Джин Манко. Как заселялась Европа. От первых людей до викингов. М., ИД “ЯСК”, 2019

Книга Джин Манко, британского историка и археолога, преподававшей в Бристольском и Плимутском университетах, представляет собой самую масштабную за многие десятилетия попытку дать синтез истории Европы с многочисленными передвижениями народов и культур от палеолита до викингов. Закончив книгу испытываешь, признаешь, невольное чувство восхищения и благодарности к автору, которая смогла осуществить настолько масштабный исторический синтез, опирающийся на море реально прочитанной литературы, при этом нигде не выйдя за границы научности, но, в то же время, изложив результаты своих размышлений сочно и с многочисленными остроумными гипотезами. К сожалению, восхищение выразить некому, автор скончалась в 2018 году, явно не дождавшись заслуженного широкого признания.

Особенность работы Манко – синтез традиционных археологических и письменных данных и новейших данных генетических исследований, вошедших в моду в последние десятилетия. Исследования гаплогрупп мужских Y-хромосом и женских мтДНК позволяют уточнить географию и историю этносов. Все более развивающиеся палеогенетические исследования позволяют проследить генетические связи между человеческими популяциями на невообразимую прежде глубину и, во многих случаях, покончить с возникавшей раньше неопределенностью  связей между археологическими культурами и этническими группами.

В России, после блестящего начала в работах Е.В. и О.П. Балановских (О.П. Балановский трагически погиб в 2021 г.), в частности составившей эпоху для русского самосознания книги «Русский генофонд на Русской равнине», геногеография попала в плотный охват псевдонаучных фэнтези (наиболее известный представитель А.Клёсов) и дает для исследований русской истории гораздо меньше, чем могла бы. Вновь мы зажаты между псевдосамобытной и псевдопатриотичной лженаукой и зависимостью от западного импорта.

В меру своих возможностей и кругозора Джин Манко, специалист по заселению Британии и генезису кельтов, раскрыла и темы, касающиеся истории России. Её замечания по древнерусской истории, рассматриваемой как часть истории викингов по большей части довольно поверхностны. Хотя некоторые из них более точны, чем у многих западных исследователей, например она осознает значение ладожской транспортной пересадки, исключавшей прямые морские вторжения викингов на Русь. Зато её наблюдения, касающиеся древних этапов истории Русской равнины, необычайно ценны. Да и её концепция европейской истории в целом заслуживает самого пристального внимания.

Автор последовательно отстаивает концепцию миграционизма, то есть предположение, что смена археологических культур является признаком частичной или полной смены населения. Эта концепция оказалась под полузапретом в послевоенной Европе, так как ассоциировалась с идеями народов-завоевателей, «белокурыми бестиями» и прочими пугавшими европейцев вещами. Общепринятым стало утверждение, что основное население большинства территорий Европы сменялось крайне редко с самого неолита, а возможно и с палеолита, а культурные изменения вызваны были приходом новых идей и культурными заимствованиями. Современные условия благоприятствуют миграционизму в гораздо большей степени, мигранты сегодня в моде, но никаких признаков напористой политкорректной пропаганды в книге Джин Манко нет. Она отстаивает тезис, который был очевиден для большинства историков, археологов и антропологов – народы в древности активно передвигались, покидали неперспективные территории, завоевывали новые, бежали от сильных противников или заполняли оставленную соседями пустоту.

Лишь сравнительно недавно сформировалось, по совести – ненормальное, современное положение, когда общемировое возрастание плотности населения и тяжелая городская инфраструктура практически исключают возможность для этноса взять пожитки и передвинуться, а миграции приобрели ненормальный глобалистский характер, когда диаспоры ввинчиваются в стационарные общества и разрушают их изнутри. Для большей части известной нам по археологическим и письменным данным истории движение народов, племен и отдельных человеческих групп остается нормой. И это подтверждают данные палеогенетики, показывающей, что разным культурам на одной и той же территории чаще всего сопоставляются разные генетические маркеры, и, напротив, один и тот же маркер может путешествовать на огромные расстояния связывая между собой несообщающиеся континенты.

