«О повреждении нравов в России» князя М. Щербатова и «Путешествие» А. Радищева. Факсимильное издание. М. Наука. 1984.

Князь Михаил Михайлович Щербатов (1733–1790) был выдающимся историком и вождем консервативной дворянской оппозиции в «либеральный» период царствования Екатерины II. Он первый составил полную историю России аж до XVII века. А потаенную русскую публицистику пополнил сочинением о повреждении нравов.

Это очень резкое сочинение, за которое, распространись оно при жизни Щербатова, автор бы дорого поплатился. В нем он разносит в пух и прах политику императоров и императриц после Петра, отступивших от нравов старины. Через критику Елизаветы Петровны бичуется сама Екатерина II.

Нам через глянец время Екатерины рисуется как Золотой век – время побед, территориальных приобретений, расцвета наук и искусств. Современники же видели не только сияние, но и глубокие тени: Невероятную коррупцию, разврат, превосходящий всякое вероятие, – и двора, и самой императрицы, разгул фаворитов – один наглее и жаднее другого.
Все это со стороны консервативного и просвещенного человека, каковым был Щербатов, заслуживает безусловного осуждения. И вот он берется за перо, чтоб прославить прежние нравы, когда служили ради чести. На лапу не брали, роскошного стола и выездов не держали, а женщины сидели взаперти. Петра I Щербатов однозначно не осуждает, напротив, хвалит за просвещение. Но вот по петровскому новому дворянству, начиная с оберфаворита и обервора Меньшикова, проходится беспощадно. Им он противопоставляет представителей старого русского боярства, таких как и сам Щербатов.

Мы очень часто недооцениваем роль русского боярства в истории. Более того, у нас в головах запечатлелся сталинский миф о вечной “боярской измене”, которая идет на бой с “государевой силой”. Считается, что чем родовитей, тем бездарней, а чем “новее” человек, тем больше в нем таланта, как в Меньшикове и Потемкине. На самом деле это не так. Я писал об этом более подробно в работе “Похвала русскому боярству”. Именно русское боярство было тем социальным слоем, который создал русское централизованное государство. Они были первыми и в войске и в совете, рисковали жизнью в военных походах и под царской опалой. Система местничества, которая защищала родовые привилегии боярства, так же имела вполне разумное объяснение – она была защитой от дурака и негодяя. Местническая система доказывала, что род претендента служил Государю давно и доказал свою надежность, некоррумпированность и отсутствие склонности к предательству. И напротив, “новый человек” – баловень фортуны, может оказаться корыстным негодяем, который всегда с сильным, любит только удачу, а в несчастье предает. Напротив, боярин живет в историческом измерении превышающем срок существования одного человека. Родовая честь была для бояр главным социальным капиталом. Прекрасно показал это самосознание русского боярства Пушкин – выходец из старейшего в русском боярстве гнезда служилых родов – Ратшичей. И в “Моей родословной” и в “Езерском” есть этот гордый боярский дух, которым пронизаны и сочинения Щербатова.

Герои Щербатова – фельдмаршал Шереметев, отказавшийся подписать приговор царскому сыну, боярин Прозоровский, из собственных денег покрывший военные расходы, вместо того чтобы отдавать на переплавку исторические реликвии, и, особенно, боярин Яков Федорович Долгоруков (1659-1720). Долгоруков был легендой русской истории, пока в советский период его не предпочли забыть. Старый боярин отличался исключительной честностью, неподкупностью, осуждением отягощения народа. Один особенно вредный царский указ Долгоруков отказался исполнять и надорвал – это стало предметом знаменитой скульптуры Козловского. В другой раз, вместо того чтобы грабить зерно у народа, он предложил взять его из закромов Меньшикова, тем снискав народную признательность и злобу Данилыча. Интересно, что на памятнике тысячелетию России в Новгороде именно Долгоруков изображен ближе всех к Петру.

Рисуя послепетровские времена, Щербатов интересно расставляет акценты. Для него самым приличным было царствование Анны Иоанновны, теперь демонизированное (в последне время, впрочем, началась ревизия отношения к этому царствованию). Ему не претит компания из Бирона, Миниха и Остермана, притом что немцы управляли, по его мнению, порядочно. А сменившие их фавориты Елизаветы – это жулик на воре сидит и казнокрадом погоняет. Все эти Шуваловы, Разумовские были для него демоверсией Орловых и Потемкина. Обличения Щербатова тут становятся злыми и едкими. В каком-то смысле он был предшественником идей Павла I, который тоже ненавидел коррупцию и фаворитизм и пытался навести порядок после матушки.

