Спор между индивидуалистами либералами и коммунитаристами консерваторами идет уже не одно столетие. В этом споре, как правило, на долю либералов достаются все вершки – защита свободы, достоинства, творчества, прав человека, в то время как консерваторам остаются корешки – обоснование необходимости сохранения косного насилия со стороны структур повседневности, высшего смысла «святого сапога», благодетельности сословного неравенства или общинного лицемерия прихода и трудового коллектива.

Подобное распределение ролей покоится на никогда и никем не высказанной, но, тем не менее, всеобщей антропологической предпосылке наших споров. В качестве обсуждаемого человека,  «человека вообще», берется взрослый работоспособный мужчина с интеллектом не ниже среднего обладающий достаточно высокой культуры и обученный некоторому количеству ремесел и трудовых навыков.

Одинокий ковбой в прериях, к луке седла которого приторочены винтовка и топор, и в самом деле может служить символом либертарианского индивида. Но только до того момента, как он состарится, или ему проткнет ногу отравленная стрела индейца, или просто издохнет лошадь. А Боливар, как известно, не выдержит двоих.

Разумеется, однажды либеральная мысль должна была столкнуться с вопросом о естественном неравенстве возможностей. И она дала на него свой ответ – теорию справедливости Джона Ролза. Все индивиды заинтересованы в такой организации общества, которая дает не максимальные шансы немногим, а минимальные шансы всем, поскольку никто из нас не может выбрать родиться ли нам богачом или нищим, здоровяком или инвалидом. А потому, все участники игры должны за свой счет предоставить равные шансы слабейшим игрокам.

Во многом современный политкорректный социум с его практикой позитивной дискриминации базируется именно на постулатах этой теории. Однако, по своим предпосылкам она мало чем отличается от традиционного wasp-либерализма. Всё равно эталонным участником общественных отношений является сильный и умный белый мужчина, а все прочие, при помощи системы рычагов, подтягиваются к его уровню.

На этот неолиберализм время от времени следует критика с традиционных старолиберальных позиций: «Почему мы такие сильные, умные и белые должны тратиться на то, чтобы тянуть за собой весь этот сброд паразитов, мигрантов, неудачников и раздолбаев-леваков?». Самое чудовищное, когда этот либеральный дискурс объявляется «консерватизмом», пройдя через западноевропейский трансформатор «тэтчеризма» является у нас и приобретает форму: «Почему мы такие умные, сумевшие украсть миллиард долларов и нанять на него гастарбайтеров, должны тащить за собой весь этот сброд из врачей, учителей, инженеров, и пенсионеров? Пусть бы сдохли поскорее!».

Однако я не буду сейчас говорить ни об этом тэтчеризме дикого помещика, ни о закрытии московских больниц. Я хочу указать на ошибочность самой антропологической предпосылки, которая берет в качестве эталона и образца человека некоего умного, сильного и умелого мужчину. Эта предпосылка в принципе не верна, а уж индивидуализм так и вовсе не имеет на нее никакого права.

Напротив, для теоретического обоснования коммунитаризма достаточно 5 минут ощупывания тела голого человека, нескольких месяцев подмывания маленького ребенку попы, а также периодических наблюдений за тем как тупят и глупят самые умные и разносторонние люди.

Человек как индивид, как воображаемый социальный атом, – совершенно нежизнеспособное, беззащитное, недоумное и ограниченное существо. Человек как зоологический объект, вброшенный в дикую природу (еще одна опорная мифологема индивидуализма, строящаяся на художественной фальсификации – образ Маугли) – это и вовсе существо в принципе нежизнеспособное.

Я бы даже сказал – идеально нежизнеспособное, поскольку устройство человеческого тела таково, что Творцом (или природой в ходе эволюции, если вам угодно) в нем полностью отключены возможности для индивидуальной самозащиты и выживания – острые когти и крепкие клыки, достаточный для обогрева шерстяной покров. Срок становления человеческой особи до состояния индивидуальной жизнеспособности превышает всякие разумные для природы пределы – человек родится недоношенным, поскольку для достижения функциональности, которой обладает жеребенок сразу же после рождения, человек должен бы родиться на 21-м месяце беременности.