Например, живший 24 тыс. лет назад мальчик с палеолетической стоянки Мальта в Сибири, где охотились на мамонтов и вырезали из их бивня палеолетических «венер», является древнейшим известным обладателем Y-хромосомной гаплогруппы R1, которая делает его отдаленным родственником, с одной стороны, значительной части восточных (R1a) и западных (R1b) индоевропейцев, включая русских, а с другой – американских индейцев (напомним, Америка была заселена в палеолите с нынешней территории России по Берингову мосту), для которых характерна группа R1 – у семинолов, сиу, чероков она составляла около 50%. Напротив, с позднейшим населением Восточной и Северо-Восточной Азии у мальчика из Мальты генетического родства нет.

Палеолитические охотники, носители гаплогруппы R1, передвигались на Запад, достигнув Русской Равнины. В какой-то момент произошло их разделение на группы R1a и R1b, первая из которых доминировала среди восточных палеоиндоевропейцев, вторая в наши дни характерно для западных. Тем не менее, для представителей древней индоевропейской Ямной культуры, обитавших в Самарской области, характерна именно гаплогруппа R1b, до сих пор заметная у ряда народов Поволжья, например у башкир. Очевидно, что если в итоге группа R дала такой масштабный разброс – от башкир до британцев R1b, от России до Индии R1a, по всей северной, центральной и даже частично южной древней Америке, то речь шла о достаточно мощной, подвижной, продуктивной и склонной к передвижениям популяции. А если вспомнить о её вторичных передвижениях нового времени – Великой Русской Экспансии XVI-XIX вв. и западноевропейской конкисте (сопровождавшейся, впрочем, истреблением неопознанных генетических родственников – американских индейцев), то от картины просто дух захватывает. Палеогенетика попросту не позволяет нам не замечать этого масштабного движения народов.

Другая особенность книги Джин Манко – подчеркнутое внимание к влиянию на ход истории климатического фактора. Практически каждую крупную миграцию или угнетенность в развитии культуры она объясняет климатическими колебаниями. Этот климатоцентризм может показаться чрезмерным, но нельзя забывать, что человеческие популяции древности, даже земледельцы и скотоводы, были чрезвычайно малочисленными, если судить по нашим меркам, от примитивных моделей хозяйства, охоты и собирательства, их отделяло не такое расстояние как нас. Во многих случаях им было проще собраться и уйти, тем более, что перед ними, чаще всего, лежали незаселенные или редкозаселенные крошечными группками охотников и собирателей пространства.

Манко чрезвычайно удачно отмечает катастрофические паузы-прерывания в «победоносном» шествии земледелия и скотоводства. Около 6200 г. до н.э. произошел прорыв в Атлантику вод гигантского постгляциального озера Агассис, на десятилетия «убивший» Гольфстрим. Эта катастрофа стала смертным приговором для многих культур собирателей и земледельцев, зависевших от погоды и цикла вегетации в Средиземноморье, Европе и на Ближнем Востоке. На юге возникла засуха, на севере климат посуровел. Были заброшены такие центры раннего земледелия как Чатал Хююк, Иерихон. Земледельцы двинулись в Западную Анатолию, Фракию, Македонию, долину Дуная, а, с другой стороны, в Месопотамию. Так запустилась земледельческая колонизация Европы, шедшая несколькими путями – Дунайско-Балканским и Средиземноморским (работа Манко, помимо прочего, снабжена отличными понятными и информативными картами).

Передвигавшиеся земледельцы поглощали или вытесняли охотников и собирателей, тем более, что численность населения земледельческих общин несопоставимо выше, чем численность общин, ведших присваивающее хозяйство. Однако во многих случаях речь шла не о вытеснении, а о передаче идей и навыков (Манко отнюдь не доводит свой миграционизм до абсурда). Кукутень-Трипольская культура, расположившаяся между Приднестровьем и Поднепровьем стала, по всей видимости, мощным передатчиком идеи интенсивного молочного скотоводства далее охотникам и собирателям степи.

Манко вообще делает чрезвычайный акцент на молочном скотоводстве, появившемся, судя по современным археологическим данным, у земледельцев вокруг Мраморного моря. Автор считает молочное животноводство одним из решающих прорывов в развитии цивилизации, предоставивших огромное преимущество скотоводам над охотниками и собирателями, как и над теми земледельцами, которые сделали ставку не на крупный рогатый скот, а на овец и баранов.

