Нефедов С. А. Война и общество.Факторный анализ исторического процесса. История Востока. М.: Издательский дом «Территория будущего», 2008

Самая значительная концепция истории созданная за последние годы на русском языке.

Екатеринбургский историк Сергей Нефедов (у него кстати есть свой сайт) привлек к себе внимание еще в начале 90-х оригинальными работами по русской истории основанными на теории неомальтузианства. Тогда же вышли и его ярко написанные учебники по истории для школьников. Потом он стал вместе с Коротаевым и Турчиным лидером научного направления клиодинамики – то есть применения математических моделей к исследованию долгосрочных исторических процессов. Получится ли такая математизация истории неясно но собственная историческая концепция Нефедова вполне жизнеспособна, да еще и увлекательна.

База этой концепции – неомальтузианство, то есть предположение что аграрные общества подчинены демографическому циклу, когда рост населения полностью подъедает ресурсы экологической ниши на том или ином уровне технологического развития. И, когда предел достигнут, начинаются голод, неурожаи, смуты, эпидемии и войны, сокращающие население. Неомальтузианцев, впрочем, на свете много – Нефедов, в значительной степени, является продолжателем Джека Голдстоуна.
Но Нефедову удалось перейти от констатирования правильного срабатывания цикла к анализу реальных исторических вариаций. Эти вариации основаны на том что государство в разных ситуациях по разному реагирует на вызов перенаселенности. Где-то элиты начинают расхватывать народное достояние, прежде всего землю,, в частные руки и в конец умаривают народ голодом. Где-то, нагнув элиты, формируется социальное государство, которое заботится о населении до последнего, а кое-где даже ухитряется перескочить в следующий цикл без тотального коллапса.

Именно в этом анализе вариативностей и состоит главная ценность теории Нефедова, а циклическую однообразность можно было бы и без толстых книг увидеть. Совершенно очевидно, что чтобы эта вариативность была, нужна смена действующих субъектов – политических порядков. И вот чтобы эти порядки правильно менялись, Нефедов вводит военно-технологические уклады (честно ссылаясь при этом на Мак-Нила, хотя его привязки к конкретным формам военного преобладания гораздо основательней, чем у Мак-Нила), но не длинные “мегатренды” как у Дьяконова или у меня в “Атомном Православии”, а довольно короткие, основанные на диффузионизме Гребнера.
Некое военно-техническое преимущество дающее завоевателю превосходство достаточное для создания нового политического порядка Лук – империи Саргона, колесницы – индоевропейцам, железо – Ассирии, составной лук – монголам. В число военных технологий попадает даже Ислам как новая военная организация.
Эволюция созданного завоевателями политического порядка подчинена циклам Ибн Хальдуна арабского историка и мыслителя, который описывал историю как циклы убывания “асабии” – то есть духа братства, равенства, сплоченности и бескорыстия по отношению к своим, который помогает общине завоевателей одержать победу. Постепенно торжествуют жадность и своекорыстие и тогда либо бывшие собратья растащат страну по кускам, либо выделится один, перебьет прочих, а сам сблизится с покоренным народом.

Нефедов описывает историю Востока на основе трехфакторной модели. И весьма убедительно описывает. Всё новые волны завоевателей создают политические порядки развивающиеся в логике разложения асабии и пытающиеся справиться с мальтузианскими циклами, иногда с некоторым успехом но чаще всего безуспешно. Интересно, что в истории Запада такой же красивой восточной цикличности обнаружить нельзя. Нельзя потому что большую часть своей истории Запад культивировал свою недонаселенность и в итоге добился-таки того что она сработала на него – он ушел в технологический отрыв, а затем – “отпустив” свою демографию Запад стал глобальным лидером. После чего опять ее сжал, чтобы всем хватило – и кажется даже перегнул тут палку. Так или иначе западная модель отличается от восточной и похоже гораздо больше благоприятствовала НТР.

