Никколо Макиавелли. Рассуждение о Первой декаде Тита Ливия
Никколо Макиавелли. Рассуждение о Первой декаде Тита Ливия
В моем кабинете много книг, икон, картин, фотографий, солдатиков, украшающих полки мелочей. И четыре небольших бюста. Перикл – виртуоз демократического правления, Аристотель – основатель политической науки, Константин Великий – родоначальник Христианской Империи, равный Апостолу Павлу. И Никколо Маккиавелли. Для меня Макиавелли – эталон политического мыслителя. Настолько, что оказавшись всего на несколько часов во Флоренции, я наплевал на Уффици и много что еще и бросился в Санта-Кроче к надгробию Макиавелли, оказавшемуся, увы, кенотафом.
Меня привлекает в нем антиутопизм, исключительная политическая наблюдательность и твердая опора на исторический материал.
Но для того, чтобы правильно понять Макиавелли, ни в коем случае нельзя делать одну роковую ошибку: нельзя начинать читать его с «Государя». Во-первых, огромное количество людей, которые думают, что читали у Макиавелли «Государя», на самом деле его не читали, а им Рабинович напел. Этот труд расхватан на цитаты и, что еще хуже, на псевдоцитаты почти как Библия. Во-вторых место «Государя» в творчестве Макиавелли весьма специфично – это своеобразный аналог платоновых “Законов” изложения “второго после наилучшего” государственного устройства. Параллельно с “Рассуждениями”, где сказано о том, как строить национальное республиканское государство на принципах свободы, Макиавелли написал небольшой трактатец для глуповатых амбициозных аристократов “легкий способ стать успешным тираном”. В силу примитивности политического мышления большинства людей “легкий способ” стал бесконечно более популярен хотя бы потому что короче.
Что до меня – я вообще запретил бы издавать “Государя”, оставив его “для научных библиотек”. Не потому, что книга вредна, а в качестве аффирмативной акции для “Рассуждений”, каковое переиздается настолько редко, что, к примеру, в рунете не отыскать полного текста.
“Рассуждения на первую декаду Тита Ливия” – это цепь небольших политических эссе и комментариев, вместе составляющих увесистую книгу. Тема эссе – те или иные примеры из первых 10 книг истории Рима Тита Ливия, посвященных становлению римской республики.
Если “Государь” – это рассказ о том как захватить власть, то “Рассуждения” – это основательное исследование о том, как создать Государство. Макиавелли подчеркивает, что ошибки при создании государства – самые тяжелые из всех, что могут совершить люди, и они практически неисправимы. Если вы заложили в основу государственности неверные принципы, то жизнь последующих поколений людей будет отравлена это ошибкой навсегда, а само государство мучительно разрушится.
Макиавелли исходит из того, что римляне создали величайшее государство, значит их техника наиболее подходит для создания государства. И он тщательно фиксирует и осмысляет эту римскую технику, сопоставляя ее с примерами из истории современных ему итальянских войн. Глубина суждений Маккиавелли и его умение вычленить политические инварианты таковы, что периодически вскакиваешь как ужаленный – настолько современно и остро звучат его суждения.
Макиавелли единственный из всех “политических классиков” имел мужество встать на защиту демократии и опровергнуть мифологичный антидемократический дискурс, который генерировался крупными философскими (но без прикосновения к реальной практической политике) умами начиная с Платона. И сделал он это опровержение лаконичным и блистательным.
Если мы сопоставим государя, уважающего закон, с подчиняющимся законам народом, то убедимся, что у народа доблести больше, чем у государя. Если же мы сопоставим необузданного государя с тоже необузданным народом, то увидим, что и в этом случае народ допускает менее серьезные ошибки, для исправления которых необходимы более легкие средства. Ведь достаточно доброму человеку поговорить с разнузданным и мятежным народом, и тот тут же опять встанет на правый путь. А с дурным государем поговорить некому – для избавления от него потребно железо. По этому можно судить о степени серьезности заболевания. Раз для излечения болезни народа довольно слов, а для излечения болезни государя необходимо хирургическое вмешательство, то не найдется никого, кто не признал бы, что там, где лечение труднее, допущены и более серьезные ошибки.
