На рассвете 15 мая (по старому стилю) 1682 года грянул набат, зашумели, заволновались стрелецкие слободы – пришла весть о деле страшном, деле тёмном… «Царевича Ивана уморили Нарышкины!» – кричали гонцы, среди которых главным был Петр Андреевич Толстой, будущий петровский граф, глава Тайной Канцелярии, который сам выманит из за границы и уморит царевича – наследника Алексея.

Стрелецкое войско ударило в барабаны, развернуло знамена, и двинулось на Кремль, дабы наказать супостатов, погубивших последнего сына покойного царя Алексея Михайловича от его первой жены Марии Милославской. Именно клан Милославских, возглавляемый честолюбивой царевной Софьей и подстрекал стрельцов к бунту. Он был оттеснен от власти родственниками Натальи Нарышкиной, матери недавно провозглашенного царем Патриархом и народом Петра, и жаждал реванша.

Кричали ли при марше на Кремль «Живьем брать, демонов!» – не сообщается, но во дворце, к вящему изумлению бунтовщиков, их встретил живой и здоровый царевич Иван засвидетельствовавший: «Меня никто не изводит и жаловаться мне не на кого». Стало очевидно, что подстрекатели солгали. Затем в дело вступил многоопытный политик, вождь нарышкинского клана – Артамон Матвеев, и почти уговорил мятежников разойтись.

Но тут, к вопросу о роли дурака в истории, на крыльцо вышел князь Михайла Долгорукий, один из начальников стрелецкого приказа. Его работой было не допустить мятежа, он же, с нею не справившись, начал бранить почти утихомирившихся стрельцов, требуя немедленно покинуть Кремль. Разъяренные стрельцы сбросили князя на пики. Подпитанный первой кровью бунт вспыхнул с новой силой – расправились с Матвеевым, всюду искали братьев царицы, Нарышкиных.

Одного, Афанасия, спрятавшегося под церковным престолом, указал убийцам дворцовый карлик. Другого, особенно ненавистного всем Ивана, царица была вынуждена сама со слезами выдать на расправу стрельцам, понукаемая Софьей и боярами: «Не погибать же нам всем за него!». В Кремле творилась настоящая вакханалия убийств, постепенно выплеснувшаяся в город – причем творились расправы как бы волей народа – убивая, стрельцы непременно спрашивали окружавшую толпу: «Любо ли?»

Милославские собрали жатву кровавого дня сполна. Иван был провозглашен старшим царем, наряду с братом Петром, Софья получила небывалый для Руси статус правительницы до совершеннолетия государей. Враги-Нарышкины были повержены. Но победивший боярский клан оказался заложником у новых хозяев Москвы, – стрельцов, которые отнюдь не хотели ограничиваться сменой властных декораций.

Вопреки мифу о покорности и безгласности, якобы внесенных в русскую жизнь великокняжеской, а затем царской властью потомков Ивана Калиты, на деле Москва была одним из самых бунташных городов Европы, а москвичи умели и охотно доносили свое мнение до власти с помощью силы. В 1605 году москвичи свергли Самозванца. В 1648 – заставили молодого Алексея Михайловича заменить правящую верхушку и серьезно изменить политику. В 1662 году после медного бунта, вызванного чудовищной инфляцией, власть отказалась от медных денег и провела масштабную финансовую реформу. Хованщина стояла в ряду этих регулярных городских восстаний, которые и вынудили Петра, в конце концов, перенести столицу в не имеющий истории, лишенный сформировавшегося сообщества горожан, Петербург.

Социальной причиной бунта была чудовищная коррупция в рядах стрелецкого начальства. Стрельцы, отодвинутые от положения главной ратной силы государства после введения солдатских полков нового строя, страшно бедствовали. Им не выплачивали жалование годами и даже десятилетиями, мало того – начальники-полковники обирали служивых, когда они зарабатывали на прокорм семьи мелким ремеслом и торговлей. Почувствовав ослабление правительственной власти, стрельцы стали добиваться возвращения долгов и выдачи на расправу солдатам их заворовавшихся полковников. Опасаясь мятежа, правительство решило выдать коррумпированных начальников на правеж и расправу подчиненным. Пока били батожьем одного из них, Семена Грибоедова (пращура великого драматурга), зачитывали его вины: «чинил налоги, обиды и всякие тесноты, для взяток и работ бил их жестокими боями, бил батогами, на их стрелецких землях устроил огороды… и в деревни свои посылал их стрельцов и детей их… из государева жалования вычитал у них деньги и хлеб…». Ярости стрельцов это не утолило, зато они почувствовали слабость власти, выдвигая новые и новые требования.

Бунт был беспощадным, но отнюдь не бессмысленным. Стрельцы держали сторону Милославских, добились провозглашения Ивана старшим царем, а Софьи Алексеевны правительницей, но у них были обширные собственные требования – выплата всех долгов по жалованию, свобода московским холопам, прекращение сожжений и пыток староверов. Восстание было жестоким, но между стрельцами и простыми москвичами было куда больше общего, чем позднее между народом и гвардейцами в эпоху дворцовых переворотов. Разыгрывались сцены настоящей классовой борьбы (почему-то не попавшие в советские учебники) – стрельцы и холопы против бояр и дворян.

Показателен такой эпизод, когда к старому князю Юрию Долгорукому стрельцы пришли с сообщением об убийстве его сына, тот отреагировал сдержанно и даже напоил убийц вином, но потом, когда они ушли, бросил фразу: «Щуку-то они съели, а зубы остались. Недолго им бунтовать, скоро будут висеть на зубцах…». Услышавший эту фразу холоп князя бросился на улицу за стрельцами, пересказал им гордые боярские речи и те вернулись, чтобы убить старика.