Носители боярского самосознания, такие как Щербатов, Пушкин, были в России XVIII–XIX веков подлинными ферментами гражданского самосознания и человеческого достоинства, воспитываемого в том числе и таким вроде бы негативным феноменом, как местнические споры. И напротив, заведенная Петром «демократия» была для них равна холопократии – власти холопов не по происхождению, а по душе, распространявших свою холопскую жестокость и на весь народ, вместо того чтобы его оберегать и возвышать.
Цитата:

Почтение к родам умножило еще твердость в сердцах наших предков, беспрестанные суды местничества, питали их гордость; пребывание в совокуплении умножало связь между родов и соделовало их безопасность, что твердое предприять, а тогда же и налагало узду, кому что недостойное имени своего соделать; ибо бесчестие одного весь род того имени себе считал. А сие не токмо молодых людей, но и самых престарелых в их должности удерживало. Благородной гордости бояр мы многия знаки обретаем. Князь Симски-Хабаров, быв принуждаем уступить место Малюте Скуратову, с твердостию отрекса, и когда царем Иоанном Васильевичем осужден был за сие на смерть, последнею милость себе просил, чтоб прежде его два сына его были умерщвлены, яко быв люди молодые ради страха гонения и смерти чего недостойного роду своему не учинили. Князь Михаила Петрович Репнин лутче восхотел претерпеть гнев царя Иоанна Васильевича и наконец убиение, нежели сообщником учиниться распутных его забав. Соединение же родов толь твердо было, что ни строгой обычай царя Иоанна Васильевича, ни казни не могли возбранить, чтоб, совокупясь многими родами, не просили у сего государя пощады своим родственникам и свойственникам, осужденным на казнь, и бралиса быть поруками впредь за поступки того, яко свидетельствуют сие многие сохраненные грамоты в архиве иностранной коллегии, где таковые поручные подписи есть. И дед мой князь Юрья Федорович Щербатово не устрашился у разгневленного государя Петра Великого по царевичеву делу за родственника своего, ведомого на казнь, прощения просить, прося, что естли не учинено будет милосердия, дабы его самого, в старых летах сущего, лишить жизни, да не увидят очи его бесчестия роду и имени своего. И пощаду родственнику своему испросил.

 

Такая тесная связь между родов обуздывала страсти юношей, которые, не токмо быв воспитываемы в совершенном почтении и беспрекословном повиновении к их родителям, обязаны были почитать всех старших своего рода, и в них обретали строгих надзирателей своих поступков, так как защитников во всяком случае. Самые еще хотя и мало остающийся обычаи ныне сие свидетельствуют, которые, в младости моей помню, яко священные законы хранились, чтобы молодые люди каждый праздник проезжали по утрам к их старшим родственникам для изъявления почтения их. И чтоб ближния родственники и свойственники съезжались загавливаться и разгавливаться к старшему.

 

Самые самовластнейшие государи принуждены иногда бывают последовать умоначертанию своего народа, так наши государи и последовали утверждать сии обычаи, не токмо снисходя на прозьбы благородных, но также производя предпочтительно пред другими из знатнейших родов, и мы находим, в роде князей Репниных, что многия из столников, миновав чин околничего, прямо в бояре были жалованы. Преимущество сие, часто и младым людям учиненное, могло бы подать причину подумать, что оное обращалось в обиду другим, но сего не было, ибо не по одним чинам тогда благородных почитали, но и по рождениям их, и тако чины давали токмо должности, а рождение приобретало почтение.

 

В возмездие за такое снисхождение государей получали они, что находили в благородных верных, усердных и твердых слуг. Почщуся я несколько мне известных примеров предложить. Афанасей Нагой, быв послом в Крыму и многое претерпевая от наглостей Крымских, хотя выбиваем был ханом из Крыму, чувствуя нужду его пребывания в сем полуострове, объявил, что он разве связанной будет вывезен из Крыму, а без того не поедет, хотя бы ему смерть претерпеть. Князь Борис Алексеевич Голицын предпочел сохранение здоровья государева возвышению своего рода, спас Петра Великого во младенчестве, и винному родственнику своему пощаду живота испросил. Прозоровской, во время трудных обстоятельств начала Швецкия войны, соблюл великое число казны и государственные вещи, поведенные государем изломать и перебить в монету, утаил, дав вместо их собственное свое серебро, и при благополучнейших обстоятельствах, когда государь сам сожалел о истреблении сих вещей, целые, не желая никакого возмездия, возвратил. Борис Петрович Шереметев суд царевичев не подписал, говоря, что он рожден служить своему государю, а не кровь его судить, и не устрашился гневу государева, которой несколько времени на него был, яко внутренне на доброжелателя несчастного царевича. Князь Яков Федорович Долгоруков многия дела, государем подписанные, останавливал, дая ему всегда справедливые советы, и гнев государской, за частое его противоборство воли его, на почтение обращал, а тем открывал путь обще и к славе своего государя, и к блаженству народному. Си были остатки древнего воспитания и древнего правления…