Когда народ совершенно сбрасывает с себя всякую узду, опасаться надо не безумств, которые он творит, и не нынешнего зла страшится, – бояться надо того, что из этого может произойти> ибо -общественные беспорядки легко порождают тирана. С дурными государями происходит как раз обратное: тут страшатся теперешнего зла и все надежды возлагают на будущее; люди успокаивают себя тем, что сама дурная жизнь государя может возродить свободу. Итак, вот к чему сводится различие между народом и государем: это отличие существующего от того, что будет существовать.
Жестокость народных масс направлена против тех, кто, как опасается народ, может посягнуть на общее благо; жестокость государя направлена против тех, кто, как он опасается, может посягнуть на его собственное, личное благо.
Неблагоприятные народу мнения о нем порождены тем, что о народе всякий говорит плохое свободно и безбоязненно даже тогда, когда народ стоит у власти; о государях же всегда говорят с большим страхом и с тысячью предосторожностей.
Но при этом столь же очевидна и уверенность Макиавелли в необходимости авторитаризма при основании государства. То есть тогда, когда всему формируемому политическому организму придается единый смысл, единый замысел и единая воля.
В суждениях Флорентийца ценно именно то, что наиболее раздражает его критиков: так называемый «цинизм», который является банальным реализмом, умение видеть тот факт, что очень часто добрые намерения плохо кончаются, а из зла напротив проистекает благо. Этому посвящено, в частности, его блестящее рассуждение о пользе гражданских смут. Именно гражданские смуты – борьба патрициев и плебеев – выковали почти совершенный государственный порядок Рима.
Глубочайшая мысль Макиавелли – для достижения лучшего порядка в республике обязательно необходимы раздоры между властью и народом, элитой и народом. Только эти раздоры, эта борьба позволяют совершенствовать государственный порядок, а отсутствие вражды и борьбы ведет к его загниванию.
Я утверждаю, что осуждающие столкновения между Знатью и Плебсом порицают, по-моему, то самое, что было главной причиной сохранения в Риме свободы; что они обращают больше внимания на ропот и крики, порождавшиеся такими столкновениями, чем на вытекавшие из них благие последствия; и что, наконец, они не учитывают того, что в каждой республике имеются два различных умонастроения – народное и дворянское, и что все законы, принимавшиеся во имя свободы, порождались разногласиями между народом и грандами. В этом легко убедиться на примере истории Рима. От Тарквиниев до Гракхов – а их разделяет более трехсот лет – смуты в Риме очень редко приводили к изгнаниям и еще реже – к кровопролитию. Никак нельзя называть подобные смуты губительными. Никак нельзя утверждать, что в республике, которая при всех возникавших в ней раздорах за такой долгий срок отправила в изгнание не более восьми — десяти граждан, почти никого не казнила и очень немногих приговорила к денежному штрафу, отсутствовало внутреннее единство. И уж вовсе безосновательно объявлять неупорядоченной республику, давшую столько примеров доблести, ибо добрые примеры порождаются хорошим воспитанием, хорошее воспитание – хорошими законами, а хорошие законы – теми самыми смутами, которые многими необдуманно осуждаются. В самом деле, всякий, кто тщательно исследует исход римских смут, обнаружит, что из них проистекали не изгнания или насилия, наносящие урон общему благу, а законы и постановления, укрепляющие общественную свободу.
Возможно, кто-нибудь мне возразит: “Что за странные, чуть ли не зверские нравы: народ скопом орет на Сенат, Сенат – на народ, граждане суматошно бегают по улицам, запирают лавки, все плебеи разом покидают Рим – обо всем этом страшно даже читать”. На это я отвечу: всякий город должен обладать обычаями, предоставляющими народу возможность давать выход его честолюбивым стремлениям, а особливо такой город, где во всех важных делах приходится считаться с народом.
