самая, что осенью 1827 года вместе с эскадрами союзников — англичан и французов — сокрушила в Наварине великий флот Порты — шестьдесят пять турецких, египетских и тунисских боевых кораблей…
Не пришлось быть в наваринском деле капудан-паше — турецкими силами командовал там Тахир-паша, а египетскими — адмирал Мухарем-бей, но рассказывали ему капитаны, как дым превратил день в ночь, а красное пламя пылающих кораблей — ночь в день.
Бледнели звёзды на наваринском небе, и таяли от нестерпимого жара, словно выброшенные на горячий песок, медузы.
Знал он, что русские моряки задали тон в этом сражении, и сердце старого адмирала распирала ненависть к русским такая же лютая, как зимний ветер норд-ост, дующий из заснеженных донских степей. И мечтал адмирал бросить парусную армаду на Севастополь, чтобы самому насладиться зрелищем пылающих кораблей, чтобы самому увидеть, как гигантские языки пламени станут слизывать звёзды над русским городом… Но после наваринского побоища не было у капудан-паши такой армады.
Впервые за все времена флот Блистательной Порты, веками считавшийся одним из сильнейших в мире, и по числу кораблей и по числу пушек уступал русскому Черноморскому флоту. Помнил старый адмирал ещё те времена, когда всё Чёрное море было внутренним турецким морем. Как всё изменилось!
Не спал ночами капудан-паша, ворочался с боку на бок, прислушиваясь, как шумят под окнами кипарисы. Привычно перелаивались собаки, стаи которых по ночам наводняли кривые и узкие улицы Константинополя и Галаты.
Заливистый лай собак мешал заснуть. Капудан-паша хлопал в ладоши, и заспанный мавр приносил ему раскуренный кальян. Старик брал в руки гибкий мундштук и надолго задумывался. Он вспоминал своего сына, капитана корвета «Нассабих Сабах», молодого бесстрашного моряка, погибшего в Наварине. Этот корвет, взятый русскими в качестве приза, маячил, блистая свежей окраской, на виду турецких берегов в составе эскадры Гейдена.
Как быстро русские стали моряками! Когда в 1770 году эскадра адмирала Спиридова впервые вошла в воды Средиземного моря, на берегах Босфора эта весть вызвала только саркастические улыбки. Думали: русские… какие же они моряки?! Посмеивались над тем, что средиземноморскую экспедицию возглавил бывший гвардейский офицер граф Алексей Орлов. Турецкий флот, более многочисленный, базировался близ острова Хиос. Дожидался. Наконец русская эскадра вошла в Хиосский пролив. На палубе флагманского корабля русских «Евстафий» играла музыка. Несмотря на огненный шквал, «Евстафий» вплотную подошёл к кораблю капудан-паши «Реал-Мустафа», и, сцепившись бортами, русские бросились на абордаж. Искры горящей мачты, упавшей поперёк «Евстафия», попали в крюйт-камеру[1], и оба корабля взлетели на воздух. Потеряв капудан-пашу, турецкие капитаны отвели свои корабли в Чесменскую гавань. А ночью отряд кораблей под командованием бригадира Грейга атаковал запертый в Чесме турецкий флот и сжёг его с помощью брандеров… [2]
Сын чесменского бригадира вице-адмирал Грейг возглавлял теперь Черноморский флот. Это был решительный адмирал. С первых дней войны он лично принимал участие во всех крупных операциях русского флота. Сначала он поставил свои корабли на Анапском рейде и, высадив десант, осадил обнесённую неприступной гранитной стеной крепость. Ежедневно бомбардируя крепость и посылая солдат на штурм, Грейг вынудил двухбунчужного пашу Шатавер-Осман-оглы, коменданта крепости, сдать Анапу.
В конце прошлого лета та же картина повторилась под Варной. Опять крепость бомбардировали застывшие на рейде корабли, и доставленные морем русские солдаты и артиллеристы, окружив крепостную стену земляными укреплениями, повели осаду с таким упорством и знанием дела, что капудан-паша вынужден был начать переговоры с Грейгом о сдаче крепости.
Свидание состоялось на борту русского корабля. На протяжении всех переговоров лицо шотландца оставалось беспристрастным. Капудан-паше запомнились впалые, тщательно выбритые щёки, тонкие губы и холодный взгляд светлых глаз. Грейг потребовал немедленной капитуляции. Своё согласие капудан-паша мог дать только после военного совета в крепости. На военном совете было решено, что время сдачи Варны ещё не пришло. И всё-таки 29 сентября крепость пришлось сдать.
А зимой эскадра под флагом контр-адмирала Кумани дерзким и внезапным нападением захватила Сизополь. Русские пришли словно призраки с моря, когда их никто не ждал, и, легко овладев одной из лучших гаваней на Румелийском побережье, разместили здесь отряд своих крейсеров.
Капудан-паше было хорошо известно, как взбешён этим обстоятельством султан Махмуд. Ещё бы — русские корабли базируются на расстоянии всего лишь дневного перехода от самой столицы! В глубине турецкой территории. Такого ещё не бывало!
Выйти всем флотом в море и уничтожить в Сизополе малочисленный отряд русских крейсеров?.. Или по-прежнему выжидать?.. Вот те вопросы, на которые капудан-паша не мог дать ответа. «Не потому ли русский отряд столь малочислен, чтобы у меня создавалось впечатление лёгкой добычи?» — думал он. Не военная ли это хитрость Грейга, рассчитанная на то, чтобы турецкий флот выманить из пролива?
В море, не сомневался в этом капудан-паша, в сражении двух флотов победа, как это всегда случалось в последние годы, достанется русским.
И поэтому медлил принимать последнее своё решение старый адмирал. И поэтому ржавели положенные на дно Константинопольского пролива якоря английской работы.
Уже в бело-розовую пену цветущих садов погрузились дома и мечети Стамбула, и над высокими иглами минаретов пронеслись на запад последние караваны перелётных птиц, а корабли по-прежнему стояли на якорях напротив древней крепости Румели-Хисары, и быстрые каики стамбульских лодочников подлетали к трапам, чтобы свезти на берег офицера или корабельного муллу.
Но вот зашушукались в кофейнях и на пристанях о том, что молодой султан решил устроить смотр своему флоту. Опять говорили о белых призраках, которые внезапно появляются перед амбразурами береговых батарей. Находились очевидцы, которые уверяли, что даже раскалённые мраморные ядра бессильны против этих духов шайтана. Слова произносили с оглядкой, остерегаясь шпионов великого визиря. По слухам, тех, кто был неосторожен, сначала били палками по пяткам за распространение панических слухов, а затем ссылали на галеры. Быть может, так оно и было…
Утром одиннадцатого дня второго весеннего месяца нисана султан Махмуд Второй — брат убитого заговорщиками султана Селима — в сопровождении великого визиря и свиты через мраморный портик дворца Долмабахче вышел прямо на пристань, где его уже ждала галера.
Велик был султан Селим, посмевший распустить войско янычар, не справившихся с восставшими греками и сербами. Решил он по образцу и подобию европейских держав создать регулярную армию, для чего пригласил французских офицеров. Не простили этого Селиму янычары. Ворвались они в покои султана и убили его, чтобы сохранить свои привилегии и право на добычу. Но недолгим было их торжество. Вернул себе наследный трон Махмуд и жестоко расправился с мятежниками.
Властным был взгляд его чёрных, горящих, глаз, надменно были сжаты его тонкие губы, окаймлённые чёрной короткой бородой; прекрасен был крупный изумруд, украсивший чалму над переносицей, дорогой была расшитая золотом и жемчугом одежда. Решительным шагом ступил султан на палубу своей раззолоченной галеры и величественно сел на подушки.
Двадцать шесть гребцов разом подняли янтарные вёсла, разом опустили их на воду, и галера понеслась по проливу как сказочная птица.
Толпы людей на пристанях и набережных падали ниц. Гулко и торжественно звучали на палубе галеры огромные турецкие барабаны.
На кораблях уже ждали прибытия падишаха. Курились фитили в руках канониров, готовых по взмаху руки всем бортом произвести салют.
Густой, насыщенный запахом хвои стекал с прибрежных холмов свежий утренний воздух. Раздувались на ветру белые, закатанные до колен шальвары матросов. Короткие красные и синие жилеты обтягивали их мощные, туго перепоясанные в талии тела. Небольшая белая чалма или красная феска украшали их коричневые от солнца и ветров головы.
Тщательно скрывая от подчинённых свою тревогу, ждал приближения султанской галеры капудан-паша. Что скажет ему Махмуд? Велит напасть на Сизополь? Или прикажет открыть охоту на белых призраков?..
Залп салюта поднял с воды стаи чаек, и они с криком понеслись на север — туда, где чёрной стеной громоздилась к горизонту морская стихия.
Галера приблизилась к трёхдечному кораблю капудан-паши «Селимие» и, взбуравив вёслами воду, замерла рядом. По перекинутым сходням султан первым перешёл на палубу флагмана. Прижав руки к груди, капудан-паша сделал шаг навстречу Махмуду.
— Сераскер[3] Румелии храбрый Гуссейн-паша, — вместо приветствия тихим голосом проговорил Махмуд, — бросил на штурм Сизополя четыре тысячи пехоты и тысячу восемьсот всадников. Но наших доблестных воинов русские корабли встретили картечью… Разве русская эскадра в Сизополе сильнее нашей?.. Русские повсюду, — гневно продолжал султан. — В Фаросском заливе они чувствуют себя, как дома. Я спрашиваю: до каких пор это будет продолжаться?
— Мой повелитель, флот готов выйти в море и сразиться с врагом, — проговорил капудан-паша.
Махмуд усмехнулся и, повернувшись к великому визирю, насмешливо произнёс:
— Посмотрим, на что ещё годятся наши моряки. Маневрировать хоть не разучились?
В сопровождении визиря и капудан-паши султан через адмиральскую каюту вышел на кормовой балкон. Дул свежий зюйд-вест. Солнце то пряталось в быстролётных облаках, то его лучи, пробив пелену, веером падали на заросшие сосной и можжевельником высокие берега, скользили по светло-зелёной поверхности пролива, и, попав в искрящийся золотистый поток, вспыхивали борта кораблей, двумя колоннами вытянувшихся вдоль Босфора.
По сигналу капудан-паши на верхней палубе громко ударили барабаны — и в ту же секунду ванты запестрели от бегущих к реям матросов. Вот разбежались по реям. Вот поползли вниз, распускаясь, белые полотнища.
Припав к окуляру подзорной трубы, султан с жадностью следил, как, поймав в паруса ветер, понеслись к выходу в открытое море парусные громадины. Да, он ещё построит корабли! И будет их много, столько же, сколько у британцев! И вновь грозой для всех станет его флот! Огненными смерчами пройдут эскадры по российским портам, всё уничтожая на своём пути! «Так будет», — подумал султан, и кровь его закипела от нетерпения. И, вторя барабанам, гулко стучало его сердце. Но что это?! Белый призрак?.. Пелена, сгустившаяся над Чёрным морем, скрывала дали, и всё-таки какое-то судно определённо двигалось в этой пелене. Вот мачты на мгновенье обозначились, вот мелькнуло тёмное пятно корпуса…
Затаив дыхание, султан следил за тем, как призрак приближается к чистой воде. Вот показались кливера… фок-мачта… А вот и весь бриг вынырнул из тумана. Идя левым галсом, чернобортный бриг приближался, разрастаясь на глазах. Скуластый бриг с русским флагом на грот-брам-стеньге. Приглядевшись, Махмуд в деревянной фигуре, украсившей нос брига, узнал олимпийского бога, которого древние греки именовали Гермесом, а римляне — Меркурием.
Бриг «Меркурий»
Стена тумана встретила бриг на широте Инады, огни которой уже мерцали с правого борта. Она встала на пути будто айсберг — таким плотным и светлым был туман. Но бриг вошёл в эту стену, не уменьшая парусов, вонзился как нож, чтобы оставшиеся до пролива девяносто миль идти в сплошной пелене. И они шли, словно слепцы, доверившиеся поводырю. Поводырём был невысокий коренастый человек с крупной головой и вислыми усами — поручик корпуса штурманов Прокофьев. Он выходил на палубу, запрокидывал голову в надежде увидеть просвет, чтобы сориентироваться по звёздам, но мачты вместе с реями и парусами исчезали в клубящейся пелене. Измерив лагом скорость судна, Прокофьев возвращался в штурманскую каюту и, склонившись над картой, делал расчёты. Затем снова выходил на палубу и проверял курс по компасу. «Меркурий» шёл на зюйд-зюйд-ост, строго на зюйд-зюйд-ост. В том же направлении по осени летели журавли…
Наконец туман начал редеть, и над правым бортом в лиловой пелене поплыло мутное белёсое пятно. Штурман направил на него секстан, сделал замеры, взглянул на карту и самым будничным тоном, словно речь шла о каком-то пустяке, проговорил, обращаясь к капитану:
— Ещё несколько миль — и мы у цели.
Теперь в любую минуту слева, справа, впереди, сзади мог возникнуть расплывчатый силуэт турецкого корабля. И Казарский, капитан «Меркурия», отдал приказ приготовиться к бою. Он знал, что бой может разразиться внезапно и в таком случае нельзя было упустить преимущества первого удара.
Согласно боевому расписанию канониры заняли свои места у медных карронад, небольшими группами рассредоточились по палубе парусные матросы, вдоль бортов выстроились абордажная, стрелковая и пожарная партии. Никто не произносил ни слова. Тишину нарушали лишь звонкие шлепки волн о крепкие скулы брига да шорох пробегающих волн.
Неожиданно впереди ослепительно сверкнуло море, и на полном ходу «Меркурий» вырвался из тумана. И сразу же все, кто находился на палубе, увидели высокие зелёные берега, голубое русло пролива, каменные короны батарей на европейской и азиатской сторонах, три линейных корабля на якорях выше Буюкдера и фрегат, идущий под всеми парусами в Чёрное море.
Расстояние между бригом и этим фрегатом сокращалось, но «Меркурий» продолжал идти всё тем же галсом. Стоя на шканцах, Казарский хладнокровно рассматривал в подзорную трубу корабли, над одним из которых трепетал флаг капудан-паши. Дерзкая мысль — лечь на правый галс и пройти на расстоянии пушечного выстрела от турецких батарей — овладела капитаном. Он уже проделал такое неделю тому назад. Турки открыли тогда бешеную стрельбу. Огромные мраморные ядра с шипением пролетали над палубой, вздымали высокие фонтаны воды. К счастью, всё закончилось благополучно. Но в тот апрельский день пролив был пуст, а сейчас здесь стоял трёхдечный корабль самого капудан-паши…
Уже имея намерение скомандовать к повороту, Казарский ещё раз взглянул налево и — похолодел: там, где ещё несколько минут тому назад лежала полоса тумана, теперь в кильватер друг к другу шли под всеми парусами три неприятельских судна: линейный корабль, фрегат и бриг! Не более двух миль отделяло их от брига, но, поглощённые манёвром, турки, как видно, не заподозрили в рядом идущем бриге судно неприятеля. Однако рисковать далее было преступно. Ибо приказ, полученный накануне отхода из Сизополя от командира отряда капитана первого ранга Скаловского, гласил: если будет обнаружено намерение неприятеля выйти в море, немедленно идти в Севастополь за помощью. Иначе запертый в Сизопольской гавани крейсерский отряд Скаловского вынужден будет вступить в неравный бой.
В море
Четырнадцатилетнему штурманскому ученику Феде Спиридонову не спалось. Он натянул сапоги и вышел на палубу, где нёс вахту сосед по каюте кондуктор Селиверст Дмитриев.
Накренившись на правый борт и оставляя за кормой светлый след, бриг резво шёл под всеми парусами. Далеко позади остался Севастополь с выкриками часовых «Слу-уша-ай…» и «Кто гребёт?», с пляшущими на волне отблесками тусклых бортовых фонарей, с заливистым лаем дворняг в слободках, с запахом черёмухи, с мамой и братишками, которые, не зная, что Федин бриг заходил в Севастополь, спали сейчас на топчане.
В Севастополе «Меркурий» уже не застал эскадру Грейга, — накануне она ушла в Сизополь, и, пока капитан ездил на берег с рапортом командиру Севастопольского порта вице-адмиралу Беллинсгаузену, пока пополняли запасы воды и провизии, Федя всё мечтал вырваться домой, в свою Аполлонку, Дом был рядом, в пяти минутах от Павловского мыска, возле которого стоял бриг, но капитан отдал строгий приказ — никому на берег не сходить. Казарский намеревался настигнуть ушедшую эскадру в море и поэтому поторапливал и офицеров, и боцмана, и матросов. Пока «Меркурий» покидал родную гавань, Федя всё смотрел на свой домик — крошечный белый домик на берегу.
Жаль, что не удалось побывать дома… Федя вздохнул и пошёл на корму к штурвалу, где слышались приглушённые голоса. Фонарь «летучая мышь», мерно покачиваясь, едва освещал участок палубы перед штурвалом. Два матроса, стоя лицом друг к другу и навалившись на рулевое колесо, исполняли команды Селиверста.
Заметив мальчика на палубе, Селиверст не стал бранить ученика за то, что он разгуливает в ночное время, а, поманив его пальцем, поставил рядом с собой. Столкнувшись с крупной волной, бриг вздрогнул и зарыскал.
— Лево руля! — скомандовал Селиверст. — Навались, навались, ребята!
Матросы налегли, поворачивая штурвал. Один из них застонал.
— Худо, Гусев, да? — шёпотом спросил Селиверст, когда бриг выровнялся.
Закусив губу, Гусев стоял, вцепившись в штурвал, и Федя понял, что матрос едва держится на ногах.