Степные соседи трипольской культуры, носители гаплогруппы R1 и индоевропейского языка, усвоили от них молочное скотоводство и оно стало предпосылкой их перевернувшей историю экспансии. Важным условием этого успеха была генетическая мутация, которая сохраняла у взрослых способность к синтезу лактазы, то есть фермента, способствующего употреблению и усвоению молока. Эта мутация, кстати, ставит под серьезный вопрос концепцию случайности генетических мутаций и «естественного отбора». Девять известных генетикам мутаций, приводящих к продолжительному синтезу лактазы, связаны с африканскими и аравийскими скотоводами, оставшиеся две – с индоевропейцами. То есть чтобы пить молоко нужно находиться рядом с молоком и, возможно, хотеть пить молоко.

Здесь, скорее, можно говорить о своего рода механизме автоселекции (непонятно, почему этот термин не применяется в отношении людей), когда полезные и выгодные генетические мутации сознательно закрепляются, а может быть и специально выводятся. Было бы странно считать, что люди, способные к селекции яблок, лошадей, коров, собак неспособны к селекции самих себя (тут где-то проскальзывает опасное слово «евгеника», однако соответствующее течение не имело никакого отношения ни к нормальной генетике, ни к нормальной практической селекции).

Вклад молочного скотоводства помещается в более широкую концепцию, на которой делает акцент Манко – концепцию «революции вторичных продуктов» – термин Эндрю Шерратта. Это вторая волна неолитической революции, связанная с распространением тех продуктов, которые могли быть созданы на основе, прежде всего, скотоводства – шерсть, молоко и сыры, использование скота в качестве тягловой силы и транспорта. Общества, которые сумели рано освоить вторичные продукты получили значительные преимущества над обществами, которые в этом запоздали.

Так или иначе, молочное скотоводство стало гигантским преимуществом степных скотоводов-индоевропейцев, предоставив им чрезвычайно калорийное питание, значительно увеличив их численность, здоровье, и, в то же время, сохранив им значительную подвижность. Эта подвижность коррелировала с главным достижением степных индоевропейцев – коневодством, давшим им еще одно колоссальное преимущество. Манко уделяет большое внимание развитию транспорта – лодок, колесниц, всадничества, кораблей.

Эпоха до нашей эры отнюдь не была временем, когда земледельцы обладали безусловными преимуществами перед скотоводами. Их многочисленность и сложный социальный синтез городов сказывались не так явно, зато они были жестко привязаны к одному месту и не могли маневрировать в поисках лучшего климата или необходимых природных ресурсов, перегоняя свою продовольственную базу с собой, как это делали скотоводы, в частности индоевропейцы. Кроме того, предполагаемый Манко климатический кризис 4200-3800 гг. до н.э. серьезно ослабил земледельцев Европы, при этом, по всей видимости, меньше повредив скотоводам. Масштабы этого кризиса видны из того, что на несколько столетий теряются всякие свидетельства земледелия в Греции, пережила крах Балканская металлургия.

На протяжении бронзового и раннего железного века, как это следует не только из работы Манко, но и из многих других исследователей, скотоводы и металлурги были более активным историческим элементом, чем земледельцы. Их богатства были более подвижным и лучше транспортируемым и реализуемым в торговых обменах активом, чем зерно. Управление и наслаждение ими было гораздо проще, земледельцам же пришлось выработать достаточно сложные структуры для управления своими неповоротливыми товарами – письменность и государство. Однако настоящий прорыв произошел только там, где они это сделали – примитивные земледельцы так и остались на уровне более низком, по сравнению со скотоводами.

Манко дает картину масштабных миграций индоевропейцев, носителей ямной культуры (R1b) из Поволжья и южнорусской степи на дальний Запад Европы. Именно с ними она связывает культуру мегалитов (по всей видимости сохранявших душу умершего), начало которой видит именно в причерноморских степях (где мегалитов и в самом деле множество). Носители пра-кельтско-италийского, народ культуры колоколовидных кубков принес мегалиты через среднедунайские и приальпийские области в Средиземноморье и приатлантические области Иберийского полуострова, откуда мегалитическая культура распространилась морем на Бретань и Британию.