Для Рима было обычным, что когда народ хотел добиться нужного ему закона, он либо прибегал к какому-нибудь из вышеназванных действий, либо отказывался идти на войну, и тогда, чтобы успокоить его, приходилось в какой-то мере удовлетворять его желание. Но стремления свободного народа редко бывают губительными для свободы, ибо они порождаются либо притеснениями, либо опасениями народа, что его хотят притеснять. Если опасения эти необоснованны, надежным средством против них является сходка, на которой какойнибудь уважаемый
человек произносит речь и доказывает в ней народу, что тот заблуждается. Несмотря на то, что народ, по словам Туллия, невежествен, он способен воспринять истину и легко уступает, когда человек, заслуживающий доверия, говорит ему правду.
Итак, следует более осмотрительно порицать римскую форму правления и помнить о том, что многие хорошие следствия, имевшие место в римской республике, должны были быть обусловлены превосходными причинами. И раз смуты были причиной учреждения Трибунов, они заслуживают высшей похвалы. Учреждение Трибунов не только предоставило народу его долю в управлении государством, но и имело своей целью защиту свободы, как то будет показано в следующей главе.
Народ с развитой государственной способностью воспринимает смуту как кузню, в которой выковывается лучший государственный порядок, а его правитель умеет слышать в протесте благой совет, которого не услышишь ни от придворного льстеца, ни от глуповатого охранителя, действующего по принципу “как бы чего не вышло”. Мало того, добрый правитель умеет поддерживать в государстве раздор и соревнование, которые в итоге порождают в борьбе лучший порядок. А вот с народом государственной способности лишенным случается Майдан.
Привлекательны простые и ясные политические идеалы Макиавелли: свободная жизнь свободного гражданина в свободном государстве. То есть возможность жить в соответствии с добродетелью, не принуждаемым ни к каким гнусностям, собственность огражденная справедливыми законами и жизнь огражденная силой национального государства. Плохо то государство, в котором правитель не завидовал бы отчасти жизни частного человека и не стремился бы её заполучить после того, как долг правления исполнен. Дать людям жить своей жизнью, не мучить людей понапрасну – такова, в конечном итоге, цель всего “макиавеллизма”.
Всё остальное, что так любят диванные интриганы и карманные политтехнологи, – средства, которые, как он прекрасно знает, простыми не бывают, и здесь действуют принципы меньшего зла, лжи во спасение, превентивной жестокости, льва и лисицы и прочего, что глупые люди называют “макиавеллизмом”. Хотя любой человек, знающий реальную политическую историю и древности, и средневековья, и позднее отметит у Маккиавелли как раз советы не полагаться чрезмерно на хитрость и подлость. Его главная идея: государь должен избегать общей ненависти и не унижать людей.
Думаю, что изрядная часть антимаккиавеллизма придумана лицемерами подлецами, которым не нравилось именно обнажение приема. К примеру, Фридрих II Великий написал трактат «Антимаккиавелли» и при этом вел себя как политический циник худшего разбора.
Штудируя “Рассуждения”, не надо также забывать и прекрасные книги о военном искусстве. Историю Флоренции интересно сопоставлять с посвященными тому же предмету историями Гвиччардини и Виллани.
Цитата:
Глава IX
О том, что необходимо быть одному, если желаешь заново основать республику или же преобразовать ее, полностью искоренив в ней старые порядки
Возможно, кому-нибудь покажется, что я слишком углубился в римскую историю, не сказав, однако, ничего ни об основателях римской республики, ни об ее учреждениях, имеющих касательство к религии и армии. Потому, не желая испытывать дольше терпение тех, кто хотел бы узнать кое-что об этом предмете, скажу: многие почтут, пожалуй, дурным примером тот факт, что основатель гражданского образа жизни, каковым был Ромул, сперва убил своего брата, а затем дал согласие на убийство Тита Тация Сабина, избранного ему в сотоварищи по царству. Полагающие так считают, что подданные подобного государя смогут, опираясь на его авторитет, из честолюбия или жажды власти притеснять тех, кто стал бы восставать против их собственного авторитета. Такое мнение было бы справедливым, если бы не учитывалась цель, подвигнувшая Ромула на убийство.