Гусев был одним из четырёх штрафников, которых накануне отхода из Севастополя доставили на бриг. Самому старшему из них, Артамону Тимофееву, было уже лет пятьдесят. Значилось на его счету не одно сражение с французами и турками под флагом адмирала Сенявина. Был он приземист, могуч, краснолиц. В день святых сорока мучеников сошёл он на берег и целую неделю не показывался — гулял. Пропил он и казённую голландку, и брюки, явился на свой корабль в каком-то рванье. Когда об этом доложили Грейгу, велел адмирал отпустить ему сорок пять линьков, пригрозив, что, ежели такое ещё раз повторится, получит старый матрос все сто.
Столько же линьков досталось Ипполиту Ерофееву. На шестнадцатом году службы бежал матрос, потому что не вынес побоев невзлюбившего его боцмана. Поймали его в Симферополе, когда он уже пристроился к чумакам, собравшимся на Сиваш за солью.
Марсовый матрос Филипп Васильев отделался на первый раз легко — всего пятнадцатью линьками. Пожаловался бедняга адмиралу на своего командира.
Больше всего досталось Афанасию Гусеву, который был пойман после третьей попытки убежать с корабля. После первой попытки получил он полагающиеся по такому случаю сто линьков, после третьей — пятьсот! Это был невзрачный матросик с запавшими глазами. Морщась от боли, он по приказу фельдшера Прокофьева, однофамильца штурмана, снял голландку, и Федя чуть не вскрикнул, когда увидел нечто багрово-красное, вспухшее, гноящееся, что должно было быть человеческой спиной.
— Как же можно принимать такого матроса на службу, Дмитрий Петрович? — обращаясь к вахтенному начальнику мичману Притупову, недоуменно проговорил фельдшер. — В лазарете Гусеву место.
— Ну вот ещё, станем теперь опекать арестанта, — мичман брезгливо поморщился. — Бросьте, фельдшер, зарастёт на нём шкура ако на собаке, смажьте карболкой — и всё.
С безразличным видом Гусев поплёлся за фельдшером, а Федя, свесившись за борт, стал пристально смотреть на воду. Нежные краски заката тихо плыли по гавани, всплёскивая то синей, то жёлтой волной. И слава богу, что никто в ту минуту Федю не окликнул.
На сизопольском рейде
Солнце вставало с левого борта, оранжево-красное, в утренней пепельной дымке. Шли под лиселями, скользили по молочной зеркальной воде навстречу берегу, переплетённому тугими синими жилами Балканских гор. Где-то там, в поднебесье, сражались друг с другом две армии, и не было пока перевеса ни у той, ни у другой стороны, а вдоль побережья, лишённого поддержки с моря, проходил другой фронт, и в постоянном страхе, в ожидании нападения пребывали усиленные сераскером Румели турецкие гарнизоны в крошечных приморских крепостях Мидии, Инаде, Агафополе, Василико, Ахиоло и Месемврии. Дробя и рассекая прозрачную как хрусталь воду Фаросского залива, «Меркурий» плыл мимо городов, которые были городами ещё задолго до походов Александра Македонского, мимо родины Спартака — Фракии, мимо тех самых берегов, откуда некогда начинались земли славянской страны Болгарии. Чайки, гордые птицы, не ведающие, что такое неволя, парили рядом с белыми парусами или взмывали над мачтами, распластав выгнутые как серп крылья.
Ещё не пришёл час утренней побудки, и в низких кубриках на подвесных койках спали свободные от вахты матросы, а капитан брига уже поднялся на палубу. Он стоял на носу, по привычке скрестив на груди руки, и взгляд его был обращён к югу. По ту сторону Фаросского залива лежал Сизополь.
Напряжённо прислушиваясь, Казарский ждал — не нарушат ли тишины глухие, как раскаты далёкого грома, звуки канонады…
В этом городе на скалах, в двухэтажных домах под черепичными крышами, жили потомки тех милетских греков, которые в седьмом веке до нашей эры основали здесь Аполлонию — богатый морской порт. Не очень обширную, но тихую и удобную гавань, со стороны моря защищённую двумя островами, хорошо знали все моряки, плавающие по Средиземному, Эгейскому, Чёрному и Азовскому морям. Возвращаясь домой, они рассказывали о тридцатиметровой статуе Аполлона, установленной на вершине скалистого острова.
Овладев Фракией, римляне вместе с рабами, среди которых был Спартак, увезли с собой и эту статую. В Риме они установили статую на Капитолийском холме, и в течение ещё трёх веков она украшала вечный город. Но с приходом христианства все храмы и статуи олимпийских богов были разрушены, а города переименованы. В те годы Аполлонию назвали Сизополисом, что в переводе означает — город спасения.
Островам, под защитой которых моряки искали спасения от шквалов и штормов, дали имена святых Кирилла и Иоанна. Теперь на одном из островов находился маяк, на другом батарея, охраняющая вход в гавань.
16 февраля 1829 года восемь русских судов неожиданно для турецкого гарнизона на рассвете вошли в гавань и без промедления высадили на шлюпках десант. Внезапность, чёткость манёвра и быстрота, с какой егеря и гренадеры оказались на берегу, сделали своё дело — турки бежали, сдав крепость и город без единого выстрела.
Жители Сизополя, просоленные рыбаки и капитаны, встречая русских моряков, не стеснялись слёз. По крутым улицам и каменным лестницам они сбегали на набережную, отвязывали свои белые лодки-гемии и плыли к кораблям.
— Кала-мера! — приветствовали они русских моряков, которые толпились у борта.
В тот же день делегация сизопольских стариков посетила командира отряда контр-адмирала Кумани. Переводчик не потребовался — адмирал был греком. Ещё мальчиком он застрелил из пистолета спящего янычара. Отец, спасая сына от расправы, тайно переправил его в Англию. Из Британии юный патриот перебрался в Россию, чтобы вместе с русскими моряками сражаться против общего врага. Турки вернутся, — сказали старики адмиралу. — И отравят колодцы. И спалят дома наши в отмщение за нашу радость. Их нельзя впускать в город.
— Покажите, где взять камни и землю, — ответил адмирал и тотчас отдал приказ на перешейке полуострова, на котором разместился Сизополь, возвести земляное укрепление. Жители помогали солдатам носить землю и камни. Они же добровольно уходили на разведку в соседние сёла. В марте они принесли известие, что сераскер Румелии Гуссейн-паша готовится отбить Сизополь.
К этому времени крейсерский отряд Кумани в Сизопольской гавани сменил отряд капитана первого ранга Скаловского. Это был моряк громадного роста, с перебитым носом и зычным голосом. О храбрости этого человека ходили легенды. И по заслугам.
История, которая послужила началом всех рассказов о Скаловском, произошла у берегов Далмации, оккупированной войсками Наполеона.
В том, 1806 году эскадра вице-адмирала Сенявина вела военные действия против французов у восточных берегов Адриатического моря. Жители Далмации и Черногории посылали к русскому адмиралу одну делегацию за другой с просьбой помочь освободиться от французов. И там, где появлялась эскадра, слышались не только приветственные возгласы ликующей толпы, но и призывы присоединяться к русским. И присоединялись. Создавали отряды стрелков, вооружали пушками шхуны и другие торговые суда. Когда командующий французами генерал Мармон упрекнул предводителя черногорцев Петра Негоша в горячей симпатии к русским, Негош ответил: «Русские — не враги наши, но единоверные и единоплеменные нам братья, которые имеют к нам такую же горячую любовь, как и мы к ним».
В декабре солдаты и матросы Сенявина выбили французов с островов Курцало и Браццо. Оставив у берегов Браццо для несения дозорной службы двенадцатипушечный бриг «Александр», которым командовал лейтенант Скаловский, Сенявин с остальными кораблями отбыл на Курцало. Прослышав об этом, генерал Мармон, штаб которого находился неподалёку в городе Спалатро, решил захватить бриг. Под рукой у генерала имелась хорошо вооружённая тартана «Наполеон». Прибавив к ней три канонерки и одну требаку и получив тем самым четырёхкратный перевес в силе огня, генерал устроил ночной бал, пообещав гостям, что к утру «Наполеон» приведёт пленённого «Александра». Каламбур генерала вызвал прилив веселья. Когда среди ночи донеслись глухие пушечные выстрелы, все понимающе переглянулись — вот оно, началось…
Скаловский на всю жизнь запомнил эту ночь — тихую и лунную. Казалось, ничто не предвещает беды. Он уже спал в своей каюте, когда заступивший на вахту мичман поднял его с постели. «На острове жители зажгли пять костров, — прошептал он, — похоже, нас предупреждают».
Их действительно предупреждали: пять костров — пять судов из Спалатро. Наверное, если бы лейтенант, воспользовавшись предупреждением, сделал бы всё возможное, чтобы избежать встречи с сильным неприятелем, его бы не только никто не упрекнул, но, напротив, адмирал похвалил бы его за бдительность. Но не такой был характер у молодого капитана. Он только усмехнулся и поднял команду. Когда на залитой лунным светом поверхности заштилевшего моря показались идущие на вёслах французские суда, он крикнул: «Долой фуфайки, ребята, сейчас нам будет жарко!» — и первым сбросил мундир. С пистолетом в одной руке и со шпагой в другой, он стоял в одной белой рубашке и улыбался в ожидании горячей схватки. Через три часа после первого бортового залпа одна канонерка пошла на дно, остальные, не выдержав орудийного и ружейного огня, бросились бежать. Тартана «Наполеон» затонула уже в самой гавани Спалатро на глазах у взбешённого Мармона и его гостей. Генерал тут же приказал арестовать всех офицеров, посадить в крепость и предать суду.
Как и в те далёкие годы, Скаловский, получив вести о готовящемся штурме Сизополя, усмехнулся и, внимательно оглядев гавань, каждому кораблю определил своё место.
Штурм начался 28 марта. По центру на перешеек валила вооружённая кривыми ятаганами и длинными ружьями толпа пеших воинов — башибузуков, с флангов ударили конные сипахи. Вращая над головой саблями, с истошным воем они погнали горячих скакунов по мелководью, стремясь зайти русским егерям в тыл. И егеря, не выдержав натиска, попятились, отдавая узкий перешеек туркам.
Уже первые сипахи влетали в городские улицы, когда на забитый врагом перешеек обрушился град картечи. Неся огромные потери, турки бросились назад, но корабельные артиллеристы ещё долго крушили их ряды картечью и бомбами. Штурм был отбит. Однако турки далеко не ушли. Они разбили свой лагерь на склоне горы. Не только с марсов — маленьких площадок на мачтах, закреплённых на тридцати-, сорокаметровой высоте, но иной раз даже с палубы были видны яркие долимены и высокие тюрбаны сипахов, гарцующих на безопасном расстоянии от берега.
Бельмом на глазу стал для султана Сизополь, над которым победоносно реяли андреевские флаги, поэтому Иван Семёнович Скаловский нисколько не сомневался, что следом за первой попыткой отбить Сизополь последует вторая, ещё более яростная.
На этот раз турки могли одновременно ударить с двух сторон — с суши и с моря. И тогда русские корабли, блокированные со стороны моря превосходящими силами, попали бы в ловушку, выбраться из которой практически уже было невозможно.
Невозможно! И лучше всех это понимал сам Скаловский, командир отряда. В сейфе лежало предписание Грейга, требующее при возникновении реальной угрозы покинуть гавань и идти в Севастополь.
Но поступить так — значило лишиться «станции», как уже прозвали Сизополь за то, что здесь можно было хранить запасы боеприпасов и продовольствия, брать воду, заделывать полученные в схватках с крепостными гарнизонами пробоины, чинить такелаж и рангоут. А главное, имея здесь крейсерский отряд, можно было держать под постоянным наблюдением флот капудан-паши.
В былые годы, в былых войнах на поиск неприятельского флота выходили сильные эскадры, и чаще всего случалось так, что, проболтавшись в море две-три недели, эскадра ни с чем возвращалась в Севастополь. Море огромно. Турецкие корабли быстроходны. Гаваней, способных принять эскадру, от Дуная до Анапы по всему побережью больше, чем пальцев на руках.
Теперь же ни одно движение турецкого флота не могло укрыться от крейсирующих в районе пролива российских судов. И лишиться такого преимущества было равносильно поражению. Вот почему Иван Семёнович Скаловский решил удерживать Сизополь до конца, вот почему, отправляя на разведку «Меркурий», он отдал приказ капитан-лейтенанту Казарскому при обнаружении намерения турецкого флота выйти в море немедленно. Идти в Севастополь за подмогой. Кому, как не ему, было знать, сколь рискованно его решение, однако вся его жизнь воина и моряка приучила его к риску, без которого — Скаловский был в этом уверен — сражений не выигрывают.
Со дня ухода «Меркурия» прошло уже несколько суток. Всё так же по утрам раздавались заливистые трели боцманских дудок, выкрики команд, шлепки мокрых швабр и плеск воды.
В восемь утра с первыми ударами склянок на «Пармене» разом взрывалась барабанной дробью вся гавань, и под эту дробь, под пение флейт устремлялись к солнцу бело-голубые андреевские флаги. Натягивая фалы и трепеща на ветру, флаги поднимались всё выше и выше, и всё просветлённее становились лица людей, выстроившихся на палубе, потому что каждый из этих людей — офицер ли, матрос ли — переживал в этот миг одно и то же чувство, которое зовётся любовью к Родине.
Но на семнадцатые сутки, как раз в ту минуту, когда должны были пробить склянки и все уже стояли на палубе, глядя на ют, где вахтенный офицер держал в руках флаг, с салинга раздался голос матроса: «На горизонте вижу эскадру!»
Все вскинули головы наверх — туда, откуда раздалось предупреждение, и лишь один Скаловский, казалось, не слышал этих слов.
— Флаг по-о-днять! — скомандовал он своим зычным голосом и, сдёрнув с головы треуголку, прижал её к груди.
И только когда флаг затрепетал на фоне голубого безоблачного неба, он всё тем же спокойным голосом распорядился бить боевую тревогу.
Сам же он, чтобы лучше видеть приближающуюся эскадру, поднялся на марс и, вытянув окуляр подзорной трубы, направил её туда, где белой журавлиной стаей приближались в кильватерном строю корабли.
— Отставить… — вдруг распорядился он и, сдвинув трубу, стал спокойно спускаться по вантам на палубу. Безошибочно определив в головном судне «Париж», на котором Грейг всю кампанию держал свой флаг, он понял, что идут свои.
Ещё на подходе к Сизополю Казарский увидел в подзорную трубу лес мачт, и сразу отлегло от сердца. Хоть переход в Севастополь оказался напрасным, было радостно оттого, что всё, оказывается, делалось правильно. В Севастополе он узнал, что Кавказский экспедиционный корпус графа Паскевича ведёт успешные операции против Гаки-паши и шаг за шагом продвигается к Эрзеруму — второму по величине и значению городу после Стамбула. Всё это вселяло надежду на скорое окончание войны, и все, с кем он ни говорил, считали, что император только тогда подпишет мирный договор с султаном, когда тот откажется от Греции и предоставит автономию сербам.
Полное уничтожение турецкого флота могло заметно приблизить этот день, и, глядя на знакомое переплетение мачт и рей, на змеиные извивы ещё не спущенных голубых вымпелов, он уже жаждал боя — той решительной схватки, где есть только один вопрос: кто кого?
На уборку парусов и постановку на якорь с момента команды «По марсам!» ушло чуть больше двух минут. Казарский не сдержал улыбки, он знал, что капитаны других кораблей его мысленно поздравляют в эту минуту.
На берегу
Заступивший на вахту лейтенант Новосильский первым делом решил проверить запасы провизии, воды и песка. Он обошёл бриг, заглядывая во все уголки и делая пометки в своём маленьком карманном блокноте. Снарядив затем на берег команду за песком, он назначил в ней старшим Федю Спиридонова, который без дела стоял у борта и томился.
Федя, довольный тем, что ему доверили столь важное дело, как заготовка песка, вытянулся перед Новосильским в струнку, звонко крикнул: «Есть!» — и понёсся к матросам, которые уже с пустыми мешками спускались в большую шлюпку.
День был солнечный. Редкие белые облака лениво проплывали мимо, сливаясь на горизонте с водой. Шлюпка под выкрики унтер-офицера «И-и раз, и-и два…» бойко пошла к берегу — к низкой, обросшей ракушками и зелёной травой, каменной набережной, где покачивались на редкой волне белые рыбачьи лодки — гемии.
Всё радовало мальчика в это утро: и обшитые дубовым тёсом, потемневшим от солёных ветров и палящего солнца, дома, и крупные чайки — гларусы, застывшие на черепичных крышах, и мельницы с плавно вращающимися парусиновыми крыльями на краю обрывистого восточного берега. Смуглолицые женщины в чёрных платьях жарили рыбу в крошечных двориках, и запах кипящего оливкового масла, рыбы и дыма в этом городе смешивался с запахом нагретого дерева, красных скал, пыли, мокрых сетей и гниющих водорослей.
Запахи ли эти или что другое напомнили Феде о доме. В Аполлонке, поди, тоже сейчас жарят во дворах рыбу, и прямо напротив калиток на зелёной волне покачиваются привязанные ялики, а на песке сушатся сети.
Из задумчивости Федю вывел хриплый голос старого канонира Артамона Тимофеева.
— Плавали мы тогда, братцы, — говорил дядя Артамон, — в Средиземном море под флагом Дмитрия Николаевича Сенявина, бесстрашного адмирала, с которым мы и француза били, и турка…
— Ты нам, дядя Артамон, о битве у Афоновой горы хочешь рассказать? — полюбопытствовал марсовый матрос Анисим Арехов.