В то же время другие представители ямной культуры, носители гаплогруппы R1a двигаясь на Запад вверх по Днестру соединяются с представителями трипольской культуры в амальгаму, в которую трипольцы принесли гаплогруппу I2a. Эта генетическая амальгама характерна, в частности, для славян. Праславянские и, в значительной степени, германские группы, носители R1a являются наследниками культуры шнуровой керамики (на же боевых топоров), доминировавшей в бронзовом веке на пространствах Центральной и Восточной Европы. Прямыми наследниками культуры шнуровой керамики являются индоевропейцы Восточной Европы – славяне, германцы, балты.

Другая часть индоевропейцев, будущие «арии», двинулись на Восток. Еще задолго до больших передвижений индоевропейцев, в IV тыс. до н.э., часть их передвинулась в Минусинскую котловину, создав Афанасьевскую археологическую культуру, а оттуда в Синьцзян. Этот белый народ, мумии представителей которого были найдены в Таримской впадине в Синьцзяне, был носителем гаплогруппы R1a1. В исторических источниках он фигурирует как тохары, народ, язык которого в течение многих столетий доминировал вдоль Великого Шелкового Пути.

Индоевропейская ямная культура Поволжья и Приуралья возродила металлургию, после упадка балканской бронзовой металлургии. Манко придерживается концепции знаменитого археолога Гордона Чайлда о странствующих металлургах. Металлургические знания были настолько специальными, а известная нам по археологическим данным металлургическая продукция зачастую находится на столь высоком уровне без всяких следов экспериментов, что ни о каком независимом возникновении металлургии в разных регионах речи идти не может. Металлурги передвигались от одного культурного центра к другому высокопрофессиональными группами, а, возможно, и целыми племенами. При этом молочное скотоводство, по мнению Манко, позволяло более эффективно чем земледелие прокормить собственных специалистов металлургов.

Поэтому индоевропейцы выступают в эпоху бронзового века как общность кочевых металлургов. Особенностью этой общности была эксплуатация тогдашних высоких технологий – бронзовой металлургии, молочного скотоводства, снятие, если так можно выразиться, сливок с этих наиболее выгодных и прибыльных занятий, для чего, конечно, требовалась и высокая мобильность и умение отстаивать свое достояние с оружием в руках. Отсюда столь высокий уровень развития вооружений и воинственности среди  индоевропейцев, развитие среди них боевых колесниц, всадничества, воинской аристократии. При том, что об их завоеваниях в строгом смысле слова мы почти ничего не знаем и «арийские завоеватели» были очевидно домыслены позднейшими историками. Индоевропейцы не столько осуществляли захваты, сколько, во многих случаях, сосуществовали с аграрными обществами превращаясь в их элиту за счет своих навыков в воинском деле и металлургии.

Такими кочевыми металлургами были, по всей видимости, носители синташтинской археологической культуры, строители знаменитого Аркаима и Страны Городов. Манко считает, и это довольно остроумная гипотеза, что перед нами не собственно города, а индустриальные форпосты металлургов посреди относительно враждебной среды. То есть Аркаим, по мнению Манко, это индоевропейская металлургическая колония, выдвинувшаяся поближе к источникам сырья и ориентированная как на потребителей на поливных земледельцев Бактрии и Маргианы. Автор допускает, что именно от земледельцев Бактрии и Маргианы была усвоена характерная для пра-индоиранского языка лексика, связанная с хлебом, архитектурой и строительством, тканями, орошением. Продуктом синтеза стала Андроновская культура, потомки которой стали теми самыми «ариями», которые вторглись в Иран и Индию и изменили их этническое лицо, создав Персидскую империю и индийскую цивилизацию. Стратегическим преимуществом коневодов-ариев стали их запряженные лошадьми боевые колесницы, примечательные еще в синташтинских погребениях, а еще одним принесенным ими плодом стало яблоко, с которым они, по утверждению Манко, познакомились в долине реки Или, в современном Казахстане. Согласно анализу ДНК все современные яблоки происходят от яблонь из этого района.

Господство восточных-индоевропейцев в Великой Степи продолжили скифы, которые, по мнению Манко, занимались торговлей и контролировали часть Великого шелкового пути. Эта гипотеза объяснила бы экстраординарное богатство, характерное для скифских погребений, явно чрезмерное, с учетом того, что скифы, за исключением своего ближневосточного похода, не практиковали масмштабной набеговой экономики.