Главное возражение, которое можно выдвинуть к теории Нефедова, это то, что я назвал бы “аргументом Арьеса”. Все теории такого класса, начиная от марксизма, построены как двухтактная модель естественноисторического процесса в которой от человека ничего не зависит. Для объяснения берутся два фактора. Один, фактор Х, объясняющий (так сказать ядро теории) объявляется по сути внеисторичным и вневременным, это некий сценарий, который всегда работает одинаково. Для марксизма это «производственные отношения» неизменно основанные на «борьбе антагонистических классов». Для Нефедова мальтузианский аграрный цикл. Фактор Х всегда и везде срабатывает одинаково. Временную подвижность этой исторической модели задает фактор Y — некий движущийся по времени, эволюцонирующий исторический фактор, который, однако, всегда дегуманизирован, вынесен за пределы истории и исторического объяснения. В марксизме это «движение производительных сил» трактуемое как естественноисторический процесс. Заметим, что марксисты всегда очень настаивали на том, что это движение имеет естественно-исторический характер, что изобретения делаются людьми когда назревает объективная потребность и инновационный ум ничего изменить не может. У Нефедова это развитие военных технологий. Понятно, что военные технологии изобретают люди, но они заранее не могут предположить, что получится. Поэтому данное развитие в сущности случайно. У него нет даже однонаправленности, единой тенденции, как, к примеру, в предложенной мною модели военно-технической эволюции. Получается именно двухтактная и совершенно свободная от исторического начала модель. Динамический Фактор-Y не подчиняясь человеческой воле, находясь где-то в области законов природы, движется и движет историю (движение есть, но оно внеисторично). Статичный фактор-Х, образующий социальную схему, всегда срабатывает одинаково, выдавая свою стандартную реакцию на изменение обстоятельств, задаваемую Фактором-Y. Человеку как живущему, мыслящему, действующему существу в этой модели делать просто нечего.

Впрочем, к чести Нефедова он пытается решить эту проблему, показывая, что на один и тот же ход демографического коллапса правители в разных случаях реагируют по разному. И здесь, выведенная за пределы экономической статистики история приобретает некоторое гуманистическое звучание – в то время как одни правители пускают вместе с элитой людей в расход, другие пытаются оттянуть неизбежную катастрофу, спасти людей, и иногда добиваются этого на длительный срок и весьма успешно. От фараонов Среднего Царства и Хаммураппи и до китайских конфуцианцев и визиря Ильханов Рашид-ад-дина проходит у Нефедова плеяда блестящих восточных интеллектуалов и государственных деятелей, архитекторов социального государства, которые из человечности противостоят неизбежному. Фиксированием этой традиции социального нелюдоедства Нефедов особенно ценен.

Кроме того, Нефедов выпустил свою двухтомную Историю России, где пытается доказать что трехфакторная модель работает и у нас. Я в полноценности этого срабатывания сильно сомневаюсь. Хотя бы потому что военно-технологические заимствования это не то же что завоевания. Ультранорманнизм Нефедова так же не внушает оптимизма, поскольку ультранорманнизм всегда говорит об априорности подхода к русской истории и задает жесткую парадигму дальнейших объяснений, по большей части ошибочных. В дискуссии о русской истории, особенно о XIX-XX веках, Нефедов выступает постоянным оппонентом Бориса Миронова – автора “Социальной истории России”, предполагающего, что Россия проходит нормальный западный путь развития, но с отставанием. Их полемика – редкий сегодня пример публичного научного оппонирования двух крупных исследователей.

Нефедов отрицает работоспособность мальтузианских аграрных циклов в индустриальном обществе. Здесь с ним категорически нельзя согласиться. Имеет место не только срабатывание этих циклов, но и сознательные попытки уйти от последствий их срабатывания. Собственно, мы сейчас находимся внутри сознательно созданного сбоя нефедовского цикла. Роль демографического давления в распаде СССР еще ждет своей оценки. Причем это было весьма специфическое давление. При замедленнии темпов роста русского населения – резкий всплеск численности в Средней Азии. То есть это была не только экономическая, но и культурная диспропорция. После распада СССР русские, в рамках неомальтузианской модели, должны были погрузиться в короткий, но вполне комфортный золотой век, когда людей сравнительно мало, живут они не тесно, а стоят довольно дорого. И когда элиты вынуждены искать выхода из этой дороговизне в инновационном поиске и технологическом скачке. Первое должно было пробудить новый демографический подъем, поскольку когда живется хорошо нормальная человеческая реакция, не отформатированная феминизмом и обществом потребления, – дать жизнь новым и новым детям. Второе должно было расширить хозяйственную, экологическую нишу, и сделать следующее демографическое расширение более мощным. Этого, как мы знаем, не произошло. А что произошло вместо этого? Вместо этого олигархическая элита начала дополнительную эмиссию населения в виде завоза мигрантов. Это было средством для олигархии сохранить свои богатства, посылать куда подальше всех, у кого нет миллиарда долларов как это делал небезызвестный Полонский. Элита могла не доплачивать русскому “демосу”, не пересматривать условий контракта, чем исправно занимался, в частности, экс-министр финансов Кудрин – который все благосостояние миллионов людей принес в жертву «борьбе с инфляцией», препятствовал росту зарплат, вложениям в социальную и экономическую инфраструктуру, и тем самым создавал условия для того, чтобы дешевый труд рабов был для бизнеса единственно выгодным.