— Нет, братцы, о чём я хочу вам поведать, чуток ранее случилось. Шли мы тогда к Дарданеллам, а на пути у нас стал остров Тенедос. Остров-то небольшой, но крепость на нём серьёзная, потому как закрывает собой пролив. Дмитрий Николаевич как рассуждал: ежели мы остров этот возьмём, то выход из пролива у нас будет на виду, а в проливе турецкий флот, и мы его, стало быть, не прошляпим… Ну хорошо, подошли мы к острову, надо же его брать штурмом. Надо высаживать на берег десант, а турки тож не дураки, вышли из крепости, заняли позицию на холмах. Скажу вам, братцы, что в обороне турки злющие, держатся стойко, сами небось видели под Анапой и Варной. А тут мы с палуб замечаем, что и земляные укрепления у них перед стенами возведены, — стало быть, нелегко будет в крепость прорваться. Всю операцию Дмитрий Николаевич нашему Грейге поручил, он уже тогда в контр-адмиралах ходил, с малолетства на море и труса никогда, говорят, не праздновал. Велел Грейга открыть огонь, и под таким прикрытием на шлюпках свезли мы на берег почитай два полка егерей.
Один полк пошёл прямо, а другой стал заходить в тыл. Турки как заметили, что им в тыл егеря метят, так и ретировались за крепостные стены. А у Дмитрия Николаевича правило было такое: прежде чем посылать своих солдатиков на штурм, направлял в крепость ультиматум, предлагал сдаться под честное слово, не браться больше за оружие. И если комендант был согласен, то Дмитрий Николаевич своё слово держал крепко — отпускал всех с миром и даже личное оружие разрешал брать с собой, кинжалы там всякие, сабли, ятаганы, пистолеты. Никогда мы это добро не отбирали, хотя приходилось видеть дорогое оружие, украшенное и золотом и камнями драгоценными.
— Что ж, так и уносили с собой оружие? А вдруг слова не сдержат басурмане, что тогда, а, дядя Артамон? — поинтересовался Федя, которому ещё не довелось видеть дорогого турецкого оружия, но который много слышал о голубых дамасских клинках.
— Слово, Федя, надо держать. Не стал бы слово держать Дмитрий Николаевич, как бы он от других стал требовать?.. Не-ет, — Артамон Тимофеев покачал головой и рукавом рубашки вытер вспотевшее лицо. — У-ф-ф жарко, братцы. Апрель, а такое пекло…
— Продолжай, Захарыч, — робко попросил кто-то.
— Ну вот… — снова заговорил старый матрос тем голосом, по которому безошибочно можно было узнать опытного рассказчика, — задумался Дмитрий Николаевич, кого к коменданту послать с пакетом. Случалось, что турки убивали наших парламентёров, да ещё как убивали зверски, а своим человеком наш адмирал рисковать не хотел. Стали предлагать пленным, но куда там… По их обычаю, каждый пленник считается изменником султану, хорошо ещё, если на страх другим его только обезглавят… Жестокие у бусурман, братцы, обычаи, поэтому никто не согласился доставить послание адмирала в крепость. И вдруг Дмитрию Николаевичу докладывают, что хочет его видеть молодая турчанка с ребёнком, просится, мол, на корабль.
Звали эту турчанку Фатьмой. «Узнала, — говорит она адмиралу, — что ищешь человека, который согласился бы пойти с твоим письмом в крепость. Узнала я, что потому ты ищешь человека, что не хочешь кровопролития. Я согласна, господин, отнести твоё письмо паше». «Но тебя убьют!» — предостерёг женщину наш адмирал. «Пусть лучше убьют одну меня, чем убьют тысячи людей. А ты обещай, большой начальник, что вырастишь тогда моего сына честным человеком, я доверяю его тебе», — и с этими словами протянула Фатьма своего сына адмиралу…
— Ух ты! — невольно вырвалось у Феди. — Сама отдала…
— Отдала, братцы… Такая вот женщина оказалась. Взяла она пакет. Мы, понятное дело, огонь прекратили. Запели трубы, и с нашей стороны замахали белым флагом. Вышла вперёд Фатьма и пошла по полю к крепостным воротам. И тут, братцы, сами же турки дали по ней залп! Мы так все и обмерли, ведь убьют женщину, которая их же, стервецов, вызвалась спасти… Аи, думаем, пропала баба ни за понюшку табаку! Ох и дела… А она всё идёт. Подняла руку с пакетом и идёт, ни разу не оглянувшись, представляете… Ни разу! И хоть бы пригнулась под выстрелами. Видно, и у них совесть заговорила, прекратили стрелять, открыли ворота, впустили её… Я же, братцы, понял тогда, что война — это грех тяжкий. «Не убий!» — в писании сказано, и это правда.
Артамон умолк и взглядом проводил чайку, которая снялась с крыши и, лениво махая огромными крыльями, полетела в гавань.
— Не томи, Захарыч, — взмолился Анисим. — Дальше-то что было? С Фатьмой? Живой оставили её бусурмане, нет?
— Турки посовещались, условия сдачи крепости были выгодные, поэтому они их приняли, — отвечал Артамон. — Фатьму они не тронули, потому что были ей признательны да ещё не хотели гневить нашего адмирала, который сразу же осведомился, что с Фатьмой. Турки сели в свои лодки и ушли на материк, а мы свезли с кораблей скотину, высадили матросов, чтоб пасли её, чтоб коров доили, и стали ждать случая. Было это в марте, а случай представился только в мае, когда Сеид-Али вывел свой флот из пролива…
Старый канонир замолчал, молчали и все остальные. Так в молчании они пересекли городок и вышли на песчаный пляж, открытый морской волне. Солнце уже подбиралось к зениту, но окрепший к полудню бриз нёс морскую прохладу. Матросы сбросили голландки и, повязав головы шейными платками, стали наполнять мешки жёлтым зернистым песком.
— Хороший песок, — проговорил Артамон. Почему он так сказал, всем было понятно: перед боем песком посыпали палубу, потому что в бою палуба становится скользкой от крови. Да ещё от воды, которой заливали трескучие брандскугели[4] и гасили пожары.
— А знаешь, Захарыч, — вдруг подал голос Анисим Арехов. Марсовый матрос присел на мешок с песком и, глядя на старого канонира своими на редкость голубыми глазами, заговорил с нескрываемым волнением: — Я вот всё думал над твоими словами. И так решил — война, конечно, грех тяжкий. Только ежели на улице кричит человек: «Убивают, спасите!» — честнее будет схватить кол да броситься на подмогу, чем ставеньки поплотнее закрыть. То-то вот и оно, Захарыч!
— Ишь какой башковитый, — добродушно посмеиваясь, проговорил дядя Артамон и, покраснев от натуги, забросил тяжёлый мешок на спину.
Рак-отшельник
Было около пяти утра 21 апреля, когда на внутреннем рейде, где стояла большая часть русской эскадры, послышались выкрики команд и на нескольких кораблях к реям понеслись белые фигурки матросов.
«…Бом-кливер ставить!.. Фор-трюмсель ставить!.. Фор-бом-брамсель ставить!.. Крюйс-брам-стаксель ставить!..»[5] — разносилось над гаванью, и по одним только этим командам каждый заступивший на вахту моряк знал, что сейчас происходит на семидесятичетырёхпушечных линейных кораблях «Иоанн Златоуст» и «Пармен» или на двух восемнадцатипушечных бригах «Меркурий» и «Мингрелия».
Все эти суда вместе с тремя другими — сорокачетырёхпушечными фрегатами «Штандарт» и «Поспешный» и бригом «Орфей», которые ушли на дозорную службу к Босфору ещё в день прихода в Сизополь эскадры Грейга, составляли отряд Скаловского.
Сам командир отряда в этот момент стоял на шканцах своего «Пармена» и придирчивым взглядом следил за постановкой парусов.
Солнце ещё не взошло, и предрассветная мгла скрадывала очертания домов на скалистом берегу, но от причалов уже отвалило несколько гемий. Эти лодки теперь дрейфовали неподалёку от «Пармена», дожидаясь, когда гавань покинут корабли.
Вот натужно заскрипели, наматывая канаты, шпили, и огромные чугунные якоря со всхлипом вырвались из воды. Корабли вздрогнули и, почувствовав свободу, плавно заскользили по гавани.
За створами к отряду присоединилась стая дельфинов.
Выгнув дугой чёрные лоснящиеся спины, дельфины высоко выпрыгивали из воды. Словно пытались подглядеть, что там творится на палубе. Словно любопытство их мучило.
Корабли шли в кильватерном строю за «Парменом».
Дельфины скользили рядом…
Следующей ночью они разминулись — бриг «Орфей», на всех парусах летящий в Сизополь с вестью, что турецкая эскадра из восьми вымпелов покинула пролив, и отряд Скаловского.
Той же ночью фрегаты «Поспешный» и «Штандарт» потеряли из виду турецкую эскадру. Ещё в сумерках турки продолжали идти вдоль Анатолийского берега, но, когда утром из-за Понтийских гор выглянуло солнце, ни один парус не белел на горизонте.
Ближе к полудню фрегаты присоединились к своему отряду, и Скаловский, узнав, что в море находятся шесть турецких линейных кораблей и два фрегата, тотчас принял решение отправиться на поиск неприятеля.
Однако о своём решении следовало поставить в известность Грейга.
Два посыльных судна — два брига были в его распоряжении: «Меркурий» и «Мингрелия». Какой из этих бригов должен уйти с пакетом для адмирала, а какой остаться в составе его отряда и в случае встречи с сильным неприятелем выдержать бой?
Бриг «Мингрелия» с капитаном Рогулей — третьим с первых дней пребывал в составе отряда, Казарский же привёл свой бриг в Сизополь только первого апреля. На «Меркурии» молодой капитан-лейтенант, отлично зарекомендовавший себя в качестве командира бомбардирского судна «Соперник» при взятии Анапы и Варны, был человеком новым — бриг он принял у капитана второго ранга Стройникова менее трёх месяцев назад. И все три месяца «Меркурий» простоял в Севастополе…
Нет, Скаловский ничего не имел против молодого, высокого и стройного офицера, с энергичным красивым лицом. Но прежде чем брать его в рискованное предприятие, его следовало проверить в деле. «А это ещё успеется», — решил Скаловский и, запечатав пакет, вручил его Казарскому.
Двадцать седьмого апреля фрегат «Рафаил» после неудачной операции под Ахиоло, где самый новый фрегат Черноморского флота сел на мель, став отличной мишенью для крепостных артиллеристов, и продолжительного ремонта в Варне подошёл к Сизополю, чтобы влиться в эскадру Грейга, — но в гавани стоял на якоре лишь один линейный корабль и несколько мелких судов. Эскадра, как узнал капитан «Рафаила» Стройников, накануне переместилась южнее, поближе к Босфору.
Весть, что турецкий флот покинул пролив и теперь находится неизвестно где в море, всё объяснила Стройникову, и, скомандовав к повороту, он повёл свой фрегат на поиск эскадры.
В четыре с половиной часа пополудни капитан второго ранга Стройников, заслуживший свой чин и орден Святой Анны второй степени на бриге «Меркурий», который под его командованием отличился под Анапой, Суджук-кале и Варной, уже в парадном мундире стоял на палубе своего нового судна в ожидании, когда на воду будет спущен капитанский вельбот.
Слева и справа от «Рафаила» покачивались на пологой волне лежащие в дрейфе корабли эскадры. С безоблачного неба не по-весеннему щедро палило солнце. И от солнечных ли лучей, нагревших палубу, или от того, что запах свежего дерева всё ещё не выветрился, — на «Рафаиле» так остро запахло лесом, что лица матросов затуманились от тоски по дому. И Стройников тоже вдруг вспомнил своё имение под Тверью, крашенный жёлтой краской дом с четырьмя белыми колоннами, синюю речку, петляющую внизу, и белую арочную колокольню под голубой крышей на погосте.
В пять часов пополудни того же дня, замедлив свой бег, лёг в дрейф рядом с «Парижем» «Меркурий». Так бывший капитан «Меркурия» Стройников и нынешний столкнулись на палубе адмиральского «Парижа».
Обменявшись на ходу приветствиями, офицеры разошлись — один проследовал к сухощавому немногословному адмиралу-шотландцу, другой к трапу, где его ждал вельбот и Через два дня, 29 апреля, Иван Семёнович Скаловский распечатал переданное Казарским послание адмирала:
«Одобряя в полной мере намерение Вашего Высокоблагородия идти с отрядом Вам вверенным к берегам Анатолийским для поиску над неприятелем, в море быть предполагаемым, я вследствии того посылаю на усиление отряда Вашего корабль „Норд Адлер“, который вместе с бригом „Меркурием“ при сём и отправляется.
С остальной частью флота я располагаю держаться в широте мыса Инабас, имея пролив Константинопольский на зюйде, и где буду ожидать дальнейших уведомлений Вашего Высокоблагородия, имея в то же время крейсеров вблизи Босфора.
Главный командир Черноморского флота и портов № 3336
27 апреля 1829 Грейг».
корабль «Париж»
Скаловский читал письмо, и лицо его хмурилось. Он знал, как хорошо у турок налажено береговое оповещение с помощью телеграфа, и поэтому нисколько не сомневался, что капудан-паше уже стало известно о том, что эскадра Грейга стоит против Босфора.
Рискнёт ли капудан-паша сразиться с русским флотом или, словно рак-отшельник, заползающий при опасности в свою скорлупу, опять скроется в Босфоре под надёжной защитой береговых батарей? Зная осторожность верховного адмирала Порты, Иван Семёнович мог поклясться, что капудан-паша предпочтёт второй вариант, а это значило, что не менее осторожный Грейг, покинув Сизополь, тем самым совершил тактическую ошибку.
Да, Иван Семёнович был уверен, что в сложившейся ситуации только риск мог привести к победе. Грейгу следовало лишь усилить его отряд двумя линейными кораблями, но самому не покидать Сизопольского рейда, ибо, имея численный перевес, капудан-паша мог решиться на бой.
Тридцатого апреля в три с половиной часа пополудни фрегат «Флора», посланный Грейгом к Босфору, донёс, что весь турецкий флот уже стоит в проливе.
Ещё через полчаса на бизань-мачте «Парижа» был поднят сигнал «Следовать за мной». Идя левым галсом, эскадра взяла курс на Сизополь.
Снова в Сизополь
Ветер зарождался на зелёных вершинах Балканских гор, пахнущий горными травами майский бриз, к полудню теряющий свою силу.
«Меркурий» шёл бейдевинд[6], тащился еле-еле, волоча на буксире две турецкие шхуны — два призовых судна, взятых в бухте Шили, но не «Меркурием», а «Штандартом» и «Мингрелней» ещё 25 апреля. Под огнём неприятельских батарей фрегат и бриг дерзко вошли в бухту, где покачивались на якорях девять транспортных судов с провиантом и военными грузами для армии Гаки-паши, которая, оказывая сопротивление корпусу Паскевича, откатывалась к Эрзеруму.
Из девяти судов, трюмы которых были забиты ядрами, пулями, бочками с порохом и мешками с мукой, на плаву остались только два, остальные, продырявленные ядрами и подожжённые брандскугелями, пошли на дно или взлетели на воздух.
«Мингрелия» воевала, «Меркурий» по-прежнему исполнял роль посыльного судна. Вот и сейчас в сейфе Казарского лежал рапорт Грейгу о том, что Скаловский повёл свой отряд в Пендераклию, где, как сообщил грек шкипер с захваченного судна, у стенки стоит только что спущенный на воду линейный корабль и большой транспорт с вооружением для корабля. Кроме того, в гавани находилось ещё до пятнадцати мелких судов, зафрахтованных для перевозки в Трапезонт военных грузов, предназначенных сераскеру Эрзерума.
Вход в Пендераклию защищала сильная батарея на мысе Баба, способная вести огонь раскалёнными ядрами, и ещё несколько временных батарей было возведено вокруг гавани на случай появления страшных белых призраков.
Прорваться в столь укреплённую гавань уже само по себе было делом не простым, сжечь же пришвартованный к берегу линейный исполин под огнём батарей было и того опаснее, но Скаловский и не подумал отказаться от операции. Более того, имея сведения, что неподалёку от Пендераклии, в Акчесаре, достраивается двадцатишестипушечный корвет, он решил заодно уничтожить и это судно.
Это был открытый вызов капудан-паше, вызов тем более дерзкий, что вся операция по уничтожению готовых вступить в строй кораблей проводилась под самым носом у Стамбула, к тому же отрядом, численностью своей значительно уступающим спрятавшемуся в Босфоре флоту.
И, зная это, капитан «Меркурия» готов был повернуть свой бриг назад, чтобы, пользуясь попутным ветром, понестись на всех парусах в Пендераклию, где не сегодня-завтра гром пушек и взрывы бомб заглушат крики смертельно раненных людей, где сизый и едкий пороховой дым смешается с чёрным дымом пожаров, где один за другим будут погибать его товарищи.
Долг звал его сейчас в бой, но другой долг, ещё более сильный, требовал неукоснительного исполнения приказа, лично полученного им от Скаловского. И поэтому, расхаживая по сверкающей чистотой палубе, Казарский с тоской оглядывал два ряда двадцатичетырёхфунтовых карронад, восемнадцать коротких стволов, в последний раз бывших в деле ещё при осаде Варны.
К этому естественному чувству, так понятному всем нам, примешивалось ещё горькое чувство обиды. В сентябре на Варненском рейде Грейг на «Париже» вручил ему позолоченную саблю с надписью: «За храбрость». Эта была почётная награда, которой удостаивались немногие, и радость капитан-лейтенанта ещё более возросла от того, что перед ним такая же сабля была вручена Скаловскому — человеку, которого он обожал ещё с училища. Все они тогда — и кадеты, и гардемарины — мечтали совершить такой же героический поступок, какой совершил лейтенант Скаловский на «Александре».