Следует принять за общее правило следующее: никогда или почти никогда не случалось, чтобы республика или царство с самого начала получали хороший строй или же преобразовывались бы заново, отбрасывая старые порядки, если они не учреждались одним человеком. Напротив, совершенно необходимо, чтобы один-единственный человек создавал облик нового строя и чтобы его разумом порождались все новые учреждения. Вот почему мудрый учредитель республики, всей душой стремящийся не к собственному, но к общему благу, заботящийся не о своих наследниках, но об общей родине, должен всячески стараться завладеть единовластием. И никогда ни один благоразумный человек не упрекнет его, если ради упорядочения царства или создания республики он прибегнет к каким-нибудь чрезвычайным мерам. Ничего не поделаешь: обвинять его будет содеянное — оправдывать результат; и когда результат, как у Ромула, окажется добрым, он будет всегда оправдан. Ибо порицать надо того, кто жесток для того, чтобы портить, а не того, кто бывает таковым, желая исправлять. Ему надлежит быть очень рассудительным и весьма доблестным, дабы захваченная им власть не была унаследована другим, ибо, поскольку люди склонны скорее ко злу, нежели к добру, легко может случиться, что его наследник станет тщеславно пользоваться тем, чем сам он пользовался доблестно. Кроме того, хотя один человек способен создать определенный порядок, порядок этот окажется недолговечным, если будет опираться на плечи одного-единственного человека. Гораздо лучше, если он будет опираться на заботу многих граждан и если многим гражданам будет вверено его поддержание. Ибо народ не способен создать определенный порядок, не имея возможности познать его благо по причине царяших в народе разногласий, но когда благо сего порядка народом познано, он не согласится с ним расстаться. А что Ромул заслуживает извинения за убийство брата и товарища и что содеянное им было совершено во имя общего блага, а не ради удовлетворения личного тщеславия, доказывает, что сразу же вслед за этим он учредил Сенат, с которым советовался и в зависимости от мнения которого принимал свои решения. Всякий, кто посмотрит как следует, какую власть сохранил за собой Ромул, увидит, что она ограничивалась правом командовать войском, когда объявлялась война, и собирать Сенат. Это выявилось позднее, когда в результате изгнания Тарквиниев Рим стал свободным. Тогда римлянами не было обновлено ни одно из древних учреждений, только вместо одного несменяемого Царя появилось два избираемых ежегодно Консула; это доказывает, что все порядки, существовавшие в Риме прежде, более соответствовали гражданскому и свободному строю, нежели строю абсолютистскому и тираническому.
В подтверждение вышесказанного можно было бы привести множество примеров — Моисея, Ликурга, Солона и других основателей царств и республик, которые, благодаря тому что они присвоили себе власть, смогли издать законы, направленные на общее благо, — но я не стану касаться всех этих примеров, считая их широко известными. Укажу лишь на один из них, не очень знаменитый, но достойный внимания тех, кому хотелось бы стать хорошим законодателем.
Агид, царь Спарты, хотел снова ввести спартанцев в те пределы, которые установили для них законы Ликурга, ибо полагал, что, выйдя из них, его город в значительной мере утратил свою древнюю доблесть, а вместе с ней также и свою силу и военное могущество; он был сразу же убит спартанскими Эфорами, как человек, якобы стремящийся к установлению тирании. После него царствовал Клеомен; у него возникло то же самое желание под влиянием найденных им сочинений и воспоминаний об Агиде, из которых он узнал, каковы были у того намерения и помыслы. Но Клеомен понял, что не сможет добиться блага родины, не став единовластным правителем. Он считал, что людское честолюбие помешает ему принести пользу многим вопреки желанию немногих, и приказал убить всех Эфоров, а также некоторых других граждан, могущих оказать ему сопротивление, после чего полностью восстановил законы Ликурга. Такое решение могло возродить Спарту и принести Клеомену не меньшую славу, чем та, какой пользовался Ликург, не будь тогда могучей Македония, а остальные греческие государства — слишком слабыми. Ибо после установления в Спарте новых порядков Клеомен подвергся нападению македонян; оказавшись слабее них и не имея к кому обратиться за помощью, он был побежден, а его замысел, справедливый и достойный всяческих похвал, так и остался незавершенным.