Говоря о скифах и сарматах Джин Манко предлагает свое разрешение легенды об амазонках. Он указывает наличие скифо-сарматских женских воинских погребений. Но, в то же время, количество таких погребений не превышает 20%. Автор полагает, что женщины с оружием в руках участвовали в охране жилищ в период длительных воинских походов своих мужей. Охраняемые вооруженными женщинами поселения и были приняты внешними наблюдателями за «народ амазонок».

Размышления над книгой Манко (именно размышления, а не её текст) делают более понятным и феномен «греческого чуда». На протяжении тысячелетий, начиная с великого исхода земледельцев в Европу после прорыва озера Агассис, Греция была главным мостом (или, если хотите, проходным двором) между Ближним Востоком с его все более интенсивно развивавшимися земледельческими цивилизациями и европейскими мирами, которые были поставщиками на Ближний Восток минеральных ресурсов. Минойский Крит превратился в своеобразную Англию Восточного Средиземноморья, при помощи своего флота контролируя торговые потоки и ощущая себя настолько в безопасности, что даже не защищал свои дворцы стенами. Его крах под влиянием природной катастрофы совпал с завоеванием Греции и Крита ахейцами-микенцами (Манко по загадочным причинам считает, что господство микенцев над Критом установлено было при помощи брачных связей).

 

Автор почти ничего не говорит о генетическом облике микенцев, подчинивших себе минойский Крит и установивших свое политическое и экономическое господство над Восточным Средиземноморьем. Между тем, современные генетические исследования (в том числе и доступные ей на момент написания книги) однозначно доказывают преобладание у ахейцев-микенцев гаплогруппы R1a, что прекрасно коррелирует с их колесницами, воинской аристократией, и принесенным ими индоевропейским греческим языком.

Господство кочевых металлургов микенцев над путями поставки меди и олова на Ближний Восток закончилось загадочной троянской войной и катастрофой бронзового века, в ходе которой были уничтожены не только Троя, но и хеттское царство, а на Египет и Финикию обрушились «народы моря».

Манко уделяет этой любимой современными авторами теме не так много места, лишь обронив замечание, что переход к использованию науглероженного железа был связан с дефицитом олова. Олово действительно было чрезвычайно редким ресурсом и доступ к нему был ахиллесовой пятой бронзовой металлургии.

Однако гипотезу о дефиците опровергает тот факт, что на протяжении раннего железного века никакого дефицита бронзы не наблюдалось – из нее отливали греческие шлемы и кирасы, ставили статуи победителям олимпиад и расходовали другими столь же неэкономными способами. Как каменный век закончился не потому, что закончились камни, так и катастрофа бронзового века вряд ли была связана с дефицитом компонентов для бронзы.

В то же время катастрофа XIII-X веков несомненна. Темные века в Греции. Походы «народов моря». Опустынивание Восточной Европы где происходит полная смена археологических культур, причем на менее продвинутые. Троянская война и разгром державы хеттов. Манко все это связывает с экологическими условиями – засухой, продлившейся до начала римского климатического оптимума. Я бы, на своем месте, направил внимание исследователей на то, чтобы поискать признаки пандемии и панзоотий.

Еще Уильям Мак-Нил сформулировал тезис о том, что великие пандемии связаны со смыканиями ойкумены, благодаря которым болезни поражают тех участников нового глобального сообщества, которые не имеют к ним иммунитета. В середине II тысячелетия до н.э. признаки формирования такого глобального сообщества, которое охватывало Египет, державу хеттов, Вавилонию, Крит, Ассирию, индоевропейские и иные общности в евразийских степях и в Европе, проникало за дальние моря, были налицо. Соответственно для удара пандемии, или убийственной для индоевропейского кочевого хозяйства панзоотии, существовали самые благоприятные предпосылки.

Настаивать на этой гипотезе не берусь, но, не исключено, что если искать, то признаки биологической, а не только климатической катастрофы, которые могли бы объяснить многие события конца бронзового века, найдутся.  В конечном счете «Илиада», описывающая одно из самых заметных событий катастрофы – Троянскую войну начинается с песни о ниспосланной Аполлоном на ахейцев чуме. Вряд ли дело было только в Хрисеиде.