Человек как индивидуальный представитель биологического вид – идеальная жертва. Существо во всех отношениях жалкое и ничтожное.

Люди как биологический вид – собранные в локальные группы, популяции и некое воображаемое общевидовое целое – это самое могущественное, опасное и целеустремленное, что только имеется среди естественных сил природы.

Все возможности человека – каковые если и не безграничны, то огромны, связаны именно с его социальностью или же с интериоризированной социальностью, то есть с общественными знаниями, навыками и нормами, усвоенными личностью.

«Свободный индивид» либерализма, как на то указывал еще задолго до появления самого либерализма, Аристотель, возможен только как член полиса и только в составе полиса. Свободный человек – это обязательно часть полиса. Именно потому, что частью полиса является его свобода, каковая вне полиса схлопывается до свободы загнанного зверя.

«Государство существует по природе и по природе предшествует каждому человеку; поскольку последний, оказавшись в изолированном состоянии, не является существом самодовлеющим, то его отношение к государству такое же, как отношение любой части к своему целому… А тот, кто не способен вступить в общение или, считая себя существом самодовлеющим, не чувствует потребности ни в чем, уже не составляет элемента государства, становясь либо животным, либо божеством» (Политика I, 12).

Однако значит ли это, что общество, которое защищают коммунитаристы и охраняют консерваторы, это некий муравейник («человейник», как выражался А.А. Зиновьев) в котором индивид является лишь функциональной частью, скованной правилами игры, винтиком? Отнюдь.

Общество – это своеобразный компенсаторный механизм между наличной физической природой человека, уделом которой являются слабость, ограниченность и ничтожество, и той идеальной природой, той задачей самопревосхождения, которую ощущает в себе человек как бы слаб и жалок он ни был. Низведенный до сколь угодно скотских условий, до порога распада личности, человек даже в этом состоянии видит «сны о чем-то большем». Его сознание себя всё равно превосходит физические условия его существования. Любым уголком, любым остатком человеческой природы, в случае, если она сознательно подвергается утеснению, человек пытается не «адаптироваться» к наличному уровню своего физического существования, а превзойти его.

Именно поэтому невозможен «идеальный раб» как синоним покорности и отсечения своей воли. Идеальное рабство, покорность, даже холуяж окажутся лишь особой стратегией чтобы превзойти своё рабское положение и навязать обстоятельствам свою волю. Идеальный раб – это человек, который осуществляет свою волю в том, что избегает применения господином силы при навязывании своей господской воли. То есть идеальный раб так же невозможен, как и идеально свободный человек либерализма, замещающий собой общество.

Мне представляется, что своеобразный антропологический ключ к философии общества дает формула В.И. Несмелова – великого русского философа, чье объективное значение в истории мысли может сравниться только со степенью его неизвестности. Сложные, академично изложенные построения Несмелова так контрастировали с веселой ересью софиологической секты, что казанский философ оказался почти забыт (единственный, кто осознавал его подлинное значение, был Н.А. Бердяев). Между тем, после запутанного гносеологического изложения начальных глав «Науки о человеке» следует исчерпывающе ясное определение положения человека в мире, из которого дедуктивно выводима вся прочая антропология, социология и религиозная философия.

«Человек неизбежно вступает в замкнутый круг загадочных противоречий. Он сознает, что в пределах и условиях наличного мира он живет именно так, как только и можно ему жить по физической природе. И в то же самое время он сознает, что эта единственно возможная для него жизнь не соответствует его духовной природе. Между тем, та идеальная жизнь, которая бы соответствовала его духовной природе, не может быть достигнута потому что она противоречит условиям физической жизни. В сознании и переживании этих взаимных противоречий человек необходимо приходит к сознанию себя как загадки в мире» (Наука о человеке. Т. 1. Казань, 1898, с. 223 – репринт СПб.: 2000).