Это был настоящий моряк, настоящий герой, и сколько возникло надежд, когда Грейг распорядился влить «Меркурий» в состав отряда Скаловского. Как горд он был, отправляясь в Сизополь, как надеялся, что Иван Семёнович возьмёт его в опасное дело, но вот, когда это случилось, не «Меркурий», а «Мингрелию» предпочёл держать рядом с собой Скаловский.
Опять, чёрт побери, ему не везло! Опять, как и в начале войны, фортуна отвернулась от него.
Да, тогда, как и сейчас, другие воевали за честь и славу Отчизны, а он — капитан транспортного судна «Соперник» — должен был что-то перевозить, доставлять, передавать, любоваться рассветами и закатами и каждую минуту помнить, что на Анапском рейде стоят корабли, палуба и паруса которых пропахли пороховым дымом.
Да разве о такой службе он мечтал четырнадцать лет с тех пор, как окончил морское училище?! Разве для этого, выслушивая насмешки мичманов и лейтенантов, он взбирался, словно простой матрос, на салинг, чтобы с головокружительной высоты изучать повадки идущего под парусами судна?! А он делал так, потому что каждое судно было для него живым существом со своей неповторимой душой, и он жаждал постичь эту душу и верил, что рано или поздно так оно и будет.
За три месяца он изучил «Меркурий» так, что по одной только упругости воздушного потока мог определить, сколько и какие паруса несёт бриг. «Меркурий» был тяжеловат, но крепок, хорошо держал крутую волну, но в штиль грузнел.
Корабельный инженер Осьминин, построивший немало превосходных кораблей, этот бриг распорядился сделать из крепкого крымского дуба, В этом материале, на взгляд Казарского, были заложены главные достоинства и недостатки брига: его редкая прочность, с одной стороны, и существенная потеря скорости при слабом ветре — с другой.
И всё-таки это был настоящий боевой бриг — вёрткий, устойчивый, надёжный, не то что «Соперник». Когда-то, правда, и «Соперник» был боевым бригом, но из-за ветхости адмиралтейство списало его в транспортные суда. Не рискнув оскорбить таким подарком отпрыска знатной фамилии — не дай бог ещё где-то утонет, — в канцелярии Грейга решили вручить «Соперник» выпускнику Николаевского училища, где учились дети захудалых дворянских родов, лейтенанту Казарскому, а он такому приобретению безмерно обрадовался.
Уже на лёгкой волне корпус судна начинал омерзительно скрипеть, и скрип этот нагонял страх на матросов-первогодков, — им всё мерещилось, что «Соперник» вот-вот потонет.
Но старый бриг не тонул. В штормовую погоду перед началом военной кампании «Соперник» отбуксировал из Херсона в Килийское гирло понтоны для Дунайской армии. В Севастополе удивились: как, отбуксировал и не утонул на обратном пути, выдержав шторм?! И с интересом взглянули на молодого лейтенанта, потому что хорошо знали, что в шторм старые калоши не тонут только у самых отменных капитанов. Решив, что с таким капитаном старый бриг, быть может, ещё послужит нуждам флота, они оставили «Соперник» в строю.
И «Соперник» действительно продолжал тянуть лямку транспортного судна, исправно перевозил из Одессы под Анапу егерей, пушки, порох, провиант. И так бы, наверное, продолжалось по сей день, если бы год тому назад сильный шквал, внезапно свалившийся с Азовского моря, не подхватил идущий из Керчи в Севастополь порожним рейсом «Соперник» и не понёс бы его, словно ореховую скорлупу, на юг.
Поворотив судно кормой к ветру и оставив на реях из всех парусов только фор-стеньги-стаксель и фок, Казарский вскоре увидел Кавказские горы, а затем и всю русскую эскадру, покинувшую по случаю сильного ветра Анапский рейд.
Когда ветер утих и корабли вернулись на свои места, Казарский, дабы не испортить установленной диспозиции судов, поставил «Соперник», отличающийся малой осадкой, на мелководье, что и решило участь судна. 15 мая появился приказ Грейга: «Признать полезным вооружить транспорт „Соперник“ однопудовым единорогом, после чего транспорт именовать бомбардирским судном и поставить его против крепости».
— Я бы вам дал и два единорога, — в ответ на рапорт Казарского пошутил Грейг, — ибо — правда ваша — польза от бомбардирского судна, столь близко располагающегося от крепостных стен, несомненна, но боюсь, что, ведя огонь из двух стволов, вы утопите свой «Соперник» раньше, чем это сделают турецкие ядра.
Однако и один единорог, способный стрелять как пудовыми ядрами, так и бомбами, мог принести свою заметную пользу, ибо всякий знает, что меткий выстрел, всего-навсего одна бомба, точно попавшая в цель, порой приносит больше вреда, чем оглушительная канонада из сотен орудий.
12 июня 1828 года в брешь, пробитую в гранитной стене бомбардирскими судами, бросились егеря генерала Перовского — и участь крепости была решена.
Мрачное настроение капитана не укрылось ни от офицеров, ни от матросов. И быть может, поэтому матросы старательней обычного плели на баке маты, забортной водой стирали парусиновые койки, драили, скоблили песком кубричные люки.
На юте, пристроившись возле штурмана Прокофьева, Федя Спиридонов учился определять местоположение корабля по солнцу. Он то поднимал вверх секстан, то смотрел на хронометр, записывал показания компаса и делал расчёты.
Иван Петрович, добродушно поглядывая на вспотевшего ученика и подмечая ошибки, не торопил Федю и не поправлял, чтобы не внести в учебный процесс ненужных волнений. Федя и так старался, а всё остальное приходило с опытом.
За их спиной, окидывая придирчивым взглядом каждый парус и каждую снасть, прохаживался мичман Притупов. Вчера ему влетело от капитана, и Притупов — выпускник морского корпуса — должен был краснеть как мальчишка, не имея что возразить в ответ.
Это был изнеженный блондин с надменным выражением лица, высокий, излишне полный. По штату ему, как мичману, ещё не полагался денщик, поэтому он держал с собой на судне своего крепостного, который разгуливал по бригу в белых гетрах, башмаках с пряжками и в синем фраке. Весь облик этого человека с плешивой головой и косматыми седыми бакенбардами, испуг, с которым он взирал на бескрайнюю морскую пустошь, его семенящая походка никак не вязались с назначением военного судна, но иметь на борту дворового человека не возбранялось, и поэтому Казарский вынужден был воздерживаться от замечаний по этому поводу.
Полной противоположностью Притупову был первый лейтенант Скарятин, тоже выпускник корпуса и наследник богатых имений, но настоящий моряк, с открытым обветренным лицом. В его невысокой широкоплечей фигуре угадывались и сила и удаль, выражение же его курносого лица свидетельствовало о том, что он знает себе цену, что, однако, не отталкивало от него, а, напротив, вызывало уважение. Его любили матросы, с которыми он легко находил общий язык, и там, где он появлялся, нередко слышался смех довольных вниманием офицера матросов.
Второй лейтенант Новосильский был не столь открытого нрава, но зато отличался тем редким спокойствием и невозмутимостью, той разумной рассудочностью и хозяйственностью, без которых нет истинного порядка на морском корабле. Имея такого помощника, можно было всегда быть уверенным, что все бочки залиты питьевой водой, ящики забиты песком, крюйт-камеры вовремя проветрены, паруса высушены.
Новосильскому надлежало стоять вахту после Притуиова, и поэтому лейтенант отдыхал в своей каюте. Спал или читал «Вестник британского адмиралтейства», который он выписывал из Лондона. Пакет с не разрезанными ещё новыми журналами он успел привезти из дому во время краткой стоянки в Севастополе.
Эта привычно текущая на судне жизнь постепенно повлияла и на настроение капитана. Он даже похвалил Притупова за чёткое проведение манёвров, на что мичман, никак не ждавший похвалы, опять залился краской. Приказал в штиль следить за поведением турецких шхун, а на тот случай, если шхуны станут подходить к борту, распорядился в целях предосторожности спускать четвёрку и оттягивать их от брига. И спустился к себе в каюту.
«Меркурий» шёл курсом норд-вест. Ветер то исчезал, то вновь наполнял паруса, и тогда сдвоенный канат за кормой брига натягивался как струна. Бриг осаживался, оседая на корму словно запряжённая в плуг лошадь, замирал в напряжении и, навалившись всей грудью, рывком бросался вперёд.
В Пендераклии
Пока «Меркурий», меняя галсы, медленно продвигался к Сизополю, крейсерский отряд Ивана Семёновича Скаловского: три линейных корабля, два фрегата и бриг — подошёл утром 3 мая к форту на мысе Баба. За этим мысом, — в гавани располагалось адмиралтейство с верфью, мастерскими и складами. Только что спущенный на воду корпус линейного корабля, ещё без мачт, стоял на швартовых у адмиралтейской стенки. Чтобы пленить его или сжечь, нужно было миновать форт, амбразуры которого уже окрасились красными сполохами выстрелов.
Форт следовало подавить.
Чтобы затруднить стрельбу турецким артиллеристам, Скаловский решил атаковать форт с движущихся судов. Судя по картам, прибрежные глубины позволяли осуществить этот манёвр, и, возглавив строй, «Пармен» первым пошёл на сближение.
Окружённый белыми водяными столбами, поднимаемыми турецкими ядрами, «Пармен» на всех парусах дважды пролетел мимо форта, дав залп сначала правым бортом, а затем, после поворота, — левым.
Выдерживая оговорённый интервал, каждое судно повторило манёвр флагманского корабля, который, дождавшись своей очереди, пошёл в новую атаку на форт.
К вечеру всё было кончено — форт умолк.
В Пендераклии уже догадались о намерениях крейсерского отряда.
Чтобы русские не смогли увести линейный корабль с собой, турки решили временно посадить его на отмель. На деках у пушечных портов и на верхней палубе засели стрелки с длинноствольными ружьями, а рядом с ними с вёдрами, топорами и щипцами разместились те, кто должен был заливать водой или сбрасывать за борт шипящие и искрящиеся зажигательные снаряды.
Транспорт они поставили с таким расчётом, чтобы он своим корпусом прикрыл от продольного артиллерийского огня левый борт корабля. Правым бортом корабль был повёрнут к берегу.
Все мелкие суда — фелюги, кирлангичи и чектырмы были отведены в самый дальний конец гавани.
На батареях, умело расставленных на холмистых берегах вокруг бухты, всё было приведено в готовность.
Две батареи, скрытые прибрежными зарослями, должны были до поры до времени оставаться в секрете, чтобы в нужный момент внезапным ударом растерзать русские крейсера и вынудить их спасаться бегством.
Ночь отряд Скаловского провёл в открытом море вблизи Пендераклии, стоя на якорях.
С первыми лучами солнца была сыграна побудка, и, приготовившись к бою, корабли потянулись вслед за «Парменом» к входу в гавань.
С берега, ещё окутанного дымкой, доносились крики муэдзинов: «И бисмала рах-ма-уль ра-хи-им…»
— Ишь свого бога кличут, — тихо проговорил кто-то из матросов.
— Бога имеют, а жестокие… — проговорил другой матрос, в словах которого послышалось осуждение.
Вслух эту тему никто не подхватил, но все, кто был рядом, вспомнили найденные на следующий день после штурма Сизополя на берегу трупы двух егерей, изуродованные с нечеловеческой жестокостью.
Вспомнили и о диком турецком обычае украшать свои знамёна кровавыми отпечатками отрубленных солдатских рук. И о частоколах, унизанных головами повстанцев — греков и сербов.
И вспомнили, как старый егерь-гвардеец, когда похоронили на христианском кладбище его несчастных товарищей, сказал то ли самому себе, то ли кому другому, что, мол, пужают нас бусурмане, когда мёртвых казнят, а то им невдомёк, что раз оно так, стало быть, боятся они нашего брата.
Ещё не потревоженная выстрелами, ещё не тронутая огнём, розовая в утренней дымке Пендераклия была прекрасна.
И белые громады русских парусников, величественно скользящих по тихой, без единого всплеска, голубой воде гавани, тоже были прекрасны.
И синяя равнина моря, оставшаяся за кормой, и безмятежное майское небо, казалось, призывают всё живое насладиться этой удивительной гармонией.
Но уже на корабельных палубах-деках и на береговых батареях дымились пальники, и тишина, предшествующая первому выстрелу, — особая звонкая тишина, била по нервам людей, приготовившихся убивать друг друга.
И первый выстрел, прозвучавший на берегу, — обыкновенный пушечный выстрел, издали напоминающий хлопок открываемой пробки, в этой напряжённой тишине прогремел как гром — и тотчас берег и корабли украсились сизыми султанчиками дыма…
Вскоре в задымлённом и оглохшем от стрельбы и взрывов городе ничто уже не напоминало о той идиллии, которая царила здесь утром. Однако ни чёрные клубы пожаров, ни крики раненых, ни глухие звуки, издаваемые кораблями в момент попадания в борт вражеского ядра, ни свист пролетающих бомб никого не могли испугать или удивить, ибо это была война.
Гром пушек не смолкал ни на минуту, и в сизом пороховом дыму, которым заволокло гавань, только по оранжевым вспышкам можно было угадать расположение турецких батарей.
Свой линейный корабль турки защищали с отчаянным упорством: ведь на постройку брига или фрегата уходило не менее года, линейный же корабль строился года полтора, а то и все два. Спасая корабль, турки успевали выбрасывать за борт падающие на палубу брандскугели, а те, что вонзались в дерево, заливали водой. Уже пылали сгрудившиеся в конце гавани мелкие суда, а корпус линейного исполина оставался нетронутым.
И вдруг из прибрежных зарослей красными драконьими жалами выплеснулись струи огня.
Охнув, застонали, словно живые, «Норд Адлер» и «Иоанн Златоуст», принявшие бортами изрядную порцию чугуна.
Нагнув по-бычьи голову, Скаловский исподлобья взглянул на коварные заросли. С минуты на минуту турки должны были повторить залп. Они уже перезаряжали свои пушки, наведённые на высокие борта русских линейных кораблей.
А по белым анатолийским дорогам уже несомненно неслись, понукая быстрых коней, вестники в Стамбул.
«Тем лучше, — подумал командир отряда, — эта весть заставит капудан-пашу покинуть своё логово».
— Поднять на мачте: «Норд Адлеру» и «Златоусту» подавить батареи противника! — распорядился он. Покидать Пендераклию, не завершив дела, Иван Семёнович не собирался.
Но и поджечь брандскугелями турецкий корабль всё ещё не удавалось. «И не удастся», — подумал он, наблюдая в подзорную трубу за расторопными действиями турецких матросов. Нужно было вызывать охотников и поджигать корабль со шлюпки. Абордажная команда вместе с мичманом стояла на юте.
— Братцы, — пробасил Скаловский, вырастая рядом. — Видите эту красную дубовую бочку, которую никак не удаётся поджечь нашим орлам-канонирам? Но ежели мы уйдём, не уничтожив её, эта бочка превратится в грозный линейный корабль. Ежели мы уйдём, то завтра турки станут одним кораблём сильнее. Нужны охотники, чтобы сжечь её к чёртовой матери. Кто согласен, пусть выходит вперёд.
Иван Семёнович умолк, с надеждой глядя на матросов. В этом бою все рисковали жизнью, но шанс уцелеть у тех, кто вызовется на задание, уменьшался в тысячу раз.
— Я иду, — решительно проговорил мичман, делая шаг вперёд. — Эй, ребята, кто со мной?
И они стали покидать строй один за другим, образуя новую шеренгу слева от молодого мичмана, ещё совсем мальчишки, на лице которого плясала задорная улыбка, и, глядя на эту улыбку, Скаловский вспомнил, что всего лишь месяц назад мичману исполнилось шестнадцать лет.
— Валяйте, ребята. С богом! — проговорил он, когда они уже сидели в шлюпке, куда загрузили гвозди, молотки и пропитанные смолой и нефтью кранцы.
Львы на форштевнях
Восьмого мая они покинули Босфор и понеслись вдоль тёмных отвесных скал Анатолии, словно стая гончих псов, учуявших зверя.
Сухими, как пустыня, глазами капудан-паша обозревал горизонт.
«Горизонт чист!» — выкрикивал дальнозоркий наблюдатель на марсе. «Горизонт чист!» — вторил ему другой голос, с салинга.
Шесть линейных кораблей и пять корветов, два фрегата и два брига, выстроившись в три колонны, пенили зелёную морскую воду. Наступила ночь, и в чёрной как смола воде вспыхнули голубые искорки. Они разлетались от киля во все стороны, сворачивались в тугие струи за кормой, — но не было капудан-паше дела до этого прекрасного зрелища. Он жаждал сейчас одного: настигнуть русский отряд в районе Пендераклии и расквитаться.
Даже ветер, казалось, был с ним заодно, сильный ветер, дующий по курсу.
Сначала они прошли мимо Акчесара, и вместо верфи, где достраивался корвет, увидел капудан-паша чёрное пожарище. Затем пришёл черёд Пендераклии. Ещё дымилось адмиралтейство.
Но русских кораблей не было. Они исчезли, словно и впрямь были призраками.
Наклонённые мачты лежащего на боку транспорта нависали над чёрным остовом линейного исполина, который так и не стал кораблём.
Капудан-паша ощутил приступ удушья. Цепь несчастий, начавшаяся в тот день, когда в ярости отбросил подзорную трубу султан Махмуд, первым заметивший скуластый бриг с фигурой греческого бога на форштевне, сомкнулась с разрушенной Пендераклией.