Еще один любопытный факт о кризисе бронзового века – то, что в результате катастрофических войн этого периода было разрушено хеттское царство в котором, по всей видимости, и начался переход к железному веку. Что это было? Гнев бронзовых металлургов на конкурентов? (На всякий случай – это шутка). Так или иначе, связь стоило бы поискать.

Оставляет Манко за пределами рассмотрения еще одну интереснейшую проблему, связанную с последствиями троянской войны – это загадочное путешествие по Европе энетов-венетов-венедов, оказавшихся и в Малой Азии, и на Балканах, и на Адриатике, и у Атлантического океана, и на Балтике, у источников – янтаря. Это одна из интереснейших загадок в истории Европы, однако автор ограничивается лишь замечаниями в главе о славянах, ставя под сомнение отождествление их с вендами. Её сомнения обоснованны – в праславянском нет ни морской терминологии, ни названия для янтаря, что не соответствует локализации венедов Птолемеем и Плинием, впрочем она отмечает, что упомянутые Птолемеем «большие венеды» (по её мнению – балты) предполагают существование «малых венедов», под которыми могут иметься в виду именно славяне.

Главы книги Манко, посвященные железному веку со всеми его продолжениями производят менее сильное впечатление, поскольку речь идет о событиях хорошо известных из письменных источников к которым генетические исследования вряд ли могут добавить что-то принципиальное. Но, некоторые ремарки, заслуживают особого внимания. Например, замечание о том, что античная средиземноморская цивилизация была, во многом, продуктом белкового голода. Между 600 и 300 годами до н.э. поголовье крупного рогатого скота в Средиземноморье резко сократилось. Сталкиваясь с кельтами и германцами, продолжавшими употреблять мясом и молоко, римляне считали их настоящими великанами. Британские подростки, по сведениям Страбона, были выше самых высоких римлян. Римская Империя была создана тщедушными коротышками, спаянными железным оружием и железной дисциплиной.

При этом Римская Империя, по мнению Манко, оказалась аграрно-ресурсной монополией. Рим замкнул в своих пределах самую плодородную часть Европы – лучшую пахотную землю, все основные источники полезных ископаемых. Соседняя Германия была слишком бедна, чтобы окупить затраты по её завоеванию. Однако выдавленные по мнению Манко затоплением североморского побережья германцы все-таки были вынуждены атаковать римский limes, просто потому, что им ничего другого не оставалось. В то же время на Римскую империю после 250 г. обрушилась засуха – сократились вырубки леса и площади посевов. Началась депопуляция западных провинций империи, ставших жертвами варварских вторжений. Впрочем, может быть в пользу менее многочисленных варваров сыграл тот самый «молочный фактор»? То есть в какой-то момент германцы с их диетой стали сильнее, а римляне с их вынужденным веганством – слабее. А если бы жители Рима требовали у цезарей не «Хлеба и зрелищ», а «Молока и яиц», то Империя стояла бы вечно.

В то же время, когда Запад переживал упадок, население восточных провинций Империи продолжало расти и это смещало баланс к востоку, что впервые показал Диоклетиан, перенеся резиденцию в Никомедию, а затем св. Константин, выбравший идеальную точку для столицы – Константинополь. Автор полагает, что именно демографический рост Востока помог Византии устоять, в то время, когда Западная империя рухнула. Вполне вероятно, что св. Юстиниану удалось бы воссоединить Империю силой предводительствуемых Велизарием войск, однако помешали новые природные несчастья – извержение тропического вулкана 536 г. и последовавшая «юстинианова чума», погубившая половину населения Константинополя и подорвавшая могущество империи. По мнению Манко именно массовое вымирание населения империи в ходе пандемии объясняет, почему оказался столь успешным славянский натиск на Иллрию и захват славянами почти всех Балкан.