 

…Невзирая на таковое любление истины, он ни на отвращение его ото лести, не мог государь вкрадывающейся сей яд искоренить. Большая часть окружающих его ни в чем не смели ему противуречить, но паче льстили, хваля все соделанное им и не противуреча его изволениям, а иные и угождая страстям его. Хотя он знатным образом никогда обманут и не был, однако князь Яков Федорович Долгоруков никогда не нашел в супротивлениях своих государю в сенате себе помощников. И тщетно он суровыми и спра-ведливыми своими предложениями два определения, подписанные государем, отменил, о привозе на переменных лошадях провианту в Петербург на армию, и о набрании посохи, на содержании народном, для делания Ладожского канала, в обоих случаях, ни в других, никто соучастником его твердости и справедливости быть не хотел; единый сам государь терпел его грубые, но справедливые предложении, и, хотя с стиснением сердца, превозмогая себя, на оные соглашался. Я слышел от очевидных свидетелей, и Василей Никитич Татищев в истории своей сие вместил, что бывши государь в Кронштадте в едином пиршестве, окружающия его вельможи начели превозносить его хвалами, говоря, что он более отца своего. Между таковых похвальных воплей единый князь Яков Федорович Долгорукой в молчании пребывал. Приметя сие, государь требовал его мнения. Сей остроумный и твердый муж не мог вдруг ответствовать на такой вопрос, где состояло суждение между царствующего государя и его отца, обеих отличных их качествами. Взяв несколько времени подумать, сказал следующее. Исчислил он все подробно, что Петр Великий сделал для пользы отечества, исчислил его труды и подвиги, и наконец сказал, коль велик он есть во владыках земных; но, продолжая, говорил, все сии труды, все сии установлении не утверждают еще внутреннего спокойствия государства, и безопасность гражданскую в жизни и в имениях; отец же твои, говорил, при тихости нравов, начинал многое, но паче всего, что он сделал, уложенье, которое ныне, по перемене обычаев, перемены требует, когда окончишь ты все свои подвиги благими узаконениями, тогда справедливо можно будет сказать, что весьма превзошел твоего отца. Государь восчувствовал всю справедливость его глаголов и согласием своим мнение его утвердил.

 

Чего же ради никто другой ни в беседах, ни в сенате, и нигде инде таковой правды не говорил, как сей бессмертия достойный князь Долгоруков? Того ради, что они более желали приобрести милость государскую, нежели, говоря правду, его почтение, желали чинов и имений. Ибо в самом деле не видно, чтобы любимец его, князь Меншиков, когда ему строгую правду представлял, чтобы Гаврило Иванович Головкин, государственный канцлер, отвратил его от переписки с Гилембурхом, с Горном и с английскими и шкотланскими сообщниками претендента, ни Остерман, бывший тогда в малом чину и написавшей требуемое письмо, несовместимость сего поступку представил, чтобы Иван Мусин-Пушкин его от какого дела удержал; чтобы адмирал Апраксин, имеющий толикую поверенность, что вопреки сказал государю. Но все токмо согласие свое изъявляли и впускали вкореняться лести и рабству для свойственных своих прибытков; чему и сам государь и князь Яков Федорович Долгорукий противуборствовали. А с другой стороны, духовный чин, который его не любил, за отнятие своей власти, гремел во храмах божиих его панегириками. Между сими Прокопович, которой из духовенства, хотя нелюбви к государю не имел, но был совершенно ослеплен честолюбием, яко в другия царствовании ясно оказал, выспренный сий глас на хвалы государевы вознес. Достоин он был многих похвал; но желательно было бы, чтобы они не от лести происходили, а похвалы Прокоповича, сего непостриженного монаха, сего честолюбивого архиерея, жертвующаго закон изволениям Бирона, сего иже не устыдился быть судьею тайной канцелярии, был архипастырем церкви божией, были лестны, яко свидетельствует его собственное сочинение: “Правда воли монаршей”, – памятник лести и подобострастия монашеского изволения государскому.