— Клянусь аллахом, — прошептал старик, — я отомщу гяурам за свой позор!
Белые призраки должны были вернуться. «Они всегда возвращались, вернутся и на сей раз», — подумал он. Теперь ему нужно было, чтобы это случилось, ему — капудан-паше, ибо знал он, что, если и на этот раз он вернётся, не выставив в проливе перед сералем взятые в плен русские крейсера, не быть ему больше верховным адмиралом Порты. Поэтому хищно змеился в поднебесье его адмиральский вымпел. Поэтому всё дальше уходили в море корабли, украшенные на форштевнях позолоченными львами.
Большую охоту задумал капудан-паша, и для такой охоты требовалась большая акватория.
Восьмого мая в шесть часов пополудни, ровно за два часа до того как здесь появилась турецкая эскадра, на траверзе мыса Кефкен-Адасы с основными силами отряда соединились фрегат «Поспешный» и бриг «Мингрелия», посланные Скаловским уничтожить корвет в Акчесаре.
Вышедшие из боя корабли выглядели неважнецки — в бортах зияли пробоины, через многочисленные дыры в парусах просвечивало вечернее солнце…
Больше всех досталось «Норд Адлеру» — тридцать две пробоины в корпусе и восемьдесят восемь повреждений в рангоуте и такелаже. Фрегат «Поспешный», дравшийся в Пендераклии и Акчесаре, имел девятнадцать пробоин в корпусе, других повреждений более пятидесяти. Шестнадцать пробоин и восемнадцать повреждений выпало на долю «Златоуста». «Пармен» отделался четырьмя пробоинами.
Сгустившиеся сумерки поглотили растерзанный отряд, взявший курс на Сизополь, и турки пронеслись мимо, не заметив его.
Не заметили турецкий флот и на судах Скаловского.
Бриг «Орфей», прождав в районе. Босфора свой отряд несколько дней, натолкнулся 4 мая у местечка Кирпени на три турецких судна и, взяв их на буксир, 7 мая положил якоря на Сизопольском рейде рядом с «Меркурием», который появился в Сизополе всего лишь полутора часами раньше.
Вот так и случилось, что на этот раз выход турецкого флота из Босфора оказался незамеченным…
От главнокомандующего Кавказским отдельным корпусом графа Паскевича вице-адмиралу Грейгу пришло уведомление о необходимости иметь в районе Трапезонта и Батума отряд военных судов для прекращения подвоза провианта и военных запасов для армий Гаки-паши и сераскера Эрзерума.
5 мая в крейсерское плавание между Синопом, Трапезонтом и Батумом ушли бригантина «Елизавета», бриг «Пегас», шлюп «Диана» и шхуна «Гонец». 9 мая Грейг принял решение усилить отряд ещё фрегатом «Рафаил». Капитану второго ранга Стройникову поручалось общее командование отрядом. 1 мая в четыре часа пятнадцать минут пополуночи тридцатишестипушечный «Рафаил» снялся с якоря и покинул уютную Сизопольскую гавань.
В тот же день фрегат прошёл вблизи израненных кораблей Скаловского. Белые шрамы от ядер щедро украшали их корпуса. В знак приветствия на «Рафаиле» дёрнулся, сбежав вниз, и снова взлетел кормовой флаг. Отряд ответил тем же. Стройников легко отыскал на «Пармене» высокую сутулую фигуру Скаловского. Сложив за спиной руки, Иван Семёнович в одиночестве расхаживал на шканцах.
Тень «Рафаила» своей вершиной скользнула по освещённому вечерним оранжевым солнцем высокому борту «Пармена» и, выпрямившись, снова заплясала на волнах.
К ночи ветер усилился. Гребни волн украсились белыми барашками, и лёгкий фрегат полетел со скоростью не менее шестнадцати узлов.
«Рафаил» спускался к югу. К Пендераклии. Так вёл своё судно Стройников, хотя мог вести иначе — прямо на Синоп. Но было желание уже на пути к месту крейсерства поохотиться на транспортные суда неприятеля.
И дул попутный ветер.
И была уверенность, что турецкий флот, как всегда, отстаивается в Босфоре.
Ночь прошла спокойно. Днём «Рафаил» был уже в сорока милях от Пендераклии. Ветер всё крепчал. Покрытое валами потемневшее море было пустынным и грозным.
В ночь на двенадцатое ветер неожиданно спал, зато над морем появились белые клочки тумана. К рассвету туман сгустился.
«Рафаил» то нёс туман на своих парусах, то стряхивал его, вырываясь на чистую воду. Над головой мигали звёзды. Впереди вставала новая полоса тумана.
Утром около девяти часов с салинга послышался встревоженный голос матроса:
— В шести милях на ветре вижу флот неприятеля!
Стройников недоверчиво поднял голову.
— На салинге, эй!.. — крикнул он сердито! — Протри глаза!
— Шесть линейных кораблей, два фрегата… пять корветов и… два брига… Это уж точно, ваше высокородие, — снова донеслось с салинга.
В этот момент «Рафаил» находился в тридцати милях от берега. От вражеского берега. Спасение следовало искать только в открытом море. «Рафаил» круто лёг влево.
Турки повторили манёвр. Они шли следом, на ходу меняя свой строй, и когда туман рассеялся, Стройников увидел за кормой «Рафаила» огромную подкову, стороны которой удлинялись, охватывая его фрегат одновременно с двух сторон.
В два часа пополудни подкова сомкнулась. И тогда турецкие корабли под однообразный бой барабанов стали сжимать кольцо. Побледнев, капитан «Рафаила» взирал, как приближается стена турецких кораблей, вырваться за которую уже не было возможности.
Внезапно барабаны смолкли, и в тишине, которая вдруг наступила, кто-то прокричал на русском языке:
— Эй, сдавайтесь! Убирай паруса!
Корабль, откуда раздался этот крик, огромный стодесятипушечный корабль, над которым развевался флаг самого капудан-паши, был уже совсем рядом.
И, приближаясь, разрастались чёрные глазницы его страшных орудийных стволов, в три яруса заполнивших порты, способных одним залпом изрешетить, растерзать и даже переломить хрупкий корпус лёгкого фрегата.
И злобно скалились позолоченные львиные морды на крепких форштевнях.
И не шелохнувшись стоял у борта сутулый седобородый старик в дорогом халате.
А над головой наперегонки с парусниками плыли белые ладьи. На север несли их чистые верхние ветры — туда, где над синей рекой стоял красивый барский дом с четырьмя белыми колоннами…
— Сдавайся!.. Убирай паруса!..
Голос этот, гортанный, насмешливый, лениво повторивший приказание, окончательно лишил Стройникова воли. И, ничего уже не слыша, кроме этого голоса, и ничего не видя, кроме оскаленных львиных морд, потея и задыхаясь от мысли, что всё кончено и что у них нет другого выхода, как сдаться, чужим, осипшим вдруг голосом капитан второго ранга Стройников скомандовал: «Спустить флаг!»
И отвернулся, чтобы не видеть, как поползёт вниз пересечённое двумя голубыми лентами белое полотнище.
Где-то на самом донышке его сознания ещё билась в конвульсиях фраза из устава Петра: «Все воинские корабли российские не должны ни перед кем спускать флага», но захлестнувшая его мутная волна страха сокрушила и этот слабый призыв к исполнению воинского долга.
Эх, ваше высокородие, пошто до конца дней осрамили вы нас?! — долетел до Стройникова голос какого-то матроса, но он не обернулся, чтобы взглянуть на обидчика. Не посмел.
Это случилось 12 мая около четырёх часов пополудни.
Снова к Босфору
Двенадцатого мая около четырёх часов пополудни фрегат «Штандарт» и два брига — «Орфей» и «Меркурий» — снялись с якорей, чтобы вновь идти на разведку к Босфору. Они медленно шли вдоль бухты. Как всегда в таких случаях никто не обращал на них внимания, как никто не обращает внимания на смену часовых, — и на кораблях, вернувшихся из Пендераклии, стучали топоры и молотки, между берегом и эскадрой сновали шлюпки, над черепичными крышами струились сизые дымки. День выдался жарким, и смуглые полуголые мальчишки купались, оглашая гавань своими звонкими криками.
Удалившись от берега миль на пять, корабли, первым из которых шёл сорокачетырёхпушечный «Штандарт», затем «Орфей» и уж затем «Меркурий», повернули на юг. Дул слабый зюйд-зюйд-вест. Поставив все паруса и даже лиселя, корабли делали не более пяти миль в час. При такой погоде переход к Босфору обещал быть долгим.
Ни двенадцатого, ни тринадцатого мая ничего не произошло, и, собираясь спать, Казарский по своему обыкновению взял в руки небольшой тонкий голубой журнал, в который он вносил последние наставления для вахтенных офицеров.
Немного подумав, чем бы утром занять команду, он записал:
«Следовать движениями „Штандарта“ и о переменах давать мне знать — стараться быть не ниже его траверза и, ежели под теперешними парусами не будете догонять, уведомлять меня.
Поутру мыть кубричные люки стирками с песком».
Передав журнал лейтенанту Скарятину, капитан спустился в свою каюту.
Приближалась ночь четырнадцатого…
Заступивший ночью на вахту марсовый матрос Анисим Арехов, как птица в гнезде, сидел на своей крошечной площадке и смотрел вперёд, где в лунном свете бесшумно плыли два парусных корабля.
Монотонно и усыпляюще гудел в снастях ветер. Матросу, завернувшемуся в кусок парусины, было тепло и уютно. Прижавшись спиной к чуть подрагивающей мачте, он вспоминал свою родную деревню Кудеверь, затерявшуюся в псковских лесах, где он не был уже более десяти лет. «А хорошо, наверное, там сейчас, — размечтался Анисим. — Берёзы-весёлки распушились, трава на лугах пошла в рост, птицы щебечут… Эх, нет на земле места лучше, чем родина», — подумал матрос и, разминая занывшую шею, повертел головой.
Уже рассветало. Звёзды закатились невесть куда, и поблёк Млечный Путь. На востоке обозначилась светло-розовая полоска, с каждой минутой она ширилась и наливалась светом. Ветер заметно скис, но всё же дул ровно, и корабли шли ходко.
Какое-то неотчётливое пятно на горизонте вдруг встревожило Анисима. «Может, облака, — подумал он, — аль полоска тумана?.. Или вода бликует?» Он закрыл глаза, давая им отдохнуть, потом открыл и напряг зрение. И в этот краткий миг он отчётливо разглядел парусные корабли.
— Вижу эскадру! — крикнул Анисим, указывая на неё рукой.
Принявший от Скарятина вахту лейтенант Новосилъский раздвинул подзорную трубу и вперил её в горизонт. Так и есть — с зюйд-зюйд-оста прямо на них шла турецкая эскадра.
— Ерофеев! — окликнул вахтенного матроса Новосильский. — Ударь в рынду!
Удары медного колокола догнали впереди идущие корабли, и через минуту оттуда уже отвечали, что тоже заметили неприятеля. И почти тотчас Федя Спиридонов, которого Селиверст Дмитриев учил умению определять местоположение корабля по звёздам, рядом с Новосильским увидел Казарского. Приняв из рук вахтенного офицера трубу, капитан направил её в сторону турецкой эскадры.
Федино сердце замерло, и он почувствовал, что ему не хватает воздуха. Уже второй раз при столкновении с неприятелем он ощущал это мерзкое чувство страха. Он сглотнул слюну и опустил секстан, чтобы никто не заметил, как у него дрожит рука.
— Похоже, что на этот раз капудан-паша решился вывести весь свой флот, — тихо проговорил Казарский. — Ну что ж… Начнём игру…
Игра
Они играли. Летели навстречу грозному флоту. Ибо увидеть неприятеля на горизонте и повернуть восвояси — невелика заслуга. А вот подойти к неприятелю вплотную — так, чтобы сосчитать число пушек на каждом корабле, чтобы своей дерзостью раззадорить адмирала, заставить его броситься в погоню и повести его, забывшего осторожность, на долгожданное свидание с Грейгом, — вот что обязан был сделать каждый капитан крейсерского отряда. И под всеми парусами вёл навстречу турецкой эскадре свой маленький отряд капитан «Штандарта» Сахновский.
Да, это была, несомненно, рискованная игра, но командир сизопольского отряда Скаловский верил в своих капитанов, и вера эта была не напрасной: на виду всего неприятельского флота они выказывали ту редкую отвагу, которой не могли не восхититься даже враги. Уже можно было различить каждый из четырнадцати турецких кораблей, а «Штандарт» всё ещё не менял курса…
Стоя на мостике, капудан-паша то прикладывал к глазу подзорную трубу, то опускал её, и тогда все видели, что адмирал улыбается.
Он улыбался. Он не верил своим глазам — русские сами шли к нему в руки. Мог ли он мечтать о такой удаче? Пленённый фрегат, команда которого была заперта в трюмах «Селимие» и «Реал-бея», был уже на пути к столице. Завтра утром, когда султан подойдёт к окну, чтобы полюбоваться голубой гладью Босфора, его взор упадёт на незнакомый красивый фрегат, на мачте которого выше российского флага будет трепыхать флаг с полумесяцем. И завтра же рядом с первым станет новый трофей — тот самый бриг с изображением греческого бога на форштевне, с которого начался позор капудан-паши. Желанный бриг, пленением которого он вернёт себе честь.
Да, он знал, что бриг с изображением Меркурия к полудню, когда сникнет ветер, неминуемо потеряет скорость. «Меркурий» и сейчас уже отставал от своих товарищей, грузно оседая на лёгкой волне.
— Он будет моим! — вслух произнёс старый адмирал. Мысленно капудан-паша уже видел, как скованных цепями гяуров поведут по улицам Стамбула. О, пусть правоверные убедятся, что нет таких духов шайтана, с коими не совладали бы воины Магомета! Пусть все поверят в звезду падишаха. И пусть слух об этом разлетится по всей империи.
Капудан-паша верил, что эта его победа на море, пусть не такая уж и заметная, тем не менее может вернуть его соотечественникам потерянную веру в свои силы.
Раньше, в былые времена, эта вера творила чудеса. Не будь её, не была бы Османская держава столь огромна и могущественна.
Он опять представил себе, как русских поведут по запруженным толпой улицам столицы и как станет неистовствовать толпа и кидать в пленников камнями и тухлыми яйцами. И на чьи-то спины опустятся палки дервишей, вопящих о священной войне. И на кого-то, орудуя чем попало, набросятся фанатики.
— Пусть так и будет! — прошептал капудан-паша.
«Меркурий» и правда отставал. Уже не меньше трёх миль отделяло его от кормы «Орфея», и Казарский понял, что его «Меркурию» дальше сближаться с неприятелем опасно. Приказав лечь в дрейф, он продолжал следить за умелыми действиями своих товарищей. «Пора бы и им уж повернуть», — подумал он, и почти тотчас фрегат и бриг одновременно сделали поворот. На мачте «Штандарта», который привёл круто к ветру и лёг бейдевинд, взлетел сигнал «Идти в Сизополь», — «Орфей» же, идя контргалсом, стал приближаться к «Меркурию» и вскоре уже шёл борт к борту.
— Тебе лечь таким курсом, каким судно лучше ходит! — Капитан «Орфея» Колтовский, прокричав это в рупор, махнул на прощанье рукой и тут же отдал команду на брасы. Соответствующие паруса повернулись, и «Орфей», замерев на миг, прошёл за кормой «Меркурия».
Было девять часов утра…
Ветер
Ветры в море не безымянны.
Есть бризы — дневные и ночные, есть муссоны и пассаты — зимние и летние, есть ветер бонент и ветер тремонтана, левант и мельтем. Есть, наконец, новороссийская бора — самый страшный ветер на Чёрном море, который внезапно падает с плешивой горы над Цемесской бухтой, — ураганный ветер, опрокидывающий корабли.
Ветры в море не безродны. Они рождаются по строгим законам, имеют своё начало и свой конец и ещё — своё время жизни.
Опытные моряки знают эти законы. Покажите им место на карте и спросите, какие здесь дуют ветры, и они назовут вам ветры, которые дуют зимой и летом, весной и осенью, утром, днём, вечером и ночью.
И только шквалы непредсказуемы. Они обрушиваются внезапно, рождаются из маленького безобидного облачка. Буйные и вольные, они мчатся над морем, мнут и сжимают воду, словно пружину, швыряются ливнями, рвут паруса и ломают мачты.
Ветры в море не безымянны. Строгие военные моряки и называют их строго: норд-вест, зюйд-ост, вест-зюйд-вест…
При ветре вест-зюйд-вест бриг «Меркурий» лёг в галфинд на норд-норд-вест, имея неприятеля на зюйде.
«Штандарт» и «Орфей» шли курсом бейдевинд на норд-вест. Они расходились, оставляя неприятелю решать вопрос, за кем устроить погоню.
Парусные корабли не могут идти, если ветер дует в лоб.
Парусные корабли плохо ходят на фордевинд, если ветер дует прямо в корму, оно и понятно — тогда задние паруса, заслоняя, не пропускают ветер к передним.
Быстрее всего парусники ходят при попутном ветре, который дует справа или слева от кормы. В таком случае говорят, что судно идёт в бакштаг.
Идя в галфинд, судно имеет ветер сбоку. При удачной обводке корпуса в галфинд корабли ходят не хуже, чем в бакштаг.
При встречном, но не лобовом ветре корабли идут бейдевинд.
Сменив бейдевинд на галфинд, «Меркурий» сразу получил преимущество в ходе. Наклонившись на правый борт, неся все паруса и все лиселя, бриг бодро вспенивал воду. При свежем ветре он не так уж плохо ходил, этот бриг, сделанный из тяжёлого крымского дуба.