Идеальное представление человека о себе, своем месте в мире, своих возможностях и способностях, а стало быть о своей свободе, то есть целесообразном и подчиненном воле осуществлении действительно желаемого, разительно не соответствует тому крайне стесненному положению, в котором человек находится в физической действительности. При этом разрыв между своим фактическим ничтожеством и желаемым могуществом и исполненностью бытия непрерывно человеком осознается. Это постоянно кровоточащая рана человеческого самосознания.

Можно не веровать в грехопадение как в историческое событие, но несомненно оно является емкой метафорой для описания этой двойственности человека – сотворенный могущественным, почти всеведущим, властвующим над природой, исполненным жизни и премудрости, Адам, в результате грехопадения, оказался бессильным, облаченным в «ризы кожаные» слабой, тленной и страждущей плоти, вынужденным с боя отбивать у природы своё пропитание, а Ева обречена в муках рожать детей. При этом осознание своего истинного бытия у Адама и своего подлинного места в мире не исчезает, выступая как предмет постоянной тревоги.

Эта тревога, на мой взгляд, и является подлинным нервом всей человеческой истории и движущей силой при образовании нашей социальности. Большинство людей устремлено к тому, чтобы воссоздать Адама при помощи кооперации друг с другом увеличить свои возможности слагая свои умственные, нравственные и физические усилия, взаимно компенсировать слабости. При этом организация человеческого общества такова, что «новым Адамом» является не некий «коллективный всечеловек», возникающий в результате этих совместных усилий. Нет, общество, в большей или меньшей степени придает свойства «нового Адама» каждому из участников этой совместной деятельности. Трудясь все вместе люди создают силу и мудрость – и вытекающую из них свободу – для каждого в отдельности.

Разумеется, такая «онтологическая реабилитация» человека возможна лишь в определенных пределах. Никакие последние значения для общества не достижимы – бессмертие, всеведение, всемогущество, непосредственное господство над природой, не требующее технических рычагов – орудий. Достижение подобных значений может мыслиться только на «сверхестественных» путях – либо магии, то есть попытки овладеть некими тайными силами мира, либо религии, то есть попытки получить сверхъестественную помощь – прощение, спасение и благодать преображающие человеческую немощь. На пути же социальном достижение предельных значений и является и рассматривается как утопия (что не умаляет роли утопий в общественном развитии).

Это соотношение могущества и недостижимости предельных значений прекрасно передано в хоре из «Антигоны» Софокла (людьми не дочитывающими тексты до конца почему-то считающемся манифестом одностороннего антропологического оптимизма).

В мире много сил великих,
Но сильнее человека
Нет в природе ничего…
Только не спасется,
Только не избегнет
Смерти никогда.

Представление об индивиде как о единице социальности и об обществе как о «системе связей» между индивидами, каковая мыслится не то, чтобы не нужной, но несколько избыточной – это ошибочное представление. Предположение, что сам по себе индивид свободен, силен и обладает ведением своих целей и интересов, на котором в открытом или чуть скрытом виде строится либертарная доктрина, очевидно ложно.

Индивид свободен, силен и обладает ведением своих интересов только как участник определенной системы коммунитарных взаимоотношений, как часть социального целого. Причем большая часть этих взаимоотношений носит естественный, недоговорной характер – семья, нация. И с точки зрения физических возможностей, и с точки зрения умственного и нравственного строя, и с точки зрения последних вопросов индивид дорастает до уровня «идеального индивида» либеральной доктрины только в случае плотнейшего включения в социальные связи.  Он представляет собой волевое «Я» встроенное в существо, которое либо целиком сформировано обществом либо использовало предоствляемые обществом возможности самостроительства.

Свобода индивида, которой он пользуется в хорошо устроенных обществах, является не реликтом его «досоциального» состояния, а напротив – пространством, которое выделяется индивиду внутри социума для его самореализации и становления его личности.