Приняв все это во внимание, я прихожу к заключению, что для основания республики надо быть одному. Ромул же за убийство Рема и Тита Тация заслуживает извинения, а не порицания.
Глава X
Сколь достойны всяческих похвал основатели республики или царства, столь же учредители тирании гнусны и презренны
Из всех прославляемых людей более всего прославляемы главы и учредители религий. Почти сразу же за ними следуют основатели республик или царств. Несколько ниже на лестнице славы стоят те, кто, возглавляя войска, раздвинули пределы собственного царства или же своей родины. Потом идут писатели. А так как пишут они о разных вещах, то каждый из писателей бывает знаменит в соответствии с важностью своего предмета. Всем прочим людям, число которых безмерно, воздается та доля похвал, которую приносит им их искусство и сноровка. Наоборот, гнусны и омерзительны искоренители религий, разрушители республик и царств, враги доблести, литературы и всех прочих искусств, приносящих пользу и честь роду человеческому, иными словами — люди нечестивые, насильники, невежды, недотепы, лентяи и трусы.
Нет никого, кто окажется так глуп или же так мудр, так подл или так добродетелен, что, представься ему выбор, он не станет хвалить людей, достойных похвал, и порицать достойных порицания. Тем не менее почти все, обманутые видимостью мнимого блага и ложной славы, вольно или невольно скатываются в число именно тех людей, которые заслуживают скорее порицаний, нежели похвал. Имея возможность заслужить огромный почет созданием республики или царства, они обращаются к тирании и не замечают, какой доброй репутации, какой славы, какой чести, какой безопасности и какого душевного спокойствия, вместе с внутренним удовлетворением, они при этом лишаются, на какое бесславие, позор, опасность, тревоги они себя обрекают.
Невозможно, чтобы люди, как живущие частной жизнью в какой-либо республике, так и те, кто благодаря судьбе и собственной доблести сделались в ней государями, если бы только они читали сочинения историков и извлекали драгоценные уроки из воспоминаний о событиях древности, не пожелали — те, что живут частной жизнью у себя на родине, быть скорее Сципионами, чем Цезарями, те же, кто стал там государями, оказаться скорее Агесилаями, Тимолеонтами, Дионами, нежели Набидами, Фаларисами, Дионисиями, ибо они увидели бы, что последние страшным образом поносятся, а первые превозносятся до небес. Кроме того, они узнали бы, что Ти-молеонт и другие пользовались у себя на родине ничуть не меньшим авторитетом, чем Дионисий и Фаларис, но жили в несравненно большей безопасности.
И пусть никого не обманывает слава Цезаря, как бы сильно ни прославляли его писатели, ибо хваливших Цезаря либо соблазнила его счастливая судьба, либо устрашила продолжительность существования императорской власти, которая, сохраняя его имя, не допускала, чтобы писатели свободно о нем говорили. Однако если кому-нибудь захочется представить, что сказали бы о Цезаре неутесненные писатели, пусть почитает он, что пишут они о Катилине. Цезарь заслужил даже большего порицания; ведь больше надобно порицать того, кто причинил, а не того, кто хотел причинить зло. Пусть почитает он также, какие хвалы воздаются историками Бруту; поскольку могущество Цезаря не позволило им ругать его открыто, они прославляли его врага.