Сам С.А. Нефедов в недавнем интервью журналу “Эксперт” говорит о том, что “инновации победили Мальтуса” и к современности его теория якобы неприменима, поскольку Россию ожидает в будущем продолжение модернизации по стопам Запада. Увы, с этим невозможно согласиться. В Российском случае Мальтус был побежден не инновациями, а рабовладельческой архаизацией, жутковатой реализацией черного юмора Пелевина о прыжке миллиона зеков вместо атомной бомбы. Циклические кризисы, на мой взгляд, это не кризисы непременно аграрного общества, но кризисы социально-экологические, и именно при срыве нормальной восстановительной фазы нашего российского кризиса, при внешнем нашествии варваров (которым Нефедов уделяет в своих работах значительное место) мы сегодня и присутствуем. Подробней я писал об этом в статье “Предчувствие Орды”.
Размышление:

О благе недонаселености и кризисах перепроизводства человеков
Егор Холмогоров
Прежде всего, из книги Нефедова следует, что социальное государство не является новейшим изобретением гуманных европейцев. Напротив, социальное государство является нормой для древнего и средневекового востока, особенно для Китая. Как только перенаселенность доходит до фазы сжатия, как правило появляются этатистские политические образования, которые на первое место ставят заботу государства о подданных, защиту от притеснений, социальное страхование, социальное обеспечение. Ничего сравнимого с китайской идеологией и практикой социальной защиты в Европе на протяжении всей древности и средних веков не было. Вообще, если так смотреть. то государство и право Европы и уж тем более – государственно-правовые идеологии были несравнимо более классово эгоистическими, нечеловеколюбивыми, нежели идеологии и государственные практики мусульманского мира или Китая. И однако ж – это не спасало восточные страны ни от голода и экосоциальных катастроф, уносивших до трех четвертей населения, ни от опустошительных кочевнических вторжений, дававших тот же результат, ни от беспощадной зверской эксплуатации. В то время как Европа худо-бедно шла непрерывно вперед, почти не откатываясь (тут даже темные века не были безусловной и повсеместной катастрофой) и в итоге на пути построения социального государства в итоге вышла на первое место (не знаю уж насколько надолго, возможно с освоением новых экономических инструментов Китай всех опять перегонит).
Спрашивается, почему?

 

Благословением Европы были недостаточная плодородность её земель и, как следствие, её хроническая недонаселенность.
В то время как на Востоке, особенно в зонах великих рек, “нефедовские циклы” от восстановления к перенаселению и экосоциальной катастрофе иногда укладываются меньше чем в сто лет, в Европе столь же ясные и столь же короткие циклы нащупать очень трудно. Имеются отдельные похожие явления, но в такую дурную бесконечность как на Востоке они не складываются. На Востоке экологическая ниша заполняется людьми очень быстро и это ведет к системной перегрузке государственного аппарата, который вынужден решать только одну задачу – что делать с этим размножившимся и голодающим населением. Это с одной стороны.

 

А с другой, на Западе и на Востоке совершенно по разному развивается техника. Восточная техника направлена прежде всего на увеличение урожайности полей, на расширение экологической ниши – например прорытие новых каналов.На Западе она направлена преимущественно на компенсацию недостаточности рабочих рук. И, кстати, не только собственно техника, но и социотехника тоже – скажем, приобретение античным рабством более сурового характера, чем рабство на востоке, ранее развитие жестких форм крепостнической зависимости – всё это связано именно с проблемой недостатка населения как ключевой для Запада.