Свобода – это совокупность тех «бесплатных» поддержек в адрес конкретного человека, которую может себе позволить обществ на данном уровне развития. В этом еще одна ошибка либертарной доктрины с её мантрой про «за всё надо платить». Напротив, свобода начинается там, где платить (точнее расплачиваться) надо не за все. Где есть вещи, которые тебе даются просто так, где совокупность энергетических импульсов, направляемых другими людьми на твою поддержку, больше чем тот энергетический вклад, который требуется от тебя.

Общества, которые рассматривают своих членов с позиций «чистогана» – это общества социальной деградации. Меня в этом смысле по хорошему поразил разговор с австрийским врачем, который объяснил мне философию тамошней медицины в рамках несомненно удачного и состоятельного социального государства. Нет большего скандала – сказали мне, – чем рак у 60-летнего человека. Мы се становимся на уши и делаем всё от нас зависящее, чтобы его полностью вылечить. Почему? Потому, что для человека наступили лучшие годы жизни. Он отработал, внес свой общественный вклад, для него настало время путешествовать, играть с внуками, читать, – золотая осень жизни. И будет попросту несправедливо, если вместо этого он умрет».

Услышав эту декларацию которую одинаково можно назвать и социальным консерватизмом, и социальным либерализмом, я с горечью вспомнил практику российских скорых не слишком торопиться на вызовы к людям после 60 – мол все равно старичье, не работает, помирать уже пора. Можно, конечно, до хрипоты доказывать, что в России построен не настоящий либерализм, что здесь коррумпированная клептократия госмонополий. Но вот только архитектурные основы этого строя, со всем бесконечным набором в виде «лишнего населения», «старичье должно вымереть» и т.д., закладывались с иконкой Тэтчер на груди и книгой Хайека в руках.

Либералы ошибаются прежде всего в том, что под «платить» подразумевают как правило деньги. И думают, что ежели ты за все платишь, то ты максимально свободен. Между тем, в большинстве исторически существовавших обществ не хватало ресурсов для монетизации социальных отношений. В результате «платить» приходилось совсем другим – натурой, тяжелым трудом, ритуализованным и подчиненным сословным нормам поведением, порой – слепой покорностью любому капризу.

Чтобы высвободить индивида, который живет самостоятельно, ни от кого не зависит, никому не подчиняется и «за все платит наличными» потребовался очень долгий и тяжелый труд. Плюс выстраивание иерархии обществ, одни из которых грабят другие, чтобы обеспечить свободу для своих. Однако вскоре после того, как этот идеальный либеральный индивид в некотором количестве самых богатых обществ был получен, выяснилось, что мир выстроенный из таких сферических индивидов катастрофически несправедлив. Именно потому, что наиболее платежеспособен индивид в момент, когда он трудится как раб на галерах и работает либо в интересах обществах, либо, если присутствует кричащее экономическое неравенство, в интересах немногих богатых семей. В то время как в моменты, когда человек в наибольшей степени нуждается в поддержке общества и, соответственно, в логике чистогана должен «платить» – он наименее платёжеспособен. Оказывается нужна сложная система страховок, которая, именно в силу особенностей человеческой природы, всегда не предусматривает чего-нибудь. И именно это что-то обязательно и случается.

В целом мы можем наблюдать в истории прогресс свободы, параллельный прогрессу в накоплении материальных и нематериальных ресурсов. Очень многие несвободы являются следствием изначального нерационального устройства социальных связей, так сказать социальным браком. Немало есть и таких социальных установлений, которые когда-то способствовали расширению возможностей общества, а потом, напротив, стали тормозить их. Когда консервативный коммунитаризм цепляется за такие институты, объявляя их вечными ценностями и «духовными скрепами», – это неверно.

Консервативная романтика, выстраивающая свой социальный идеал вокруг мифологизированного средневековья (интересно, что именно средневековья, а не античности, которая была раньше и, соответственно, по логике вещей более консервативна) пытается социально канонизировать тип общества где технические возможности  и ресурсы для осуществления человеческой свободы были значительно меньше.