А солнечный круг всё выше поднимался над горизонтом. День обещал быть безоблачным, по-летнему жарким. Об этом, поглядывая на небо, думали и Казарский, и Прокофьев, и те матросы, что провели в море немало лет. Всё реже вспоминались им родные деревушки, серые избы или белёные мазанки, поля и луга, пение лесных, луговых и степных птиц, соловьиные трели в июне, запах душицы или острый весенний запах вспаханной земли; всё сильнее сердцем они прирастали к морю, к его бескрайнему простору. Отбирая этих мужиков у матушки-земли, море дарило им взамен страсть к риску, спокойное мужество и отчаянную смелость. И днём и ночью, в ураганный ветер и в ливень они взбегали по вантам на реи, и там, на головокружительной высоте, припав животом к мокрому деревянному брусу, в условиях жуткой качки они работали с тяжёлыми, вырывающимися из рук парусами, укладывали их или крепили, и, хотя труд этот был адским и рискованным, — они полюбили его. И чем больше они пережили в жизни штормов и шквалов, чем больше они вкусили морской жизни, тем презрительнее они относились к тем, чья жизнь протекала на берегу.
В девять утра, когда идущие бейдевинд «Штандарт» и «Орфей» превратились в две крошечные белые пирамидки, турки тоже легли в галфинд. Теперь участь «Меркурия» зависела только от ветра…
Погоня
Ветер стал слабеть к одиннадцати часам. Пенные струи за кормой приобрели прозрачность, и каждый человек на бриге вдруг услышал тишину. И тишина эта была столь же отчётлива, как полуденная тень. А затем люди услышали глухие, как раскаты далёкой грозы, удары турецких барабанов.
И разом вскинулись подзорные трубы, и разом закачались в круглом поле, заполнив его от края до края, паруса турецкой эскадры. Ослепительно-белые среди густой морской синевы, они сливались в одно надвигающееся, пока ещё безобидное облако.
Но вот от этого облака оторвались два ватных комка. Они разрастались, превращаясь в две белые пирамиды, в два линейных корабля под адмиральскими флагами.
Приближался тот полуденный час, когда благодаря испарению ветер поднимается вверх, и тогда беспомощно замирают оказавшиеся в плену безветрия низкомачтовые парусники.
Этого часа и дожидался капудан-паша, ибо знал он, что брам-стеньги его линейных громад останутся там, где гуляют верхние ветры. Пусть белыми простынями повиснут на реях все нижние паруса, верхние паруса — бом-брамсели и трюмсели сохранят ход кораблям, и тогда… Нет, капудан-паша не ждал — он жаждал повторения зрелища, когда, оказавшийся между линейными кораблями, покорно спустит свой флаг и российский бриг.
Склянки на «Меркурии» пробили семь раз — до полудня оставалось полчаса. Два вражеских корабля за кормой ещё больше увеличились в размерах, а ветер всё продолжал слабеть.
— Ну, братцы, кажись, настала пора одеться нам во всё чистое, — тихо проговорил Артамон Тимофеев и первым спустился в кубрик.
Федя Спиридонов, заметив, как матросы потихоньку бегают в кубрик и возвращаются на палубу в парадных мундирах и в белых штанах, всё понял. Острый страх, который он испытал при встрече с турецкой эскадрой, уже притупился, и, глядя на спокойные, мужественные лица матросов, Федя даже успокоился, но теперь он понял, что смертный час уже не за горами. По примеру матросов Федя тоже спустился в каюту, которую он делил вместе с Селиверстом Дмитриевым-, и, открыв сундучок, стал вынимать свои вещи.
Он вынул белые штаны, а затем нижнюю рубаху, которую, провожая в марте в поход, дала ему мама. Казалось, эта рубаха ещё хранит запах её добрых, ласковых рук, которые никогда в жизни не лягут ему на голову, не пригладят одним лёгким движением его вихры, — и Федя заплакал. Он плакал навзрыд, и обжигающие обильные слёзы стекали по его щекам и падали на рубаху.
Всё ещё плача, мальчик переоделся. Затем из кувшина налил в пригоршню воды и умылся, чтобы никто не заметил даже следов от слёз, и полотенцем хорошенько растёр своё лицо.
Проходя мимо кубрика, Федя через открытую дверь увидел нескольких матросов, уже в мундирах, которые стояли на коленях перед образом Николая-чудотворца.
— Ты уж не оставь нас в смертный час, убереги нашу совесть от слабости… — слышался высокий голос Анисима Арехова.
— Не оставь… — вторили ему матросы.
«Они тоже боятся, — понял Федя. — Так же, как я. Им тоже страшно и не хочется умирать».
Наверху рассыпалась барабанная дробь.
— Ну вот и настал наш час, — проговорил Анисим, поднимаясь с колен.
Выбежав на палубу, Федя увидел, что матросы разбирают ростры и достают огромные вёсла, которые всегда имелись на бригах.
Офицеры во главе с капитаном тесной группой стояли у левого борта на шканцах и о чём-то совещались.
Военный совет
Ровно в полдень, сразу после того как отзвенела восьмая склянка, Казарский подозвал к себе лейтенантов Скарятина и Новосильского, мичмана Притупова и поручика корпуса штурманов Прокофьева.
— Господа, — проговорил он спокойным ровным голосом, и столь же спокойным было выражение его красивого лица. — Повторяю то, что вы и без меня прекрасно знаете. Исполняя свой долг, «Штандарт» и «Орфей» пошли в Сизополь, дабы сообщить его превосходительству о местонахождении турецкого флота. При хорошем ветре уже сегодня ночью эскадра поспешила бы к нам на выручку, но при таком, как сейчас, дай бог, если капитан-лейтенант Сахновский достигнет Сизополя к завтрашнему утру. Неприятель увязался за нами, как мы того и добивались, но обстоятельства сложились таким образом, что задуманный манёвр вряд ли удастся осуществить. Я собрал вас, чтобы выслушать ваше мнение, господа. Первое слово вам, Иван Петрович.
Поручик штурманов был по возрасту самым старшим среди тех, кто собрался на военный совет, но его плечи украшали серебряные эполеты, и поэтому он числился младшим по чину, и, как младший по чину, он вправе был говорить первым. Это была привилегия, утверждённая древней традицией моряков. И, понимая всю ответственность, которая легла на него, Иван Петрович попытался найти соответствующие моменту слова, его добродушное лицо напряглось, но, махнув рукой, он заговорил просто как всегда:
— Да что там, господа офицеры, мудрить. Конечно, хорошо было бы избежать боя, да только капудан-паша вон как за призом гонится. Не упустит он нас, господа. И раз так — боя нам не избежать. — Он развёл руками и вздохнул, переведя дух. — Будем драться! А когда уж совсем прижмут они нас, давайте свалимся с тем кораблём, что будет к нам ближе, и вместе с ним на воздух… А что нам ещё делать, господа?
Иван Петрович, которому редко приходилось произносить столь длинные речи, покраснел и часто заморгал глазами.
Молча переглянулись между собой остальные офицеры и молча взглянули на капитана.
— Спаси нас бог, друзья, но так мы и поступим, — голос Казарского дрогнул. — Вот моя рука, — капитан протянул свою руку ладонью вверх, и четыре другие ладони накрыли её в порыве клятвы. — Заряженный пистолет будет лежать на шпиле рядом с люком, — продолжал он. — Пусть последний, кто останется из нас в живых, исполнит долг и выстрелит в крюйт-камеру… А теперь за дело, господа! Вашему попечению, Сергей Иосифович, — Казарский взглянул на лейтенанта Скарятина, — я доверяю паруса. Артиллерию — Фёдору Михайловичу, — Новосильский кивнул. — Пробоинами и пожарами займётся Дмитрий Петрович, а тебе, Иван Петрович, вверяю стрелков. Манёвр беру на себя. В случае чего меня сменит лейтенант Скарятин. Всё, господа.
Отпустив офицеров, Казарский прошёл в свою каюту и вынул из сейфа все документы и секретные сигнальные книги. Подумав, он положил сверху также вахтенный журнал. Осторожность требовала всё это уничтожить, и капитан не стал медлить. Приказав вестовому пакет с бумагами привязать к банке той шлюпки, что висела на корме, он сам проследил за тем, чтобы корабельный плотник проделал в днище внушительную дыру, и только затем распорядился бросить шлюпку на воду. Подняв брызги, шлюпка перевернулась и, пуская крупные пузыри, пошла ко дну.
Позолоченные львы на форштевнях хищно скалили свои морды уже на расстоянии трёх пушечных выстрелов.
Вёсла ставить! — скомандовал капитан и, заметив Федю, подозвал его к себе. — Будешь повторять мои команды гребцам правого борта, — проговорил он и, став на крайнюю карронаду, свесился за борт.
Шесть огромных вёсел бросали на воду ломаные тени.
Казарский поднял руку. Федя повторил его жест.
— Вёсла на воду! — скомандовал капитан. — И-и раз… и… два-а.
Через две минуты звонкий Федин голос уже звучал в унисон голосу капитана, но прошло ещё не менее получаса, прежде чем к гребцам пришла слаженность.
Ветер между тем совсем прекратился, паруса опали и мешками повисли на реях.
Сдавайся и убирай паруса!
Стройников с палубы «Реал-бея» видел, как паруса на «Меркурии» опали и мешками повисли на реях. Без сабли, которую он сдал вчера младшему флагману турецкой эскадры, но при орденах и эполетах, он стоял на мостике рядом с молодым штурманом, который время от времени протягивал ему свою подзорную трубу и, любезно улыбаясь, на итальянском языке предлагал посмотреть, что делают его соотечественники.
Стройников брал трубу и направлял её на «Меркурий» — бриг, который он получил перед войной и на котором заслужил свои ордена и новый чин. Он знал этот бриг от киля до клотика как свои пять пальцев, знал, что на бриге всего восемнадцать карронад вместо двадцати положенных, — и в том, что двух карронад недоставало, виноват был, наверное, только он — не подал вовремя рапорта, не захотел быть назойливым в глазах Грейга. «Меркурий» уходил на вёслах. Казарский делал отчаянную попытку оторваться от преследователей, но Стройников видел, что усилия эти тщетны, — турецкие корабли с наполненными ветром верхними парусами, хотя и медленно, но верно настигали «Меркурий». Боже, какой крохой казался он с высокого мостика двухдечного линейного корабля!
Несомненно, «Меркурий» был так же обречён, как и «Рафаил», и Стройников не ждал чуда. Даже если вдруг Казарский откажется спустить флаг, семьдесят четыре орудия «Реал-бея» и сто десять «Селимие» быстро сделают своё дело.
Мысль, что «Меркурий» примет бой и тогда он, Стройников, окажется под ядрами и пулями корабля, которым он так долго командовал, — мысль эта, пришедшая вдруг, поразила его своей очевидной противоестественностью. Оказывается, смерть витала над ним и здесь — на палубе вражеского корабля, и, впервые за прошедшие сутки, он подумал о возмездии. Вдруг пришло понимание той истины, что рано или поздно ему всё равно придётся платить и за бесчестье, которое он навлёк на андреевский флаг, и за личную трусость…
На корабле капудан-паши опять грозно забили огромные турецкие барабаны. Подхваченный «Реал-беем», этот всё учащающийся барабанный бой, сея тревогу, полетел над морем. Грянул первый, предупреждающий выстрел. Не долетев до «Меркурия», ядро упало в море и подняло столб воды.
Казарский видел это ядро и столб воды, который оно взметнуло. За спиной слышалось натужное дыхание людей, в течение двух часов ворочавших тяжёлые вёсла. Матросы уже выбились из сил, но он не мог облегчить их участи — турки нависали над бригом с неумолимостью рока.
Ах как нужен был сейчас ветер, лишивший «Меркурий» манёвра! Идя на вёслах, нельзя было даже мечтать открыть огонь из карронад, которые стояли под ногами у гребцов. Лишь две ретирадные пушки, перенесённые с носа на корму дюжими матросами, были сейчас в распоряжении капитана, но пушки эти были маломощны и не столь дальнобойны, как погонные орудия неприятеля. Вот когда бы пригодился мощный единорог, который стоял на «Сопернике».
Тем временем трёхдечный корабль произвёл выстрел. На этот раз ядро упало совсем близко от борта. «Посвистеть, что ли…» — подумал Казарский, вспомнив о поверье, что, насвистывая сквозь зубы, можно вызвать ветер. Проделывая рваные дыры в парусах, над головой с гулом пронеслись книпеля и кницы[7].
Не умолкая ни на минуту, бухали турецкие барабаны.
— Ветер возвращается! — раздался вдруг радостный крик с марса.
И правда, среди бликующего, словно политого маслом, моря, на вест-зюйд-весте возникла полоса ряби, и полоса эта приближалась. Ветер нагонял бриг, но ещё раньше, чем, захлопав, наполнились им паруса на «Меркурии», его приняли в свои паруса турецкие корабли. В мгновение ока они выросли за кормой, словно две снежные вершины, и в тиши внезапно смолкнувших барабанов громкий голос на чистом русском языке произнёс:
— Сдавайся и убирай паруса!
— Сам, индюк, сдавайся, — пробормотал Казарский и, взглянув на канониров, которые наготове держали тлеющие фитили, резко махнул рукой. Сверкнув огненными струями и окутав корму дымом, ретирадные пушки откатились назад.
Когда дым рассеялся, на бриге увидели, что реи, ещё минуту назад облепленные турецкими матросами, опустели.
— Не пришёлся басурманам наш гостинец по вкусу, — с улыбкой проговорил рослый загребной матрос, — и это были его последние слова: посланное в ответ с трёхдечного корабля тяжёлое ядро, пробив борт и уложив сразу двух гребцов, вылетело с другой стороны.
Капитан «Меркурия»
Тридцатифунтовое ядро, пробив правый борт и уложив на месте двух загребных матросов, вылетело с другой стороны. Отброшенные на середину палубы убитые лежали в луже растекающейся, крови, и руки тех, кто ещё был жив, непроизвольно потянулись к шапкам, чтобы проститься с мёртвыми товарищами, и печать печали легла на их обветренные лица. Они словно забыли, что бой уже начался, что неприятель именно сейчас снова пошлёт ядро, быть может ещё более губительное, чем это. И тогда в траурной тишине властно прозвучал голос капитана:
— Прекратить греблю!.. Мёртвых на бак… Песок на палубу!.. Вёсла убрать!.. Живей, молодцы, пошевеливайся!
И этот голос, который сейчас звучал точно так же, как он звучал в Севастопольской гавани, вернул спокойствие потрясённым матросам.
— Молодцы!.. Молодцы, ребята!.. — говорил капитан, наблюдая за их действиями. Сейчас на счету была каждая секунда — турки уже начали обходный манёвр. Трёхдечный корабль отворачивал к норду, ложился в бакштаг, чтобы, увеличив скорость, поравняться с бригом и произвести продольный залп из всех орудий.
Двухдечный пока продолжал идти прежним галсом. Пятьдесят пять орудий и тридцать семь! Если одно ядро наделало столько бед, то что могли наделать девяносто два! Более тысячи фунтов чугуна с одной стороны и восемьсот — с другой… И это при каждом залпе!
Что он, капитан восемнадцатипушечного брига, мог противопоставить этому металлическому смерчу? Что?..
Увёртливость маленького брига. Выучку парусных матросов. Умение разгадывать намерения врага. И счастливый случай. Пожалуй, и всё…
Он вдруг вспомнил, что пистолет, о котором шла речь на совете, всё ещё не положен на шпиль рядом с крюйт-камерой, и из-за пояса достал свой. Это был пистолет тульской работы, не очень тяжёлый, как раз такой, каким удобно действовать в абордажных схватках. Пистолет был заряжен. Обойдя уже засыпанную песком лужу крови, он аккуратно положил его на шпиль.
«Девяносто футов в длину и тридцать футов десять дюймов в ширину[8] — вот и вся российская территория, — подумал Казарский и взглянул на флаг. — Ишь чего захотели — флаг им спускай… Дождутся, как же…» Пистолет лежал на шпиле, можно было и начинать.
— Канониры, к орудиям! — подняв рупор, скомандовал он. — Книпелями срезать мачты и паруса! Бить по вантам! Брандскугели бросать на палубу. Не жалеть картечи! И помните, молодцы, — не так страшен чёрт, как его малюют…
Матросы приободрились. Капитан оглядел палубу: все партии стояли на своих местах и парусные матросы там, где им положено. «Теперь всё внимание на манёвре», — проговорил он сам себе… Это было сейчас самым важным — уходить от продольных выстрелов, бросать бриг то вправо, то влево, всё время перемещаться, как это делает опытный кулачный боец. И первым делом следовало повторить манёвр турецкого корабля и тоже лечь в бакштаг, чтобы вновь оставить капудан-паше возможность палить только из погонных орудий.
— На брасы… кливер-шкоты и гика-шкоты… — скомандовал он. — Право руля!.. Пошёл брасы… Кливер-шкоты и гика-шкоты травить… Одерживай… Так держать, брасы и шкоты при-и-хва-тить!..
Всё! «Меркурий», развернувшись бушпритом к норду, вновь имел оба турецких корабля за кормой. И тогда опять донёсся до «Меркурия» рокот турецких барабанов…
Подвиг матроса Гусева
С тех пор как на «Меркурии» прекратили греблю, Федя оказался не у дел. Не смея обратиться к капитану и к другим офицерам, каждый из которых был занят делом, Федя в растерянности застыл у фок мачты. Взгляд мальчика блуждал по палубе, выхватывая то надувшиеся от напряжения шеи матросов на брасах и шкотах, то неторопливые действия артиллеристов, прилаживающих к коротким стволам карронад прицельные приспособления или ружья. Как слышал он не раз от дяди Артамона, использование вместо прицела ружья позволяло вести более меткую стрельбу.
