Взяться за эту колонку меня побудил фильм Леонида Парфенова «Русские евреи». В общем потоке историй о том, как, пока евреи играли на скрипочках, пели и танцевали, создавая русскую культуру, злобные русские в картузах громили этих евреев, Парфенов зачем-то берется сравнивать двух великих русских пейзажистов – Исаака Левитана и Ивана Шишкина. Разумеется – к невыгоде последнего.
Мол у Шишкина русская природа слишком нарядная, слишком радостная, и только Левитан смог выразить щемящую грусть и тоску русской природы. А потому он лучший русский пейзажист, а Шишкин вроде как уже и второй ряд. «Великий русский художник Левитан родился в бедной еврейской семье».
Левитан и Шишкин принадлежали к разным поколениям и школам. Старший – Шишкин, принадлежал к европейской академической школе. Для него характерна безупречная техника рисовальщика и сочетание предельного реализма с умением навести глянец. Младший – Левитан – мастер импрессионистического мазка умеющий передать в пейзаже абстрактную идею. Устраивать тараканьи бега двух великих пейзажистов – довольно странное занятие, тем более что сбоку к гонке присоединится Поленов с его «Московским двориком» и легко обойдет во мнении широкой публики обоих.
Нет, разумеется, ничего нового в используемом Парфеновым пропагандистском приеме при котором на первом шаге этнически русские творцы унижаются по сравнению с детьми иных народов, русскими по культуре, а на втором сообщается, что никакой своей культуры у русских нет – всю создали иностранцы да инородцы. Вести этот спор с игроками на понижение русской культуры можно до бесконечности. В конечном счете тонешь уже в этих «пушкиных-неграх» и прочих субпродуктах этнического протеизма. Зимний дворец. Архитектор расстрелян. Исаакиевский собор. Архитектор Монферран. Казанский собор. Воронихин. Кто такой Воронихин? Он все украл у Бернини! Адмиралтейство. Коробов и Захаров… Кто такие Коробов и Захаров? Не слыхали таких.
Впрочем, нужно ли спорить? Даже от Парфенова есть польза – он в своем фильме отлично показывает, что на всем пространстве т.н. Украины от Одессы до Брод никакой Украины и никаких «украинцев» в дореволюционные годы не было. Так что пусть потешит свое местечковое самолюбие, благо Левитан не перестанет от этого быть русским художником, а Шишкин не потеряет в своем величии.
Поэтому я расскажу о другом, – почему те или иные русские пейзажи стали знаковыми, хрестоматийными, иконическими. Очевидно ведь дело не только в самом художественном мастерстве. Дело в умении художников обратиться к некоей идее, архетипу лежащему в самой основе русской цивилизации. И вот давайте поговорим об этих архетипических картинах.
Исаак Левитан. Ужас над русскими водами

Здесь выражен важнейший архетип русской цивилизации – её речной характер. Русский этнос сформировался в процессе адаптации к пойменному ландшафту великих и малых русских рек. Русские поселения традиционно ставятся на высоком мысу при слиянии двух рек и речной простор открывает русскую дорогу во весь остальной мир. Я недавно писал об этом подробно, поэтому не буду повторяться.
Левитану удалось почувствовать эту идею и передать её в картине «Над вечным покоем». Впрочем каково было отношение к этой идее самого Левитана? Он её скорее боялся. Левитан смикшировал на одном полотне вид на озеро Удомля в Тверской губернии и церквушку с погостом в любимом Плесе. Перед нами гениальный художественный коллаж.
Для него субъективно картина выражала ужас перед вечностью, ужас перед огромностью и безмолвием природы, в которых тонет одинокая человеческая личность. «Вечность, грозная вечность, в которой потонули поколения и потонут ещё… Какой ужас, какой страх!». И русские водные пространства его не манили, а пугали. Он чувствовал себя «одиноким с глаза на глаз с громадным водным пространством, которое просто убить может».
Получается парадокс, поскольку картина Левитана фактически подтверждает пословицу про «что русскому здорово, то немцу (и еврею, видимо, тоже) – смерть». Мы с восторгом и влюбленностью смотрим на тот пейзаж, который навевал на его создателя экзистенциальный ужас. Озерная ширь кажется нам рекой. Холм над нею – берегом. Даль – русским простором. Церквушка с погостом – теми вратами рая через которые хотелось бы пройти тогда, когда придет пора умирать.
Эта парадоксальная судьба картины Левитана подтверждает, что этнический взгляд, этническое восприятие все-таки имеет значение. Страх Левитана, еврея, человека сформированного культурой с вмещающим городским ландшафтом, перед этой бескрайней русской природой, стал импульсом к познанию там, где русскому взгляду этот водный простор кажется чем-то само-собой разумеющимся. Ужас перед русским пейзажем стал моментом его постижения.
Сейчас, кстати, с той точки, с которой Левитан писал Удомлю, видны градирни Тверской АЭС, стоящие совсем рядом с каменной церковью. Такое вот мирное Атомное Православие.
Иван Шишкин. Обещание жизни