 

На Западе было время когда людей совсем мало, было время, когда их много, но никогда не было ситуации “людей как грязи”, так что уже не жалко. Соответственно, уникальность, индивидуальность человека осознаются и переживаются гораздо более остро. Человек рано перестает быть “людьми”. И это отливается в индивидуалистическом праве и правосознании. Если социальное государство и идея народного благосостояния – это скорее восточная идея, то идея индивидуального права на “жизнь, свободу и стремление к счастью” – чисто западная. Причем основной смысл этой идеи не только в защите индивида перед обществом, но и, как ни парадоксально, в защите общества перед индивидом. Там, где “людей как грязи”, там “человек длинной воли”, “крутой парень” получает _особые права_ над тоннами этой грязи. В обществе индивидов для подобных его прав нет никаких оснований – простой человек не менее человек и имеет не меньше прав, чем крутой герой.
Короче, Запад развивался не то чтобы “вне” Нефедовских циклов – некоторые их элементы можно обнаружить например в средневековой Европе, где массовая колонизация пространства в 12-13 вв. сменилась экосоциальной катастрофой “черной смерти” в 14 и явной недонаселенностью 15. Но это были именно элементы в более сложной исторической ткани, в то время как придавленному демографической цикличностью востоку не оставалось почти ни на что больше сил.

 

Ну и еще, если говорить о другом нефедовском факторе – кочевых нашествиях, то конечно огромную роль в развитии Европы в её западной части играла почти полная её от них защищенность. Большинство этих нашествий проходило по касательной и задевало Европу на излете. Здесь мы видим разницу между Россией и Европой. Её нет в смысле демографической модели – Россия тоже крайне недонаселенная страна и основной ход процессов здесь европейский, без коротких выраженных циклов аграрного перенаселения (Нефедов, конечно, пытается их на Россию натянуть в своей другой книге – “История России”, но лишь с ограниченным успехом. Помимо прочего, здесь очень явно выражен фактор колонизационного освоения, непрерывного экстенсивного расширения экосоциальной ниши. Но… В отличие от западной Европы, Россия не изолирована от фактора кочевых нашествий и всего, что с ним связано. И отсюда разница – в то время как накопление в Европе идет в общем и целом непрерывно – и даже на пике кризисов больше сохраняется, чем теряется, то в России внешние вторжения больше уничтожают капитала, нежели его остается. Поэтому наши циклы накопления замедленны, экономическая субстанция бесконечно более тонкая, чем в Европе. И это, при всем том, не компенсируется, исходной плодородностью и демографической многочисленностью как на Востоке. Мы беднее Востока, и нас сильнее грабят, нежели Запад. Нам не хватает людей, которых меньше, чем на Востоке и нам не хватает вещей, которых меньше, чем на Западе. Интересно то, что мы при всем этом все-таки живы и даже нельзя сказать, что совсем бедны.

 

Еще одна интересная мысль, которая возникла в результате того, как я, закрыв Нефедова, принялся дальше штудировать Розу Люксембург (а “Накопление капитала” это книга, которую следовало бы прочесть всем, но не прочтут, поскольку она толстая и сложно написанная). Так вот, странно не увидеть параллелизма между нефедовскими циклами и капиталистическими циклами конъюнктуры.
И там и там общество производит некий продукт – в одном случае людей, в другом вещи.

 

И там и там наступает, в какой-то момент, точка перепроизводства этого продукта, когда его девать уже некуда и дальнейшее производство только разрушает хозяйство.

 

И там и там оказывается, что самый простой выход в этой ситуации – уничтожить часть продукта с тем, чтобы “цены” на него возросли. В одном случае продукт самоуничтожается голодом, эпидемиями и войнами, в другом – его зарывают узорами в землю.
Мешает увидеть параллелизм этих циклов только а. гуманизм (“люди – не вещи”), б. установка классической политэкономии рассматривать людей как рабочие руки, то есть числить их в другой клеточке таблицы – не как продукт производства, а как фактор производства, рабочую силу.
Между тем, когда мы говорим о производстве средств производства мы рассматриваем эти средства производства не только как фактор производства, но и как продукт. Ведь производители станков производят их чаще всего на продажу. И вполне возможен кризис перепроизводства средств производства, а не только кризис перепроизводства продуктов потребления.