Соответственно, для осуществления «консервативно-романтического» идеала недостаточно сохранить те или иные обычаи, социальные практики и институты. Необходимо будет частично отобрать у людей то, что они получают при естественном ходе жизни, сознательно ухудшить условия их существования, другими словами нарочно мучить людей.

Некая предельная версия такой варварской консервативной романтики представлена в становящихся всё более инфернальными с каждым переизданиям исламистских проектах. Прошли времена, когда установленный в Иране строй считался нами проявлением фанатизма – сегодня он воспринимается как легкий традиционалистский редизайн общества в целом сохранившего приверженность парадигме модерна. Настоящий же архаический постмодерн выглядит гораздо страшнее. На примере ИГИЛ с их отсечением рук, кастрацией женщин, распятиями христиан и т.д. совершенно очевидно, что перед нами постмодернистский садистский проект, который ничего общего с традицией не имеет и иметь не может.

Те отдельные античеловеческие элементы, которые включены были как части целого в архаическую традицию и, возможно, вполне соответствовали тогдашнему уровню социального развития и ресурсов, теперь искусственно вычленяются, всё гуманистическое содержание старинной традиции отшелушивается, создается система для искусственно фабрикации человеческого страдания.

Любопытно, что такой «консерватизм» (угроза которого, при откате идеологического маятника от либерализма в обратную сторону не исключена и у нас) в конечном счете оказывается своеобразной «левой рукой» чистоганного либерализма. Один говорит: «зачем тебе больница, – ты всё равно жалкий и неплатежеспособный нищеброд». Другой поддакивает: «Зачем тебе больница-то? Пращуры иконой да лучиной лечились и живы были». Социальная инфраструктура модерна, которая, при всех её моральных издержках, обеспечила человеку минимально приемлемый уровень как гражданской, так и социально-экономической свободы, внезапно оказалась подтачиваемой двумя постмодернами, каждый из которых считает, что людей можно и нужно мучить – либо во имя денег, либо во имя идеи.

Такой консерватизм с апологией сознательного мучительства людей ради «идеи» и «духовности» мне лично совершенно чужд. Не надо людей мучить, издеваться над ними и морить голодом ради «скреп».
Но есть другие типы консерватизма. Подлинного консерватизма.

Во-первых, консерватизм во имя сохранения самой ткани социальности, которые могут быть разрушены во имя тех или иных резко усилившихся индивидов – не обязательно кстати свободы личности, это может быть и «свобода предпринимательства», и свобода «мультикультурности», парадоксально приводящая к тому, что некоторые сообщества во имя культурного мнообразия по сути пытаются обеспечить себе тоталитарный контроль над личностью, входящей в их группу. С этим эффектом современные либеральные общества Запада уже столкнулиь в мигрантских общинах. И решение, откровенно говоря, не найдено.

Во-вторых, консерватизм во имя сохранения приемлемого для социума темпа перемен, недопущения социальных дефолтов, когда люди внезапно оказываются в совершенно незнакомой им реальности с полностью измененной координатной сеткой. Их прежние навыки и адаптации попросту теряются, а значит и их жизнь становится под вопрос, да и общество начинает лихорадить так, что оно может и не выжить. Консерватизм во имя основ социальности и консерватизм во имя когнитивно приемлемого темпа изменений – это правильный и нужный консерватизм.

Пока еще мы живем в том прекрасном мире где ресурсы свободы в целом увеличиваются, поскольку общество технизируется. Все большее количество социально сковывающей работы передается машинам, производственные издержки сокращаются и товары дешевеют, так что массы становятся обеспеченней и соответственно лучше готовы и к «либеральной» свободе. Но, как велики ресурсы этого роста – пока непонятно. В последние годы над обществом благосостояния все отчетливей сгущаются багровые закатные тучи. Я не алармист, который пророчит скорый крах доллара, экологическую катастрофу – и даже во всеобщем нашествии варваров я не уверен. Но надо осознавать, что пределы роста действительно есть. И горе тем, кто в этих условиях обманывает сам себя, полагая, что свобода это естественное состояние досоциального человека, а социальность – это тяжкий гнет и совокупность ограничений и неудобств.