Сам старый канонир, уже всё приспособив, внимательно смотрел на большой турецкий корабль, который приближался к бригу с правого борта. «Наверное, дядя Артамон заранее цель себе выискивает», — подумал Федя.
Ядра и книпеля, обрушившиеся на «Меркурий» с кормы, пока особого вреда не причиняли.
Федя уже начал привыкать к звукам пролетающих снарядов, хотя и вздрагивал непроизвольно, когда над головой вдруг раздавался треск и светлые щепки сыпались на палубу. Но вот взгляд мальчика случайно остановился на Гусеве, который, навалившись грудью на борт, старался парусиновым ведром зачерпнуть воды, чтобы погасить брандскугель. Этот брандскугель, шипя и разбрасывая во все стороны искры, катился по палубе к бухте буксирного каната. Поспешив к Афанасию на помощь, мальчик тоже уцепился за верёвку, и вместе они легко подняли на палубу большое ведро забортной воды.
— Я и дальше стану тебе помогать, — сказал Федя, когда Гусев залил зажигательный снаряд.
— Хорошо! — Матрос протянул Феде пожарный топор. — Держи. Будешь делать то, что я тебе скажу. Сейчас нам работы прибавится, — проговорил он, глядя на правый борт. Оглянувшись, Федя увидел, что трёхдечный корабль совсем уже поравнялся с бригом. Его высокие борта, опоясанные тремя белыми полосами и унизанные множеством орудийных стволов, вздымались над морем, как стены крепости.
— О господи! — невольно вырвалось у Феди, и он стал быстро креститься.
Серые глаза Гусева одновременно и насмешливо и ласково глянули на мальчика.
— Вот ведь, никому не хочется помирать, — проговорил он. — А что, бог, думаешь, поможет? Эх, Федя, на бога надейся, да сам не плошай…
— Лево руля! — донеслась с юта команда капитана. — Живее на фоке! Ну-ка ещё раз, и…
Подтянутые брасами, паруса на фок-мачте выпустили ветер, зато гротовые паруса, приняв ветер всей своей грудью, рывком развернули бриг — и вовремя: выпущенный всем бортом чугунный смерч пронёсся вдоль узкого корпуса.
— Молодцы! — крикнул капитан. — А теперь обратно, дадим и нашим канонирам побаловаться…
Бриг крутанулся назад и вновь оказался бортом против турка, где шла перезарядка орудий.
— Огонь! — скомандовал Новосильский, и, извергая пламя, дернулись карронады.
Треск дерева и вопли возвестили, что залп «Меркурия» достиг цели.
Но в ту же минуту дрогнул и «Меркурий», получивший несколько ядер в левый борт от «Реал-бея».
В пороховом дыму, поглотившем палубу брига, послышался крик крепостного человека мичмана Притупова:
— Барин, барин… — звал он своего хозяина. — Каюту вашу заливает!
Притупов не отвечал.
— Не иначе, как борт ядром пробило, — встревоженно прошептал Гусев. — Пластырь надо завести. Побегли вниз, Федя.
Гусев ловко нырнул в офицерский люк, Федя же, зацепившись за выступ, упал, ударив об угол колено. От острой боли на глазах выступили слёзы, и, ругая себя за то, что он уродился таким слюнтяем, Федя заставил себя подняться на ноги.
Топор, который он выронил при падении, отлетел к борту, и Федя, прикусив губу, чтобы не стонать, прихрамывая, поспешил за топором — Гусев уж, наверное, сердился, что его не было рядом.
Но, ступив на крутой трап ушибленной ногой, Федя не удержался и покатился вниз, ударясь головой о ступеньки.
«Наверное, все рёбра переломал», — подумал он, прислоняясь спиной к стене и ощущая мерзкий гул в голове.
Где-то близко хлестала сильная струя воды…
Дробно застучали над головой ступени, и, подняв голову, Федя увидел рослую фигуру Притупова. Наклонив голову, мичман прошмыгнул в свою каюту.
— Ч-чёрт!.. — донёсся его картавый голос. — Вкось ядро прошло, как дырищу заделаешь… А не заделаешь — зальёт трюм!.. Ей-богу, зальёт…
Федя заставил себя подняться и, пошатываясь, пошёл туда же. Подняв фонарь над головой, Притупов растерянно взирал на водопад неровных струй, хлещущих ему под ноги. Гусев стоял рядом.
— А вот и ты, — проговорил он, увидев Федю. — Дай-ка, малец, топор.
— Ума не приложу: что тут можно сделать? — совсем упавшим голосом проговорил Притупов.
— Брось причитать, ваше благородие, чай, не на паперти мы. И посторонись, дай мне поболе места, — сказал Гусев, отстраняя мичмана рукой.
Даже в коптящем свете фонаря было видно, как внезапно побледнел мичман.
— Да ты с кем говоришь, скотина?! — задыхаясь от ярости, негромко, а от того еще более страшно проговорил Притупов.
— Успеешь еще, ваше скородие, расправу учинить, а пока передай фонарь мальцу, а сам ташши бревно — вишь, как водишша хлешшет, — сказал Гусев, взглянув на Притупова с непонятной печалью. — И поживей, ваше скородие.
И ответишь! — уже с порога крикнул мичман.
Отвечу, — тихо проговорил Гусев и, поддев концом топора внутреннюю обшивку, рванул её на себя, освобождая рёбра шпангоута. Вода хлестнула ему по лицу, но Гусев с невесть откуда взявшейся силой принялся орудовать топором, вырубая вокруг пробоины небольшую круглую нишу.
— Гусев, не простит тебе их благородие мичман этой дерзости, — прошептал Федя, с жалостью глядя на матроса. — В каторжане тебя определят… Повинись, когда он вернётся.
— А может, и простит… А может, уже и не надо будет мне его прошшения… — проговорил Гусев, оглядывая свою работу. — Пожалуй, достаточно будет, в самый раз… А вот и их благородие лёгок на помине, — усмехнулся он, передавая топор Феде. Повернувшись затем спиной к борту, Гусев подождал, когда мичман подойдёт поближе, а затем, припав к пробоине всем телом, крикнул: — Ну-у, упирай бревно в грудь!
Поняв, что задумал Гусев, Притупов попятился.
— Нет, не могу такое… — говорил он трясущимися губами. — Что я, ирод какой, брать такой грех на душу… Не могу… Не могу…
— Надо, ваше скородие, — проговорил Гусев ласково, как ребёнку. — Потонем иначе… Товаришшей спасать надо, так што да-вай!
— Прости меня, матрос! — прошептал Притупов, когда всё уже было сделано и бревно, упираясь в грудь матроса, плотно прижимало его тело к дыре.
Вода больше не поступала в трюм.
Гусев закрыл веки, говорить он уже не мог. Голова же его дёрнулась, показывая, что нужно уходить наверх.
В последний раз слабый свет фонаря выхватил распростёртое вдоль борта тело матроса, и всё поглотила мгла. Сотрясаясь от залпов, под ногами ходуном ходила вода. Казалось, что наверху разверзся ад.
На буксир его, молодцы!
Когда Федя Спиридонов появился на палубе, уже всё кругом заволокло едким пороховым дымом — и «Меркурий», и оба турецких корабля. Казалось, что они попали в полосу тумана, такого же плотного, как в тот день, когда они впервые шли к Босфору. Грохот орудий, завывание пролетающих ядер, треск дерева оглушили мальчика, но уже не испугали. Он вспомнил, где бросил своё парусиновое ведро Гусев, и, решив заливать брандскугели, отправился на поиски ведра. Ведро он нашёл рядом с карронадой дяди Артамона, но почему-то вместо дяди Артамона здесь распоряжался молодой артиллерист Антон Щербаков. Заметив Федю и по выражению его лица поняв, что беспокоит мальчика, он, махнув рукой на бак, крикнул:
— Там дядя Артамон, плечо ему ядром оторвало.
«Вот и дяди Артамона нет», — подумал Федя, но не удивился этому. Шёл бой, и иначе, как он понимал, не могло теперь быть. Через минуту, другую такое же ядро могло убить и его, Федю, или Антона Щербакова, или самого капитан-лейтенанта Казарского, и Федя, думая об этом, согласен был лучше умереть сам, чем лишить бриг капитана, тонкая фигура которого была видна неподалёку, на юте.
— Почему молчит карронада? — вырастая из дыма, прокричал Новосильский. Лицо лейтенанта было потным и грязным от пороховой гари.
Антон Щербаков оторвался от прицела и, указывая рукой в сторону корабля капудан-паши, пояснил:
— Выжидаю, ваше благородие. Аккурат хочу книпелем в грот-брам-стеньгу угодить.
— А ты чего ждёшь? — поворачиваясь к наводчику соседней карронады Ивану Лисенко, прокричал Новосильский. — Чего тянешь — стреляй!
Да я тоже книпелем мечу в ватер-штаг. Ежели перлинь перерублю, бушприт-то и пойдёт наверх, фок-мачта зашатается…
Лицо говорящего всё это канонира оставалось спокойным, и в его тёмных глазах, прямо глядящих на офицера, было столько уверенности в правоте своего дела, что Новосильский не стал спорить, только спросил:
— А попадёшь ли?
— Кабы не было так дымно, попал бы. Поближе надо подойти, тогда уж точно срежу.
Узнав от Новосильского, что задумал Лисенко, Казарский сразу же оценил то огромное преимущество, которое даст «Меркурию» один этот выстрел.
Конечно, каждому на «Меркурии» хотелось, чтобы шальной брандскугель проник в неприятельскую крюйт-камеру, что привело бы к неминуемой гибели турецкого корабля, но такие вещи случались крайне редко.
Дырявить корпус в надежде, что какой-либо из этих парусных исполинов наберёт в трюмы воды и утонет, было столь же бессмысленно, как пытаться подавить спрятанную за крепкими бортами артиллерию. Такое в этой ситуации могли позволить себе только турки, имеющие тяжёлую артиллерию на нижних деках и лёгкую на верхних. Они могли и желали продырявить русский бриг так, чтобы он, пуская пузыри, пошёл в бездонную морскую пучину, и уже добились бы своего, кабы не увёртливость маленького брига, успевающего чуть ли не каждый раз принимать вражеский залп узкой кормой.
Наиболее уязвимыми на парусниках всегда были такелаж, стоячий и бегучий, и рангоут. Ещё Ушаков, поняв это, приказывал у движущегося противника сбивать такелаж и рангоут, стреляя книпелями и кницами. Ведь все эти многочисленные канаты, толстые и тонкие, с помощью которых крепились мачты, реи и паруса, были теми же сухожилиями, что позволяют двигаться и человеку. Если они повреждены — безжизненно повиснут руки. Подогнутся в коленях ноги. Точно так же и какое-то малозаметное крепление, всего-навсего один натянутый как струна канат, — перебей его — противник лишится манёвра. Вот таким важным местом на судне были ватер-штаги — толстые канаты — перлини, оттягивающие бушприт к форштевню. Перебей книпелем или кницей один из них, и, не выдержав нагрузки, лопнут остальные. И пойдёт вверх получивший свободу бушприт. И, не чувствуя более натяжения, откачнётся назад фок-мачта. И белыми простынями заполощутся на ветру передние паруса. И потеряет корабль и ход и манёвр. И вынужден будет лечь в дрейф, чтобы ликвидировать повреждение.
Вот что обещал удачный выстрел канонира.
И ради этого стоило рискнуть.
Корабль капудан-паши и бриг сходились.
Положив бриг круто вправо, Казарский знал, что в запасе у него всего несколько минут.
Тех самых минут, которые понадобятся турецким артиллеристам, чтобы банниками прочистить и охладить стволы, чтобы заложить в пушки картузы с порохом, чтобы плотно забить прибойниками пыжи и вкатить ядра, чтобы вернуть пушки в порты, прицелиться, вставить в запальное отверстие камышинку с порохом, поднести к ней фитиль…
Только эти несколько минут отделяли бриг от ужасного продольного залпа, который мог стать последним для «Меркурия», но Казарский знал, что если сейчас откажется от риска, то это, возможно, станет отказом от спасения.
Правда, о спасении он не думал. Просто эта мысль ещё не окончательно угасла в его сознании, она ещё пульсировала в нём, как пульсировала кровь. Он и сам, наверное, не знал, на что надеется, но надеялся и поэтому шёл на риск.
Удивлённые поведением русского брига, который вдруг сам пошёл на сближение, турки сбежались на левый борт. В руках у них сверкнули ружья, и над низкими бортами «Меркурия» запели пули.
«Две минуты… полторы… минута…» — отсчитывал в уме Казарский. Он твёрдо решил, что скомандует к повороту только после произведенных выстрелов, но канониры всё оттягивали этот миг.
Они выстрелили из своих карронад почти одновременно — Лисенко и Щербаков.
И тут же дружно рявкнули семь остальных карронад.
«Теперь за турками очередь», — подумал Казарский, понимая, что бриг уже не успеет отвернуться.
Он почувствовал, как холодная испарина покрыла лоб, — до залпа турецкого корабля оставались секунды.
«Сейчас всё решится», — мелькнуло в мозгу.
Капитан всё ещё не оборачивался, чтобы взглянуть на преследующие корабли.
«Сейчас всё решится», — снова подумал он и обернулся.
Так капитан брига и увидел всё одновременно: болтающиеся под бушпритом, будто срезанные ножом ватер-штаги, медленно ползущий вверх бушприт, накренившуюся верхушку грот-мачты с рваными парусами и украсившийся одуванчиками красный борт турецкого корабля.
Но раньше, чем звуки пушечных выстрелов достигли «Меркурия», здесь уже поняли, что страшный бортовой залп пройдёт далеко за кормой брига.
Это был залп в никуда…
Залп в белый свет, хотя турки метили в «Меркурий». Но пока они подносили тлеющие фитили к запальникам, ветер уже успел развернуть потерявшее управление судно. Самый большой и самый мощный корабль турецкого флота больше не мог гнаться за его бригом! Всё, что оставалось сейчас капудан-паше, — это привести свой корабль к ветру, закрепить бом-брамсели и лечь в дрейф, чтобы заняться срочным ремонтом.
Всё ещё возбуждённый атакой, с лицом чёрным от пороховой гари, Казарский глядел на поверженного противника, на этого исполина с беспомощно задранным кверху бушпритом и перебитой брам-стеньгой на грот-мачте, и тихо смеялся. Но чувства, переполнявшие капитана, были так велики, что, забыв о сдержанности, в порыве бурного мальчишеского озорства, внезапно овладевшего им, Казарский вспрыгнул на фальшборт и, держась одной рукой за ванты, а другой указывая на корабль капудан-паши, крикнул:
— А ну, на буксир его, молодцы!
Последняя схватка
Озорная выходка капитана и развеселила и приободрила матросов. Впервые с тех пор, как они взялись за вёсла, чтобы уйти от преследователей, — они почувствовали облегчение. Завоёванная передышка, конечно же, не могла быть долгой — второй корабль, задержавшийся было возле первого, вновь под всеми парусами шёл следом.
До захода солнца оставалось не так уж и много времени, и та решительность, с которой «Реал-бей» вспарывал форштевнем воду, лучше всего говорила о намерениях младшего флагмана турецкой эскадры.
Упустить добычу и тем самым опозориться на виду всего флота, — этого себе никак не мог позволить наместник капудан-паши, и на «Меркурии» это понимали все. Даже Федя.
Мальчик стоял на баке и смотрел, как матросы рядом с большим телом старого канонира дяди Артамона кладут лёгкое и невзрачное тело бывшего новгородского мужика из села Глубокое, российского матроса Гусева.
Возле Феди стоял осунувшийся, в обгорелом сюртуке мичман Притупов. Это он, как только наступила передышка, вспомнил о Гусеве и послал людей освободить матроса, в надежде, что он ещё жив, но чуда не случилось. И, глядя теперь на его бездыханное тело, Притупов вспоминал, как изуродованного линьками матроса доставили на корабль, и как фельдшер просил не брать его, и как он отказал фельдшеру, и как совсем недавно, в своей каюте, хотел избить матроса за непочтительность, — и запоздалое чувство раскаяния жгло ему сердце.
Тела погибших накрыли брезентом, и каждый из присутствующих подумал, что ещё сегодня кто-то из них тоже найдёт здесь своё последнее пристанище. «Реал-бей» уже подошёл на расстояние пушечного выстрела, но погонные пушки молчали, и барабаны тоже. Баталёра ко мне! — распорядился Казарский. — По чарке водки матросам.
Засвистели серебряные боцманские дудки, играя привычный сигнал.
— Не дали нам сегодня пообедать бусурмане, — добродушно проговорил Иван Петрович Прокофьев. — Давайте и мы, господа, выпьем с матросами по чарке, кто знает, когда ещё доведётся.
Все непроизвольно бросили взгляд на шпиль. Пистолет лежал на месте, темнея воронёной сталью.
— Больше половины пороха уже пожгли, — сообщил Новосильский.
Скарятин улыбнулся.
— Сколько бы ни осталось, для последнего случая хватит. — Он поднял руку и поманил баталёра, который из медного бачка разливал водку. — Ну-ка и нам по чарке, братец.
— С превеликой радостью! — гаркнул круглолицый матрос пятого года службы Гриднев, которому ещё не доводилось слышать, чтобы господа офицеры пили из одного бачка с матросами, и, боясь, как бы они не передумали, он поспешно зачерпнул кружку и протянул её капитану со словами: — Не побрезгуйте, ваше высокородие.