Автор дает в целом достаточно точную картину происхождения славян, подчеркивая, в частности, влияние на их развитие пригодных для земледелия речных долин и унаследованного еще от культуры шнуровой керамики молочного скотоводства. Как и германцы, славяне были высокими крепышами. Манко знакома со славянской атрибутикой киевской культуры, принимает локализацию прародины славян в Полесье, однако не будучи, видимо, с последними исследованиями Игоря Гавритухина, считает, что древнейшие корчаковские памятники относятся к Подолью, а не к Полесью. Генетически Манко связывает слвян с субукладами гаплогрупп R1a-M458 и I2a1b2a1. Речь, по всей видимости, идет о том, что Манко называет генетической амальгамой. Ей кажется, что распространение I2a1b2a1 находится в поразительной взаимосвязи с распространением сербского языка. При этом происхождение сербов она связывает ираноязычными аланами, которые дали свое имя интегрировавшей их славянской группе в ходе совместного бегства от гуннов.

Еще одним кочевым народом, давшим свое имя славянскому населению являются венгры, среди которых доминируют гаплогруппы R1a и I2, говорящие о том, что подавляющее большинство мадьяр – генетически индоевропейцы-славяне. Напротив, характерная для финно-угров группа N (которую Манко связывает с палеолитическими охотниками, двигавшимися в эпоху таяния ледника на север вслед за отступавшими тундровыми крупными зверьми) у венгров практически отсутствует. По большому счету венгры являются угроязычными славянами. Вопрос лишь в том, как малочисленному кочевому меньшинству удалось настолько успешно навязать славянской массе среднего Подунавья свой сложный язык.

Чрезвычайно интересна трактовка Джин Манко походов викингов. Она связывает их, с одной стороны, с потеплением климата, открывшим новые дальние морские пути, как путь в Исландию и Гренландию, а, с другой стороны, с язычеством. В её интерпретации походы викингов были, по сути, «крестовыми походами наоборот», совершавшимися во имя Одина и Тора. Спровоцировало их жестокое завоевание Карлом Великим язычников-саксов, вождь которых Видукинд бежал =к королю Дании Зигфриду. То, что первыми жертвами набегов викингов стали островные и прибрежные монастыри Британии и Каролингской империи не было, на взгляд Манко, случайностью – это была языческая месть за насильственное крещение.

Постепенно, впрочем, скандинавские «молотоносцы» переплетались с христианской империей, которую атаковали. Особый интерес представляет рассматриваемая Манко линия претендента на датский трон Харальда Клака, одним из потомков которого был Рёрик Фрисландский, который в нашей историографии нередко отождествляется с Рюриком (Манко не высказывается об этом отождествлении). Харальд Клак и его потомки активно взаимодействовали с франками, один из них Ивар ввел в практике викингов на Британских островах практику взымания дани с местного населения вместо набегов. Интересно, что другой предполагаемый потомок Харальда Клака – Ингвар Рёрикович (эти два имени часто взаимозаменялись, Ивар служило сокращением Ингвара) сделал нечто прямо противоположное – вместо взымания приличной дани решил «походить еще» среди древлян и закончил трагически.

Выстроенная Джин Манко картина истории древней Европы может быть оспариваемая и в целом и во многих частностях. Но невозможно отрицать, что на сегодняшний момент это практически единственная такая картина, выстроенная с учетом данных палеогенетики. Эта картина научно добротна и, при этом будит мысль. Внимание Манко к значению «революции вторичных продуктов», металлургии, роли климатического фактора и миграций – все это позволило ей создать яркий образ древней Европы, не выглядящей лишь как бледное варварское приложение к цивилизациям Ближнего Востока и Средиземноморья. Автору удалось показать, что древняя история Европы «от Атлантики до Урала» была чрезвычайно насыщенной, полной высокоуровневых практик – будь то в области политики, экономики, торговли, технологий, искусства. Все, чего ей не хватало до поры до времени – это письменной фиксации своих деяний, в результате чего о деяниях царя из погребения в Варне мы знаем гораздо меньше, чем о деяниях Саргона или Хаммурапи.

Не менее существенно то, что огромное место в книге Манко занимают русские сюжеты, имеющие прямое отношение к истории нашей страны и народа. Основное изложение книги начинается с портрета палеолитического охотника на мамонтов из Костенок, развивается в очень большой степени на территории исторической России и нынешней РФ, а заканчивается главой о Древней Руси. Таким образом, хотя Джин Манко была прежде всего специалистом по истории Британии из её работы может быть извлечена достаточно оригинальная и интересная версия истории России за много тысячелетий.