 

Предположив, что экономическая природа нефедовских аграрно-демографических циклов и капиталистических циклов перепроизводства аналогична, попробуем задаться вопросом: кто является “капиталистом” в аграрно-демографических циклах? кто извлекает прибавочную стоимость из произведенных людей и страдает в случае перепроизводства? Ответ: государство. Государство, начиная с ранних деспотических царства Востока является основным выгодополучателем от роста экономически активного населения, поскольку это позволяет ему расширять налогооблагаемую базу.

 

Современные исследования Востока все более выпукло показывают, что экономические отношения там не имеют ничего общего ни с античным рабовладением, то есть тотальным экономическими принуждением “говорящих орудий”, ни с крепостническим феодализмом европейского образца, то есть внеэкономическим принуждением к выплате ренты (точнее мода на феодализм, как пишет Нефедов, была общемировой в 10-13 вв. и была связана с преобладанием военной аристократии тяжелых всадников – в Европе она имела форму феода, на востоке форму “икта” и в общем была весьма разрушительна для хозяйства, поскольку феодалы начали грабить крестьян). Наиболее распространенной формой государственной эксплуатации населения было обложение – трудовыми, натуральными или денежными повинностями, причем денежные повинности распространились достаточно рано и широко.

 

Если осознать этот факт, то параллелизм будет еще большим. Если капиталист дает рабочему сырье и орудия труда, чтобы тот произвел своими силами некий продукт, который затем капиталистом будет продан на рынке и капиталист получит с него прибыль, то восточное государство дает крестьянину землю (а иногда кстати и орудия и посевное зерно), чтобы тот произвел продукт и… заплатил налог, да еще и при этом воспроизвел сам себя в большем количестве, породил новых крестьян, которые тоже могут пахать землю и платить налоги.

 

В восточном аграрном обществе расширенное воспроизводство достигается не столько за счет интенсификации земледелия, сколько за счет увеличения количества производителей. Так что расширение аграрного производства – это прежде всего количественное умножение облагаемого налогами и повинностями в пользу государства населения. Государство является главным выгодополучателем от экономического роста. И разумная государственная политика “попечения о народе” для Востока играет ту же роль, как интенсификация капиталистического производства на Западе. И в том и в другом случае конечной точкой является прибыль и накопление находящегося в руках государства капитала. Разница с капитализмом лишь в том, что капиталист, как правило, расходует полученную прибыль в виде денег на приобретение еще большего количества денег, а потом еще и еще. В то время как восточный государь вкладывает полученную прибыль во власть – в расширение владений, в завоевание, в монументальное строительство и т.д. Но и тут нет никакой принципиальной разницы – потому что совокупности капиталистов, организованные в государства, как прекрасно показал Джованни Арриги в “Долгом двадцатом веке”, начиная с какого-то момента также отказываются от денежного накопления и начинают конвертировать прибыль в строительство империй, в искусство и т.п.

 

Теперь смотрим, что получается, когда происходит перепроизводство интересующих государство продуктов, то есть налогоплательщиков. Нефедов это показывает весьма выпукло – вместо того, чтобы приносить государству прибыль они начинают подрывать экономику. Они съедают больше еды, чем можно произвести в данной экологическй нише, они становятся фактором социальной нестабильности, они разбойничают на дорогах, короче – перенаселение подрывает налогообложение, так же, как перепроизводство уничтожает спрос и подрывает рынок. Причем не только в том смысле, что лишние люди съедают часть зерна, которое иначе было бы продано, чтобы заплатить налоги, а сами ничего не производят, поскольку негде, но и в том, что открывается больше возможностей для частной коррупционной эксплуатации этих людей элитой. Элита начинает растаскивать государство по частям, использовать этих людей в своих хозяйствах для частного обогащения, присваивать их налоги и т.д.

 

Результатом перенаселения очень часто является политическое банкротство того аграрного восточного государства, которое его допустило, то есть распад или внешнее завоевание, сопровождающиеся социальным дефолтом, то есть инфраструктурной катастрофой и гибелью значительной части населения. Грубо говоря, людей зарывают в землю бульдозерами, так же, как не так давно зарывали сгнившие апельсины или никому не нужные расчески и галстуки.