Матросы, которые отдыхали на палубе, прислонившись спиной к фальшборту, стали приподниматься, чтобы лучше увидеть, как их командир выпьет водку из матросской кружки. Да, за таким командиром они готовы были идти и в огонь и в воду.
А он, осушив кружку до дна, вдруг почувствовал сильное желание что-то хорошее сказать этим усталым, задымлённым, потным людям, которые с такой ребячливой доверчивостью сейчас глядели на него, своего капитана. В отличие от других офицеров и капитанов он никогда не муштровал своих матросов, делая из них проворных «чертей», не надрывал на тяжёлых работах и не прописывал спускать с них шкуру вымоченными в солёной воде линьками. Но любил ли он этих людей?
Нет, наверное. Он должен был честно это сказать самому себе сейчас, перед новым боем с линейным кораблём. Этот бой мог стать последним боем в его жизни, рассчитывать, что бригу снова так же повезёт, как в первый раз, было бы слишком, но он знал, что и на этот раз все они будут драться до последнего, до той минуты, когда кто-то из офицеров поднимет со шпиля пистолет.
Да, раньше он не задавал себе подобных вопросов, но сейчас, после всего пережитого, перед лицом смерти, он мог стать перед ними на колени, чтобы сказать, как он преклоняется перед их скромным мужеством, терпением и выносливостью и как он счастлив командовать ими. И Казарский заговорил.
— Знаю, — говорил он, шагая вдоль борта и вглядываясь в простые мужицкие лица, какие в обилии встретишь и в Малороссии, и в сёлах Белой Руси, и на Смоленской, Московской, Курской земле, и на Рязанщине, и на Волге, — что каждый из вас, не дрогнув, готов сложить голову за честь Отчизны нашей и российского флага! Будь у турецкого султана такие матросы, как вы, — не ведать ему горя, как не ведаем его мы, русские офицеры! Спасибо вам, братцы, за службу, но поверьте — пора умирать ещё не пришла! Мы дрались с двумя линейными кораблями, и что же — самый страшный наш противник был вынужден лечь в дрейф. Не спасовали до сих пор, не спасуем и теперь. Как говорят у нас на Руси — не так страшен чёрт, как его малюют. Верно говорю?
— Верно… Уж так… — послышались нестройные выкрики.
— А раз так, братцы, то вновь поучим басурман воевать! Бейте по мачтам и вантам! Сбивайте такелаж и рангоут! С нами бог!.. А если случится так, что придётся нам погибнуть, то подвига нашего, матросы, Россия не забудет! А теперь, братцы, за дело.
Громкое «ура», которым матросы ответили на речь капитана, донеслось до «Реал-бея». И, услышав этот крик, турецкий адмирал приказал начать атаку…
Это была неслыханная по ярости атака.
Турецкий корабль, меняя галсы, появлялся то слева, то справа от «Меркурия», и каждый раз тридцать семь пушек извергали на бриг лаву чугуна. Окутавшийся клубами едкого дыма, полыхая огненными струями, «Реал-бей» был подобен вулкану, неистовому, грохочущему, страшному.
Пятьдесят лет спустя, когда уйдёт в прошлое век парусных кораблей, отставной штурман военного флота Фёдор Спиридонов так опишет эту атаку:
«Другой корабль, продолжая сражение, беспрестанно переменял галсы под кормою брига и ужасно бил его продольными выстрелами, от которых иногда никаким движением не было возможности уклониться. Но и при таком отчаянном положении брига твёрдость и решимость храброго капитана и неустрашимой команды не могли поколебаться! Бриг, продолжая действовать всею силою своей артиллерии, успел счастливыми выстрелами повредить и на этом корабле грот-руслен, перебить фор-брам-рей и левый нок фор-марса-рея, отчего в тот же миг полетели вниз поставленные лиселя, как перышки с подстреленной птицы!.. В пять с половиной часов и этот корабль поворотил от брига!»
Было пять с половиной часов пополудни, когда удачным выстрелом «Меркурий» перебил левый нок фор-марса-рея, отчего в тот же миг полетели вниз поставленные лиселя, и белые полотнища накрыли турецких артиллеристов вместе с пушками. Вырвались из расщеплённого руслена ванты и застонал весь корабль, когда, ощутив свободу, опасно качнулась тяжёлая грот-мачта. Заплясали, задёргались над палубой оборванные шкоты и фалы, и бывшему капитану «Меркурия» Стройникову показалось вдруг, что сейчас зазвонят колокола.
Весь бой брига с турецкими кораблями провёл он на мостике «Реал-бея» и поэтому видел, как турецкий стрелок целился из длинного ружья в Казарского и как заслонил своего капитана какой-то матрос. Видел Стройников, как над головой Казарского в мачту врезалось ядро и как он упал на палубу, раненный обломком. И видел он, как затем поднялся Казарский и, перевязав себе голову шейным платком, продолжал командовать своим судном как ни в чём не бывало. А теперь Стройников видел, как уходит «Меркурий»…
«Меркурий»… Бриг, которым он командовал при Анапе и Варне… На котором он заслужил все свои военные награды и высокий чин капитана второго ранга… Который он покинул, чтобы повести в бой новый, более быстроходный и более сильный корабль. Теперь «Рафаил», поди, уже стоял под окнами султанского дворца в Босфоре, а «Меркурий», этот маленький израненный бриг с рваными парусами, уходил.
Он уходил, как и дрался, без всякой суеты и поспешности. И узкий след, который вытягивался за его кормой, напомнил Стройникову ту речку, которая, извиваясь, протекала у подножия зелёного холма, — и Стройников опять увидел свой дом с колоннами, белую звонницу на крутом холме, синюю ленту реки с водоворотами и заводями и золотисто-оранжевого тонконогого жеребёнка, который скакал по отмели, разбрызгивая во все стороны прозрачные как слёзы капли воды…
Израненный бриг уплывал. Всё дальше и дальше от того места, где на пологой морской волне, безжизненно свесив перебитые крылья, покачивались две большие белые птицы.
Пистолет на шпиле
Ночью над морем пронёсся сильный шквал, который далеко отшвырнул бриг «Орфей» от «Штандарта». Кляня погоду, капитан-лейтенант Сахновский всю ночь провёл наверху, и мысли его были сосредоточены только на одном — скорее прийти в Сизополь.
Будь ветер попутным — и ещё того же четырнадцатого числа вся русская эскадра бросилась бы в погоню за турецкой и попыталась бы отрезать её от Босфора. Казарский продолжал игру — уходя с «Орфеем», они видели, как два адмиральских корабля погнались за «Меркурием» и как бриг стал уводить их на север. Это было как раз то что нужно — турки увлеклись погоней! И будь эти проклятые ветры попутными, судьба турецкого флота была бы поставлена на карту. Пока же на карту была поставлена судьба «Меркурия». После полудня, когда и «Меркурий» и турецкая эскадра растаяли на горизонте, послышалась пушечная стрельба и стало ясно, что «Меркурию» не удалось избежать боя.
По редким выстрелам они догадались, что турки бьют погонными пушками. Затем стрельба участилась. И хотя каждый крейсер сейчас делал то, что ему надлежало делать по предписанию, и Сахновского, капитана «Штандарта», и Колтовского, капитана «Орфея», мучило одно и то же чувство вины перед Казарским. Они словно бы уходили, бросив товарища в беде, словно сами обрекали «Меркурий» на погибель. Единственно, что хотелось каждому из них, это поменяться местами с «Меркурием», но жребий выпал ему, тихоходному бригу. Ходи он с такой же скоростью, и они втроём уходили бы сейчас от погони, завлекая капудан-пашу к Сизополю.
Да, «Меркурий» был обречён. И, понимая это, они не тешили себя мыслью, что Казарскому удастся оторваться от неприятеля.
Глухие, далёкие залпы, которые всё ещё настигали их, свидетельствовали, что бой всё ещё идёт. Но где-то после пяти часов всё смолкло, и капитан-лейтенант Сахновский первым снял фуражку.
Он распорядился в знак траура приспустить флаг. И на «Орфее» сделали то же самое.
Ветер… Как нужен был сейчас попутный ветер! Тот самый ветер, который затруднит возвращение турецкой эскадры, а их домчит до Сизополя…
Но такого ветра не было.
Ночью же над морем пронёсся сильный шквал, который далеко раскидал фрегат и бриг.
Сизопольский маяк открылся на рассвете. «Штандарт» держал все паруса, но ночной бриз, который пришёл на смену шквалу, угасал с каждой минутой.
Штиль наступил, когда «Штандарт» находился уже на виду Сизополя. Понимая всю бессмысленность своей затеи, Сахновский распорядился поднять сигнал, уведомляющий, что турецкий флот находится в море. Грейговский «Париж» ответил: «Ясно вижу». Новый набор сигнальных флагов возвестил, что капитан «Штандарта» должен прибыть на «Париж».
Лёгкий капитанский вельбот с тихим всплеском коснулся воды, и матросы единым движением вправили вёсла в уключины.
В тихой и прозрачной воде хорошо, до самого киля просматривалось обитое медью днище фрегата. Серебристыми змейками в отбрасываемой бортом тени проносились стайки мелкой рыбёшки. Вёсла разом легли на воду, и, морща блёкло-голубую поверхность, вельбот Сахновского помчался к флагманскому кораблю.
На всех судах русской эскадры, где следом за первой вестью о выходе неприятельского флота в море уже распространилась и вторая — о гибели «Меркурия», офицеры и матросы с нетерпением поглядывали на кормовой флаг — не развернётся ли полотнище в порыве ветра. Но нет — знойный, прогретый солнцем полуденный воздух был неподвижен. Их глаза, опечаленные гибелью «Меркурия», с надеждой глядели на горизонт — не идёт ли оттуда морской бриз?
Ветра всё не было. Был штиль. Мёртвый штиль.
Ветер пришёл, когда хронометры показывали два часа и двадцать минут пополудни.
На «Париже» взлетел сигнал: «Следовать за мной», и они последовали: линейные корабли «Император Франц», «Императрица Мария», «Чесма», «Пармен», «Иоанн Златоуст», фрегаты «Флора» и «Евстафий», бриги «Ганимед» и «Мингрелия», бомбардирские суда «Успех» и «Подобный», люгеры «Широкий» и «Глубокий» и катер «Соловей».
Они шли в кильватерном строю словно лебединая стая, шли туда, где, разделив Европу и Азию, протекает солёная река, которую турки называли Босфором, а русские предпочитали именовать Константинопольским проливом.
Они шли, ещё не зная ни о позорной сдаче «Рафаила» Стройниковым, ни о бое «Меркурия» с линейными кораблями.
Придёт время, и на стол Грейга ляжет письмо из захваченной неприятельской почты. Посланное из Биюлимана 27 мая 1829 года письмо это, написанное штурманом «Реал-бея», станет лучшим свидетельством подвига брига «Меркурий».
«Во вторник, — будет сказано в нём, — с рассветом, приближаясь к Босфору, мы приметили три русских судна, фрегат и два брига; мы погнались за ними, но только догнать могли один бриг в 3 часа пополудни. Корабль капудан-паши и наш открыли тогда сильный огонь. Дело неслыханное и невероятное. Мы не могли заставить его сдаться: он дрался, ретируясь и маневрируя со всем искусством опытного военного капитана, до того, что, стыдно сказать, мы прекратили сражение, и он со славою продолжал путь. Бриг сей должен был потерять, без сомнения, половину своей команды, потому что один раз он был от нашего корабля на пистолетный выстрел, и он, конечно, ещё более был бы повреждён, если бы капудан-паша не прекратил огня часом ранее нас.
Ежели в великих деяниях древних и наших времён находятся подвиги храбрости, то сей поступок должен все оные помрачить, и имя сего героя достойно быть начертано золотыми буквами на храме славы: он называется капитан-лейтенант Казарский, а бриг — „Меркурием“. С двадцатью пушками, не более, он дрался против двухсот двадцати в виду неприятельского флота, бывшего у него на ветре».
Ещё никто на эскадре не знает, что вскоре, уже в пять часов пополудни, на «Париже» приметят вдали одинокое судно, идущее навстречу. Это будет «Меркурий». И просоленные в разных широтах моряки, эти мужественные люди, не раз глядевшие смерти в лицо, при виде избитого маленького брига с дырами в парусах, лихо несущего русский военно-морской флаг, не стесняясь своей слабости, прольют слезу. И это будут слёзы радости, восхищения и гордости.
А на «Меркурии», который с вечера в одиночестве бредёт в бескрайнем море, даже в голову никому не приходит, что бриг уже плывёт в бессмертие.
Ни двадцативосьмилетний капитан, ни его боевые друзья офицеры, ни тем более матросы не ведают о том, что «Меркурий» уже заслужил самое почётное право, какое когда-либо может заслужить боевой корабль, — право носить на корме Георгиевский флаг. За всю отечественную историю лишь один корабль пока удостоился подобной чести — линейный корабль «Азов». В Наваринском сражении заслужил свой Георгиевский флаг «Азов», слава о котором уже облетела весь мир. На «Азове», которым командовал прославленный открытием Антарктиды и кругосветками капитан первого ранга Михаил Лазарев, в бою отличились лейтенант Нахимов, мичман Корнилов и гардемарин Истомин.
Придёт время, и эскадра, возглавляемая вице-адмиралом Нахимовым и контр-адмиралом Новосильским — младшим флагманом, в Синопе уничтожит турецкую эскадру Осман-паши, в составе которой будет тридцатишестипушечный фрегат «Фазли-Аллах», бывший «Рафаил». Объятый огнём фрегат выбросится на берег и сгорит как смоляной факел.
Придёт время, и капитан «Рафаила» Стройников предстанет перед военно-морским судом. По решению суда над его головой будет сломана офицерская шпага, и вычеркнутый отныне из дворянского сословия, разжалованный в рядовые Стройников остаток своих дней прослужит матросом на Белом море.
Придёт время, и сменивший Грейга на посту Главного командира Черноморского флота адмирал Михаил Лазарев — бывший капитан «Азова» — напишет царю, что, «желая сохранить в потомстве память виновника блистательного подвига», черноморские моряки решили на Малом бульваре в Севастополе установить памятник капитан-лейтенанту Казарскому. Проект памятника создаст академик архитектуры Александр Брюллов, брат знаменитого художника Карла Брюллова. И на усечённой пирамиде, формой своей напоминающей крепостную башню, появится лаконичная надпись: «ПОТОМСТВУ В ПРИМЕР».
А «виновник блистательного подвига» в разодранном мундире, с повязкой на непокрытой голове всё ещё не сомкнул глаз. Налетевший ночью шквал чуть не довершил разгрома, учинённого турками. В нескольких местах отошли пластыри, и в трюм хлынула вода. Несмотря на то что на помпе постоянно сменялись матросы, трюм невозможно было осушить, и, когда «Меркурий» грузно взбирался на волну, слышно было, как под палубой плещется вода. Что тут можно было поделать — двадцать две пробоины в корпусе, шестнадцать повреждений в рангоуте, сто сорок восемь в такелаже и сто тридцать три дыры зияли в парусах…
Отдавая очередное распоряжение, Казарский вдруг заметил на шпиле свой пистолет. Он так и лежал здесь со вчерашнего дня. Обыкновенный пистолет тульской работы…
Не думал Казарский в эту минуту, что изображение пистолета рескриптом царя будет внесено в фамильные гербы всех офицеров-дворян — Новосильского, Скарятина и Притупова. Не знал он, что ему и Прокофьеву быть кавалерами ордена Святого Георгия четвёртого класса. Что мундиры Скарятина, Новосильского и Притупова украсит орден Святого Владимира, девиз которого: «Польза, честь, слава». И что все матросы «Меркурия», а также штурманский ученик Фёдор Спиридонов и его наставник Селиверст Дмитриев будут награждены высшим, Георгиевским, знаком отличия.
Но всё это будет, читатель. И все офицеры будут повышены в чине. Но мы-то с вами знаем, что не ради чинов и наград, не ради славы и даже не ради почётного права плавать под сенью Георгиевского флага выстояли эти люди в бою. Не о наградах они пеклись под градом неприятельских ядер, брандскугелей, книпелей и картечи, и не собственную жизнь спасал каждый из них. Радость, которая нет-нет да и проглянет на измученном лице матроса или зажжёт блеском глаза Скарятина, — это радость людей, глубоко удовлетворённых от того, что не посрамили они земли Русской.
Казарский поднял пистолет над перевязанной головой и, улыбнувшись, выстрелил в воздух. И наверное, только в эту минуту люди на «Меркурии» вздохнули с облегчением и поверили, что самое страшное уже позади.
И израненный бриг веселее побежал навстречу долгожданному свиданию с русской эскадрой…
В Севастополе, городе русской славы, на холме среди багрянника стоит памятник, самый первый из всех. На постаменте, формой своей напоминающем старинную крепостную башню, слова:
КАЗАРСКОМУ
ПОТОМСТВУ В ПРИМЕР
Сверху бронзовая триера — древнегреческое судно, на котором плавали герои мифов Геракл, Одиссей, Ясон.
Лёгкой птицей парит триера над Севастополем, над зелёными его бульварами и белыми как мел домами, над площадью с памятником адмиралу Нахимову и Графской пристанью, над старыми равелинами с чёрными щелями амбразур и над голубыми бухтами, где замерли на якорях военные корабли.
Трудные времена знал Севастополь, в самом имени которого — Город Славы — была угадана его героическая судьба. Дважды осаждали его враги, засыпая защитников градом ядер, снарядов и бомб; горели и рушились дома; гибли воины и горожане — старики, женщины, дети, но держалась морская твердыня и парила в задымлённом от пожаров и артиллерийского огня небе бронзовая триера, неуязвимая для врага.