«Либеральное» общество – это иногда красивый, иногда ядовитый, но всегда хрупкий цветок, который распустился на коммунитарной основе. Это не бесполезный цветок – хорошо устроенный либерализм и последовательная защита принципов свободы содействуют укреплению коммунитарного базиса, более рациональному и эффективному его устройству. Но, когда во имя свободы начинают разрушаться основы той социальной фабрики, которая производит свободу – например основы семьи, нации или государства, мы сталкиваемся с угрозой не только основам общества, но и самой свободе. В таких случаях каждый здравомыслящий человек обязан во имя свободы быть консерватором.

Общество – это единение людей во имя взаимопомощи друг другу в превращении из существ слабых, ограниченных, несвободных и ничтожных в существ сильных, умных и осведомленным, свободных и величественных, то есть взаимопомощи в компенсации друг другу разрушительных последствий онтологического разрыва между человеком как он есть и человеком каким он должен быть (и каковым он ощущает себя в своем духе и в своем воображении).

Сперва эта взаимопомощь довольно примитивна. Постепенно она становится все более совершенной, но в ней накапливаются радикальные диспропорции – а именно одни люди обеспечивают себе существенно большие степени свободы и достатка за счет других.

Начинается это задолго до классового общества и государства, уже среди аборигенов Австралии существует геронтократическая полигиния – старшие мужчины эксплуатируют как своих совсем юных жен, так и молодых мужчин, которым когда-то в будущем обещаны жены, которые еще не родились от нынешних юных жен старика, но которые уже обязаны обеспечивать этого старика и его семью охотничьей добычей.

Исторический процесс эту дифференциация увеличивает. Либо как социально классовую дифференциацию внутри общества, либо как дифференциацию между разными обществами – «великий разрыв». Чаще всего это происходит одновременно, хотя внешняя экспансия позволяет осуществляющим её обществам сглаживать внутренние противоречия.

Накопление ресурсов, знаний и технологий в целом позволяет расширить степени общественной свободы в том числе и до такого предела, когда возникает «человек либеральный». Homo liberalis – это не идейный либерал и не «идеальный индивид» либерализма. Это тот, кто не осознает, что совокупность тех свобод и возможностей, которые он ощущает в себе как в индивиде – это то, что создано обществом и лишь усвоено им или подарено ему обществом в качестве прав одного из его членов.

Возникает иллюзия естественного состояния свободы (тем более прочная, что базируется как правило на секулярном сознании, на отрицании грехопадения и радикального зла человеческой природы).

Во имя этой иллюзии начинают поспешно подрубаться основания социальности, те ограничения человеческой фантазии и своеволия, которые являются сваями на которых покоится вся социальная конструкция. Не исключаю того, что в итоге эта разрушительная иллюзия станет причиной гибели современных обществ в целом. Во всяком случае, в пророчествах о Вавилоне сказано именно так. Это вполне логично, поскольку надо понимать, что своими естественными усилиями человек может лишь сгладить разрыв между своей идеальной природой и своим падшим состоянием, а значит миазмы падшего состояния никуда не исчезают, просто приобретают иную форму.

Однако не менее велика опасность считать необходимым, желательным, душеполезным и консервативным ниспровержение людей в состояние несвободы. Создание социальной практики сводящейся к тому, чтобы мучить людей и морить их голодом, “бо так духовнее будут”. Это мерзость и богохульство, причем, на мой взгляд, еще более непростительные, чем либерализм. Непростительные, поскольку в современных развитых обществах либеральные иллюзии естественн, они всасываются с воздухом, являются продолжением инфантилизма и жадности к жизни. В то время как квази-консервативные иллюзии в нашем мире – это плод угрюмой работы логического ума пошедшего, однако, в ложном направлении.

Ум мог бы себе и позволить такую роскошь, как не ошибаться.

Расширенный вариант очерка, опубликованного на сайте Politconservatism.ru под заглавием “О консерватизме праведном и греховном”.