 

Вот тут возникает один интересный вопрос. Собственно, самый интересный. На который пока ответа нет. А именно, почему в условиях перенаселения известные нам восточные державы почти не используют такой механизм его разрядки, как завоевательная политика? А ведь казалось бы чего проще – имеется излишек населения, собираешь его в армии, даешь ему в руки оружие, наскоро обучаешь, и отправляешь завоевывать соседей, тем самым расширяешь свою экологическую нишу, захватываешь новые земли, при этом часть недотеп гибнет, так что в совокупности система разгружается. Такой ход мысли нам кажется настолько естественным, что спрашиваешь: “как же может быть иначе?”. Ведь в европейской истории принято подобным образом объяснять походы Александра Македонского, Крестовые походы, конкисту Америки, и даже войны Гитлера по его собственным словам ведшиеся за лебенсраум. А при всем при этом агрессия-как-результат-перенаселенности это довольно редко встречающийся в истории Востока феномен.

 

В истории Китая – классической страны аграрно-демографических циклов это не встречается ни разу. В истории ближневосточных стран этого так же практически нет. В истории Индии нечто подобное можно увидеть только у Великих Моголов. Зато целых два раза случается такое в истории Малой Азии, то есть почти в Европе. Василий II Болгаробойца вроде бы разрешает аграрный кризис завоевав Болгарию. Османские везиры из рода Кепрелю на рубеже 17-18 века ведут внешние войны, чтобы как-то занять возросшее и обедневее население. Собственно, – всё. Зато постоянно встречаются ситуации, когда перенаселенные восточные империи, сотрясаемые внутренним кризисом, рушатся от ударов сравнительно немногочисленных, но сплоченных кочевых групп – арабов, тюрок, чжурчженей, монголов и т.д. Миллионы людей дают себя перерезать как скот, вместо того, чтобы оказать сопротивление агрессорам. Хотя могли бы не только сопротивляться, но и просто своей численностью затоптать этих агрессоров на их территории. И тем не менее, в нефедовской фазе “сжатия” внешняя экспансия почти всегда полностью парализуется, хотя на восстания, мятежи, гражданские войны, и прочие формы взаимоистребления люди весьма охочи.
Как объяснить этот феномен я пока не знаю. Возможно, что внешняя война, на самом деле, очень дороге и ресурсоемкое дело, в результате государство, у которого в фазе сжатия недостаток денег и переполнение организационных файлов просто не справляется с такой задачей. Может быть что-то еще.

 

Но вот еще один интересный факт – испытывающие перенаселение державы так же неохотно занимаются и внешней колонизацией, крайне неохотно выходят за пределы своих экологических ниш даже в сторону пустующих земель. Китай, постоянно страдавший от перенаселения, за всю историю только _три раза_ существенно расширял свою аграрную территорию. Переселялись на новые земли китайцы крайне неохотно. Многократно сталкивавшийся с аграрным перенаселением Египет вполне мог двигаться в сторону Судана, однако этого тоже не происходило.
И наоборот, активной колонизацией занимались страны недонаселенные и народы малочисленные по сравнению со своей экологической нишей. Американцы за половину 19 века прошли от океана до океана при том, что Восточное побережье хронически страдало от недостатка рабочих рук. Русские вообще двигались по Северной Евразии со скоростью сперматозоидов и микроскопические группы русских установили границу по Амуру рядом с перенаселенной китайской империей (конечно, в реальности Манчжурия была тогда пустыней, искусственно охранявшейся манчжурами, но тем не менее), а затем ввинтились в перенаселенную Среднюю Азию (отсюда следует, кстати, то, что то, что сейчас происходит с миграционными потоками – вещь глубоко ненормальная).

 

Короче, классический восточный аграрный цикл очень похож на цикл капиталистического производства и перепроизводства с той только разницей, что производятся не товары, продаваемые на рынке с целью получения прибыли, а люди, которые платят налоги, то есть дают предпринимателю-государству ту же прибыль.