Пусть тот, кто сделался государем в республике, посмотрит, насколько больше похвал воздавалось в Риме, после того как Рим стал Империей, императорам, жившим согласно законам и как добрые государи, по сравнению с теми из них, которые вели прямо противоположный образ жизни. Он увидит, что Тит, Нерва, Траян, Антонин и Марк не нуждались для своей защиты ни в преторианской гвардии, ни во множестве легионов, ибо защитой им служили их собственные нравы, расположение народа и любовь Сената. Он увидит также, что всех западных и восточных армий не хватило для того, чтобы уберечь Калигулу, Нерона, Вителлин и многих других преступных императоров от врагов, которых порождали их пороки и злодейская жизнь. Если бы история римских императоров была как следует рассмотрена, она могла бы послужить хорошим руководством для какого-нибудь государя и показать ему пути славы и позора, безопасности и вечных опасений за собственную жизнь. Ведь из двадцати шести императоров от Цезаря до Максимилиана шестнадцать были убиты и лишь десять умерли своей смертью. Если в числе убитых оказалось несколько хороших императоров, вроде Гальбы и Пертинакса, то причиной тому было разложение, до которого довели солдат их предшественники. А если среди императоров, умерших естественной смертью, оказался злодей вроде Севера, то объясняется это единственно его величайшим счастьем и доблестью, двумя обстоятельствами, сопутствующими жизни очень немногих людей. Кроме того, прочтя историю римских императоров, государь увидит, как можно образовать хорошую монархию, ибо все императоры, получившие власть по наследству, за исключением Тита, были плохими; те же из них, кто получил власть в силу усыновления, оказались хорошими; пример тому — пять императоров от Нервы до Марка; когда императорская власть стала наследственной, она пришла в упадок.
Так вот, пусть государь взглянет на время от Нервы до Марка и сопоставит его с временем, бывшим до них и после них; а затем пусть выбирает, в какое время он хотел бы родиться и какому времени — положить начало. Во времена, когда у власти стояли добрые мужи, он увидит ничего не страшащегося государя, окруженного ничего не опасающимися гражданами, жизнь, преисполненную мира и справедливости; он увидит Сенат со всеми его правомочиями, магистратов во всей их славе, богатых граждан, радующихся своему богатству, благородство и доблесть, повсеместно почитаемые; он увидит, что повсюду воцарилось спокойствие и благо; и вместе с тем — что всюду исчезли обиды, разнузданность, разврат и тщеславие; он увидит золотой век, когда всякому человеку предоставлена возможность отстаивать и защищать любое мнение. И, наконец, он увидит торжество мира: государя, почитаемого и прославляемого, народ, преисполненный любви и верности. Если же затем он получше всмотрится во времена иных императоров, то увидит времена те ужасными из-за войн, мятежными из-за пороков, жестокими и в дни войны, и в дни мира; он увидит множество государей, гибнущих от меча, неисчислимые гражданские и внешние войны, Италию, удрученную неслыханными несчастиями, города, разрушенные и разграбленные. Он увидит пылающий Рим, Капитолий, разрушенный собственными гражданами, древние храмы оскверненные, поруганные обряды, города, наполненные прелюбодеями; он увидит море, покрытое ссыльными, скалы, залитые кровью. Он увидит, как в Риме совершаются бесчисленные жестокости, как благородство, богатство, прошлые заслуги, а больше всего доблесть вменяются в тягчайшие преступления, караемые смертью. Он увидит, как награждают клеветников, как слуг подкупают доносить на господ, вольноотпущенников — на их хозяев и как те, у кого не нашлось врагов, угнетаются своими друзьями. Вот тогда-то он очень хорошо поймет, чем обязаны Цезарю — Рим, Италия, весь мир.
Нет сомнения в том, что если только государь этот рожден человеком, он с ужасом отвратится от подражания дурным временам и воспылает страстным желанием следовать примеру времен добрых. Поистине государь, ищущий мирской славы, должен желать завладеть городом развращенным — не для того, чтобы его окончательно испортить, как это сделал Цезарь, но дабы, подобно Ромулу, полностью преобразовать его. И воистину, ни небеса не способны дать людям большей возможности для славы, ни люди не могут жаждать большего. И если государь, желавший дать городу хороший строй, но не давший его из боязни потерять самодержавную власть, заслуживает некоторого извинения, то нет никакого оправдания тому государю, который не преобразовал город, имея возможность сохранить единодержавие. Вообще пусть помнят те, кому небеса предоставляют такую возможность, что перед ними открываются две дороги: одна приведет их к жизни в безопасности и прославит их после смерти, другая — обречет их на непрестанные тревоги и после смерти покроет их вечным позором.