Состоялся даже своеобразный акт народного конституционализма – стрельцы добились сооружения на Красной площади столпа, на котором была размещена надпись, где излагались вины казненных ими бояр, а также закреплялись дарованные восставшим государевы привелегии.

«Хованщина», казалось, начала новый этап в истории Московского государства. Это название период получил потому, что во главе стрелецкого войска, переименованного, чтобы угодить мятежникам, в «надворную пехоту» встал князь Иван Андреевич Хованский. Историки утверждают, что его прозвали «Тараруй» – пустомеля, но не известно, не является ли это посмертной клеветой. Князь из рода Гедиминовичей был дерзким, решительным, инициативным, хотя и не всегда счастливым полководцем, – бившим шведов и изрядно насолившим полякам в недавних войнах. Он был амбициозен, любим народом и горячо привержен старой вере, – это его, в конце концов, и сгубило.

Хованский попытался добиться от правительства отказа от новых никоновских обрядов. Староверы составили челобитную с которой по протекции князя и при поддержке народа пришли в Кремль, возглавляемые священником Никитой Добрыниным, чтобы в присутствии государей спорить о вере с патриархом. Но вместо царей их встретила лишь царевна, первая из чреды женщин на царстве.

Софья была решительной приверженкой новых обрядов, она попросту наорала на староверов, что они объявляют еретиками её любимых покойных отца и брата, а стрельцов припугнула, что если они и дальше будут поддерживать смутьянов-раскольников, то она уедет с царями из Москвы, после чего мятежники лишились бы всех привилегий и гарантий. Царевнина милость и царская чарка, которой щедро оделяли выборных от полков, оказалась для стрельцов важнее споров о крестном знамении – они не только отступились от ревнителей старины, но и казнили Никиту (которому враги посмертно попытаются приклеить прозвище «Пустосвят), пополнившего число мучеников староверия.

Неудачная попытка вернуться к старой вере подкосила престиж Хованского. Теперь он не нападал, а защищался от обвинений, что хочет, якобы, сам стать царем, а в стране нарастала смута. Прослышав о московских событиях поляки направили на недавно воссоединенную с Россией Украину агитаторов, с подробнейшим «темником», что следует говорить, чтобы оторвать малороссов от России. Среди пунктов агитации были такие: «Не лучше ли видеть власть духовную и мирскую в Киеве, чем искать её раболепным образом в Москве». Затянувшееся безвластие грозило смутой уже всей стране.

И тогда Софья, наделенная немалым политическим талантом, нанесла решительный удар – вместо Донского монастыря, куда направлялась на крестный ход, она отправилась в загородную резиденцию в Коломенском. К оказавшейся вне власти стрельцов правительнице начали стекаться дворянские ополчения. И вот уже Хованский едет к царевне договариваться, но на полпути его хватают и по приказу Софьи казнят. А вскоре сдается и стрелецкая Москва – столб с вольностями срыт, холопы возвращены прежним хозяевам, никто больше и слова не молвит в защиту староверов. Хотя царевна была и милостива к стрельцам, назначив им нового командира дьяка Шакловитого, но когда 7 лет спустя её власть падет по воле выросшего брата Петра, особой ревности за дело предавшей их правительницы стрельцы не проявят. Сама того не ведая, Софья мостила путь царю-реформатору.

В исторической памяти «хованщине» не повезло и повезло одновременно. С одной стороны, ей уделяется лишь куцее внимание в историографии, в основном чтобы объяснить психологию Петра Великого, в десятилетнем возрасте ставшего свидетелем кровавой вакханали и перенесшего, якобы, свою ненависть к мятежникам на весь старый русский уклад. Находятся авторы, которые на этом основании объявляют Хованщину «реакционным движением» стоявшим на пути европеизации России, хотя ребенок-царь, разумеется, никаких реформаторских планов не лелеял, а правительница Софья была и сама вполне «западницей».

Зато «Хованщина» навсегда осталась в золотом фонде культуры. Народная опера великого Мусургского, причудливо переплела события хованщины и падение Софье в своеобразную погребальную песнь самобытной допетровской Руси, уничтоженной европеизацией. Ни Хованский, ни Шакловитый, ни Голицын, ни староверы во главе с Досифеем, не могут защитить Русь от нового иноземного ига, которое Мусоргский видел в петровских реформах. Старине остается лишь сгореть чистой свечей самосожжения, растворения всего эгоистического в общенародном духовном подвиге. «Хованщина», наверное, самая необычная и сложная из великих опер.

В великой арии Шакловитого из этой оперы навсегда будет звучать и плач и надежда о судьбе многострадальной Руси:

Спит стрелецкое гнездо.
Спи, русский люд, ворог не дремлет!
Ах, ты и в судьбине злосчастная, родная Русь!
Кто ж, кто тебя, печальную, от беды лихой спасет?
Аль недруг злой наложит руку на судьбу твою?
Аль немчин злорадный от судьбы твоей поживы ждет?
Стонала ты под яремом татарским, шла, брела за умом боярским.
Пропала дань татарская, престала власть боярская,
А ты, печальница, страждешь и терпишь!
Господи, Ты, с высот беспредельных наш грешный мир объемлющий,
Ты, ведый тайная вся сердец, болящих, измученных,
Ниспошли Ты разума свет благодатный на Русь, даруй ей избранника,
той бы спас, вознес злосчастную Русь, страдалицу.
Ей, господи, вземляй грех мира, услышь меня:
Не дай Руси погибнуть от лихих наемников!

Опубликовано в газете “Культура”.