 

Можно, конечно, сказать, что капиталистический предприниматель договаривается с рабочим об установленной плате, которая определяется рынком, а на востоке и в докапиталистических формах все основано на внеэкономическом принуждении. Но… Во-первых, уровень внеэкономического принуждения в веках бывших прежде нас очень сильно преувеличен – и рабовладение и зверское крепостничество для большинства эпох и регионов просто миф. А необходимость отдавать государству часть произведенной продукции – не более внеэкономическое принуждение, чем необходимость для рабочего отдавать хозяину произведенную им шапку, сковородку или компьютер вместо того, чтобы самому выйти с ними на рынок. Отдавать часть урожая не более несправедливо, чем отдавать произведенную промышленную продукцию. А, с другой стороны, как мы знаем от мальтузианцев и либертарианцев, основным стимулом, который толкает рабочих соглашаться на ту или иную заработную плату в классическом капитализме является чувство голода и страх перед голодной смертью. То есть капиталисты сознательно морят голодом пролетариат, чтобы заставлять его работать – то, чего на востоке никто и никогда не делает. Там может случиться голод, но приличное восточное государство будет бороться с ним до последнего, а не использовать его как инструмент контроля. Что является более “внеэкономическим” принуждением – страх голодной смерти или страх бича надсмотрщика – может решить каждый для себя.

 

Предположив, что аграрно-демографический цикл на востоке и капиталистический цикл на западе в целом сходны по своей экономической логике мы вынуждены будем сделать следующий шаг. А именно признать первичность восточного аграрного цикла. Признать тот факт, что экономические механизмы воспроизводства сперва были отлажены на востоке, а уже потом на Западе пришла блистательная и действительно прорывная идея заменить производство людей на производство вещей. Вместо того, чтобы производить людей, которые будут приносить деньги платя налоги, производить вещи, которые будут приносить прибыль, будучи проданы на рынке. Очевидно, что эта блистательная идея могла придти в голову только там и только тем, кто не имел возможности брать с людей налоги, ренту и т.д. Если угодно, промышленный капиталист – это такой несостоявшийся государь или феодал, который, в виду того, что у него нет собственных крестьян, которые обязаны ему платить (и в расширенном воспроизводстве которых он, соответственно, заинтересован), вынужден создавать неодушевленных “налогоплательщиков” в виде производимых им товаров, оптимизировать производство, расширять рынок и т.д. При этом капиталисты в течение длительного времени постоянно пытались вернуться в докапиталистическую эпоху, то есть, накопив достаточно денег, приобрести титул, поместье, ренту и жить именно с них. Или, в качестве варианта, перескочить в финансовую олигархию и жить с процентов с капитала.

 

Но, в любом случае, промышленный капитализм в Европе, если следовать предлагаемой мною логике, начался с того, что в ней скопилось определенное количество предприимчивых людей, которые, не имея доступа ни к системе государственного налогообложения, ни к земельной ренте, однако стремились извлекать прибавочную стоимость не меньшую, чем государи и лендлорды. И именно этими людьми была придумана по своему новаторская идея извлекать прибыль не из людей, а из вещей. Брать не налог с головы или с участка, а прибыль с продажи продукции, произведенной наемным работником.

 

Разумеется, такая система могла возникнуть только в условиях формирования европейской системы торговли – ближней и дальней – и финансового капитала. Формирование этой системы описано много раз и подробно исследовано Броделем, Валлерстайном, Арриги и другими (недавно вот отличная книжища у Кагарлицкого вышла), так что в дополнительных комментариях не нуждается. Если бы не был создан рынок на которой ранние промышленные капиталисты могли бы выходить со своими товарами, то система промышленного капитализма не заработала бы. Но… при всем при этом… формирование торгового и финансового капитала не гарантировало появления капитала промышленного. Торговля вполне могла оперировать редкими сельхозкультурами, сырьем и продуктами ремесла. Высокие финансы более чем могли оперировать с деньгами налогов и рент. И совершенно неожиданный и парадоксальный промышленник им был совершенно не нужен.

 

Промышленность возникла опираясь на торговлю, но не из торговли, а из переноса экономической модели централизованного извлечения прибыли в аграрном секторе на индивидуальное извлечение прибыли из товарного производства. Политэкономическая модель сохранилась та же, но были заменены ее вещественные носители.

 

Получать деньги посредством вещей, вместо того, чтобы получать деньги посредством людей – и в самом деле гениальная инновация..