Если «Над вечным покоем» Левитана выразила речную идею русской цивилизации, то «Рожь» Шишкина говорит нам о другой, не менее важной её категории, ржи. Поле стоящее под обильно колосящейся рожью, через которую прорезан небольшой проселок. Поле с проселком и редкие деревья – это щемяще русская картина – меняется только вид дерева. На Калужской земле, где в семейных угодьях я проводил в детстве каждое лето центром такой картины были ракиты, посаженные после войны моим дедом.
У Шишкина среди поля – несколько сосен, говорящих о том, что мы – на севере (вспомним его же “На севере диком”), где-то там, где пшеница устойчивого урожая не даст. И в самом деле, Шишкин писал картину под впечатлением от родной Елабуги на Каме, где сейчас раскинулись Шишкинские пруды.

«Матушка рожь кормит всех сплошь, а пшеничка – по выбору» – в этой русской пословице заложена наша аграрная философия. Русская продовольственная триада – это ржаной хлеб, ржаной квас, и пряник, который без примеси ржи едва ли имел бы столь узнаваемый для нас вкус. Пища, питие и та сласть, без которой слишком горек был бы вкус повседневной жизни.
Для России рожь стала «растением цивилизации», той аграрной основой без которой никакая государственность, никакая городская цивилизация, система обороны, культурная жизнь были попросту невозможны. Сама возможность Руси появилась лишь тогда, когда в 1 тысячелетии нашей эры началась масштабная ржаная революция в Северной Европе.
Картина ржаного поля, созданная Шишкиным, для русского человека означает картину возможности бытия. Колосящаяся рожь – это радостный предвестник о том, что будет хлеб, а значит выйдут на поле венециановские «Жнецы», а значит будет и жизнь, и радость, и новые свадьбы, и новые дети.
Насущный хлеб русской цивилизации – это ржаной хлеб и привязанность к нему столь высока, что для русского заграницей тоска по черному хлебушку была остается главной составляющей ностальгии по России. Но и тоска по ржаному полю, оказывается столь же органична для человека русской культуры. Некрасова вряд ли можно отнести к ура-патриотам, и все-таки именно у него мы найдем картину ржи как образа Родины.
Всё рожь кругом, как степь живая,
Ни за́мков, ни морей, ни гор…
Спасибо, сторона родная,
За твой врачующий простор!
И дальше всю целиком картину тех элементов в которых узнаваема русская цивилизация.
…Я узнаю́
Суровость рек, всегда готовых
С грозою выдержать войну,
И ровный шум лесов сосновых,
И деревенек тишину,
И нив широкие размеры…
Храм Божий на горе мелькнул…
Алексей Саврасов. Суровая радость русской весны

«Грачи прилетели» Алексея Саврасова хоть в ней нет философской дали Левитана и солнечной радости Шишкина, тем не менее по праву может претендовать на совершенное выражение идеи русского пейзажа. Самое начало русской весны – хмурой, сырой, суровой, но уже наполненной признаками грядущей жизни, среди которых – возвращение грачей с юга.
Сильнейшее впечатление, производимое картиной Саврасова, связано, конечно, не столько с едва тронутой разливом рекой. Дело и не в березках на первом плане, хотя роль березы в формировании русского пейзажа трудно переоценить. Сосна и береза были пионерами в контрнаступлении жизни на ледяное безмолвие после того как началось таяние ледника. И лишь за этими пионерами устремились в прорыв дуб, терновник и ясень, бук, пихта и ель. Березы и сосны и по сей день – зримый знак того что русское пространство является постледниковым (или же вовсе интергляциальным – кто его знает).
Главное что придает стопроцентный национальный символизм пейзажу Саврасова – это  рукотворный элемент – шатровая колокольня церкви. Увидев любой пейзаж с вознесенным над ним шатром мы безошибочно опознаем пространство как русское. Для того, собственно, шатровая архитектура и возникала.
В противоположность зажатым на тесных городских улицах экстерьерным византийским храмам, сосредоточенным по большей части на убранстве интерьера, древнерусский храм все больше эволюционирует от заданного греками образца к экстерьерности. Это не зажатый среди усадеб и лавок кусочек небесного мира, а храм-знак, храм-знамя и храм-знамение – светильник вверху горы, который свидетельствует о Божием присутствии в мире и об устремленности человека вверх, к высшему бытию.
В устремленности шатра к небу нет готической дерзости — это не порыв, это Лестница Иаковля, — вниз спускаются ангелы, наверх поднимаются святые. Очень хорошо это чувствуется в росписи шатра Покровской церкви в Александровой слободе — уникальный случай, когда шатер был расписан и тем самым его идея иконографически раскрыта. Эта роспись устроена так же, как «лествица» иконостаса: древнее и вневременное вверху — архангелы, праотцы, новое и историческое внизу — святые, апостолы, пророки. Шатер, как и иконостас, может быть прочитан и как восхождение, и как нисхождение, но в любом случае — как включение окачествованного им пространства в Небесную Иерархию.
Не случайно русский шатер – чисто национальная архитектурная форма, не имеющая аналога нигде в мире, оказался столь сходен с ракетой. Здесь, несомненно, заложен фундаментальный для русской цивилизации символизм восприятия пространства. Русскость не устремлена к фиктивной бесконечности — она есть точечный прорыв в иное.
Именно русская мысль первой решилась обнародовать переход к неевклидовой геометрии (великий Гаусс установил все основные принципы неевклидовой геометрии, но до конца жизни боялся публично их обнародовать и отважный математик из Казани его опередил). Русское пространство очевидно изгибается там, где фаустовское пространство европейца движется по шаблонной экспоненте. Шатер русской церкви, одиноко стоящей на холме, это такая точка стяжения, выводящая в иное измерение, иной мир.
Не случайно в шатровом абрисе русских церквей заложено такое невообразимое созвучие с формой ракеты. Я уверен, что русское первенство в космосе было предопределено в тот день, когда над Русью воздвигнут был первый шатер.
И вот шатровая колокольня, становится центром стяжения пейзажа на саврасовской картине. Она придает ему абсолютно уникальный национальный смысл. Который лишь усиливается, если узнать, какая именно церковь изображена. Перед нами Воскресенская церковь села Молвитино Костромской губернии. Церковь в селе Ивана Сусанина. Сейчас там находится его музей. Так русская природа внезапно становится русской историей.
Александр Шумилкин. Планета Севера

Русская цивилизация – самая северная цивилизация планеты. Если в списке самых северных населенных пунктов, небольших метеостанций и пограничных поселков, лидируют Канада и Норвегия с краденым у нас Шпицбергеном, то если говорить о самых крупных, городских поселениях, ситуация резко меняется. Самый северный город-милионник – Санкт-Петербург, самый крупный город за Полярным кругом – Мурманск, самый северный город стотысячник – Норильск.
Русские не просто заглядывают на Север за рекордами, не просто держат форпосты и коммуникации в надежде на временные выгоды. Русские на Севере живут. Живут там, где, в представлении других цивилизаций жить невозможно.
У русских пейзажистов тема Севера присутствует постоянно, но, все-таки, это север средней полосы, северные мотивы в среднерусской природе. На крайнем севере ни один из них не был и его не писал.
Однако буквально на днях я нашел для себя идеальное художественное воплощение полярной категории русской цивилизации. Прозошло это на выставке «Всегда современное. Искусство XX-XXI вв.», которую на ВДНХ в павильоне, некогда называвшемся «Узбекистан» открыли РОСИЗО и «Фонд развития современного искусства». Среди множества других интереснейших работ советского периода, одна поразила меня своей глубиной, достойной метафизики русского пейзажа.
Речь о работе известного художника из Томска Александра Шумилкина (р. 1935) «Путь к Мангазее». Перед нами совершенно марсианский пейзаж – красно-коричневая земля, серо-стальные протоки и мерзлотные микроозера. Другая планета, казалось бы ничего не сулящая человеку.
Однако это не другая планета, а Ямал. Сейчас – газовое сердце России и мира. Некогда – путь к златокипящей Мангазее, настоящему пиршеству пушной охоты, обогатившему многих русских предприимчивых людей. От северной столицы – Холмогор начинался «Мангазейский морской ход» искателей приключений по арктическим морям к устью реки Таз. И главной преградой на этом пути был Ямал, который проходился в типичной для русских манере сочетания речного хода и волоков.
Вот как описывает эту ямальскую эпопею знаменитый археолог и историк освоения русского севера Белов.

«Кочи только вошли в Мутную, а дальше их пришлось тянуть бечевой. С одной стороны реки на оленях тянули самоеды, с другой — мангазейщики. В день делали не более 5–6 верст. Река Мутная впадала в озеро. Рядом с ним находилось другое, а за тем и третье. Из-за мелкого дна тянуть груженые кочи считалось опасным. Поэтому товары перекладывали на небольшие паузки и перевозили через озера. А кочи перетаскивали через небольшой волок. Делали это обычно так: надевали на укрепленный шест пустую бочку, проделывали в ней отверстие, просовывали рычаги и, вращая бочку, наматывали на нее конец каната, прикрепленного к судну. Трудились до седьмого пота. Особенно доставалось на крутом волоке. На волоковую работу обычно уходило дней пять. Третье озеро называлось Зеленым. Из него вытекала река Зеленая, еще более извилистая и капризная. Впадала она в Обскую губу».

Трудным был этот ход, но на другом конце ждала удача, не виданная даже в эпоху Золотой Лихорадки. Пушная торговля давала русским промышленникам 3000% прибыли. Но после 1618 года правительство запретило «Мангазейский морской ход» из опасения, что его прознают иностранцы, которые и в самом деле вели упорную разведку в арктических морях. Но все-таки это «крепостническое» решение нанесло России куда больше вреда, чем принесло сохранения пушных богатств. «Самочинное», прследующее интересы коммерческой прибыли, свободное перемещение капиалов и населения морем было практически прекращено. Движение русской колонизации вдоль морского побережья — затухло. Сибирь осваивалась теперь исключительно внутренними водными и сухопутными путями под контролем правительства и, прежде всего, служилыми, а не торговыми людьми.
Пресечено было и разворачивание арктической экспансии русского Поморья, — остались без развития северное мореплавание, возможности развития арктических приморских городов и промыслов. Учреждать флот Петру Великому пришлось силой и до сих пор русская Арктика сохраняет на себе следы государственного, а не народного предприятия, где удерживать людей приходится чрезвычайными мерами. В то время как на Мангазею из Холмогор шли без всякого принуждения, в поисках прибылей и жизненного успеха.
Но даже когда правительство попыталось поставить на Ямале стрелецкие посты, предприимчивые люди все равно ходили мимо них. И морской ход, пусть и в меньших чем преждемасштабах – продолжался через эти невообразимые земли в немыслимых условиях.
Картина Шумилкина отлично передает это ощущение запредельности, немыслимости, невероятности, запредельности этого предприятия, его «инопланетный» по своей сути характер. Север для русских был первым опытом встречи с экстремальным. И наша цивилизация не просто адаптировалась к этой экстремальности, а сумела сделать её образом жизни, который повергает человека извне в растерянность.
Я вспоминаю крайнее раздражение британца Фелипе Фернандеса-Арместо, только что певшего соловьем о том, что цивилизация должна бросать вызов природе и побеждать её, но резко меняющего тон, когда он сталкивается с феноменом Норильска. Тут же начинается бубнежка о том, что «похоже, в определенных средах цивилизация – это иррациональная стратегия и здесь лучше подчиниться природе, чем пытаться приспособить ее для нужд человека».
И я сравниваю это с прекрасным очерком о Норильске писателя Дмитрия Данилова в только что вышедшей его книге «Двадцать городов». На первый взгляд город шокирует и пугает, но проходит несколько часов и ты понимаешь, что здесь можно жить, что здесь интересно жить, несмотря на все тяготы и чудовищный климат и экологию. Ты начинаешь любить этот отважный вызов Северу и понимаешь, что после него победа людей над Марсом, если когда-то приключится нам его колонизовать, будет право же ерундой.
Опубликовано в сокращении на сайте “Русская Планета”.