Осада – это болезни, голод, безумие, отчаяние, это нечеловеческое мужество, требующееся от осажденных. В половине случаев – общая гибель. При всем при этом и в древности, и в средневековье и в новое время осажденные обычно городов не сдавали даже на предложение осаждающих.

В городе между тем голод похищал неисчислимая жертвы и причинял невыразимые бедствия. В отдельных домах, где только по­являлась тень пищи, завязывалась смертельная борьба: лучшие друзья вступали между собою в драку и отнимали друг у друга те жалкие средства, которые могли еще продлить их существование; даже умиравшим не верили, что они уже ничего не имеют: разбойники обыскивали та­ких, которые лежали при последнем издыхании, чтобы убедиться, не притворяется ли кто-нибудь из них умирающим, а все-таки скрывает за пазухой что-либо съедобное. С широко разинутыми ртами, как бешеные собаки, они блуждали повсюду, вламывались, как опьяненные, в пер­вые встречная двери—из отчаяния врывались в дом даже по два, по три раза в один час. Нужда заставляла людей все хватать зубами; даже предметы, негодные для самой нечистоплотной и неразумной твари, они собирали и не гнушались поедать их. Они прибегали, наконец, к поясам и башмакам, жевали кожу, которую срывали со своих щитов. Иные питались остатками старого сена, а некоторые собирали жилки от мяса и самое незначительное количество их продавали по четыре аттика. Но зачем мне описывать жадность, с какой голод набрасывался на безжизненные предметы? Я намерен сообщить такой факт, подобного которому не было никогда ни у эллинов, ни у варваров. Едва ли даже поверят моему страшному рассказу. Не имей я бесчисленных свидетелей и между моими современниками, я с большой охотой умолчал бы об этом печальном факте, чтобы не прослыть пред потомством рассказчиком небылиц. С другой стороны, я оказал бы моей родине дурную услугу, если бы не передавал хоть словами того, что она в действительности испытала.
Женщина из-за Иордана, по имени Мария, дочь Элеазара из де­ревни Бет-Эзоб (что означает дом иссопа), славившаяся своим происхождением и богатством, бежала оттуда в числе прочих в Иерусалим, где она вместе с другими переносила осаду. Богатство, которое она, бежав из Переи, привезла с собою в Иерусалим, давно уже было разграблено тиранами; сохранившиеся еще у нее драгоценности, а также съестные припасы, какие только можно было отыскать, расхищали солдаты, вторгавшиеся каждый день в ее дом. Крайнее ожесточение овладело женщиной. Часто она старалась раздразнить против себя разбойников ругательствами и проклятиями. Но когда никто ни со злости, ни из жалости не хотел убить ее, а она сама устала уже приискивать пищу только для других, тем более теперь, когда и все поиски были напрасны, ее начал томить беспощадный голод, проникавший до мозга костей; но еще сильнее голода возгорелся в ней гнев. Тогда она, от­давшись всецело поедавшему ее чувству злобы и голода, решилась на противоестественное, — схватила своего грудного младенца и сказала: «Несчастный малютка! Среди войны, голода и мятежа для кого вскормлю тебя? У римлян, если даже они нам подарят жизнь, нас ожидает рабство, еще до рабства наступил уже голод, а мятежники страшнее их обоих. Так будь же пищей для меня, мстительным духом для мятежников и мифом,—которого одного недостает еще несчастью иудеев—для живущих!» С этими словами она умертвила своего сына, изжарила его и съела одну половину; другую половину она прикрыла и оставила. Не пришлось долго ожидать, как пред нею стояли уже мятежники, которые, как только почуяли запах гнусного жаркого, сейчас же стали грозить ей смертью, если она не выдаст приготовленного ею. — «Я сберегла для вас еще приличную порцию», сказала она и открыла остаток ребенка. Дрожь и ужас прошел по их телу, и они стали пред этим зрелищем, как пораженные. Она про­должала: «Это мое родное дитя, и это дело моих рук. Ешьте, ибо и я ела. Не будьте мягче женщины и сердобольнее матери. Что вы со­веститесь? Вам страшно за мою жертву? Хорошо же, я сама доем остальное, как съела и первую половину!» В страхе и трепете разбой­ники удалились. Этого было для них уже чересчур много; этот обед они, хотя и неохотно, предоставили матери. Весть об этом вопиющем деле тотчас распространилась по всему городу. Каждый содрогался, когда представлял его себе пред глазами, точно он сам совершал его. Го­лодавшие отныне жаждали только смерти и завидовали счастливой доле ушедших уже в вечность, которые не видывали и не слыхивали такого несчастья.
(Иосиф Флавий. Иудейская война. Книга VI. Гл. 4)

В 19-20 вв. старались глухих осад избегать именно для того, чтобы творящихся в подобных случаях ужасов не допустить. Начальная стадия голода была в Париже в 1870-м году, но и по её поводу немцы испытывали сильный стресс, а от бомбардировки города и вовсе отказались.
В случае с Ленинградом командованию вермахта ничто не мешало предложить сдачу или пропуск продовольствия. Ни того ни другого немцы не предлагали, хотя на военной обороноспособности защитников подобная гуманность к лучшему не сказалась бы. Никакого военного смысла морить Ленинград голодом немцам не было. Военные операции от этого не зависели. Добиваться почетной капитуляции Ленинграда Гитлер, опять же, был не намерен.
Таким образом, Блокада Ленинграда была чистой воды актом геноцида. Способом превратить город в концлагерь не задействуя слишком большого количества войск.Откат в архаику – целиком и полностью на совести именно немцев. Их ответственность за сложившуюся в Ленинграде ситуацию – 100%. Ни о какой вине советской стороны или хотя бы малом разделении ответственности речь не идет.
Для осажденных городов, кстати, Ленинград содержался очень хорошо – миллион эвакуированных, пайки выдавались без сбоев, эпидемий не было.
Фактор который убил столько людей – это, по большей части, не голод в буквальном смысле, то есть полное отсутствие еды, а именно недоедание в сочетании с холодом. Блокадный паек был очень мал, недостаточен для полноценного питания и ослабленные недоеданием люди умирали от холода и переутомления (разумеется, смерть от прямого голода, дистрофия третьей степени имела место, но обычно люди до неё просто не доживали умирая от переутомления, сердечных приступов и обострения хронических заболеваний). Утверждений о таких, к примеру, явлениях как невыдача пайка по вине служб снабжения мне не встречалась.

Главным убивавшим фактором, превратившим недоедание в неминуемую смерть был холод и паралич коммунальных служб. Зимой 1941-42 прекратили работу водоснабжение, отопление, трамвай, практически прекратилось электроснабжение. Прикиньте, что это значило бы в вашей жизни и вы поймете, что человек при скудном питании замерзающий от холода и вынужденный непрерывно работать, чтобы обеспечить свои элементарные потребности (не говоря уж о тех, кто ходил на работу), вынужденный ходить пешком по холоду хотя бы ради отоваривания карточек – был  чаще всего обречен.
Великий русский географ и основатель русской научной геополитики В.П. Семенов Тянь-Шанский (1870-1942), практически до последних дней жизни писавший свои воспоминания о жизни так описывал Блокаду глазами непосредственного наблюдателя:

“До декабря, покуда было электричество, дрова и вечерние и дневные, а затем ночные налеты немцев на самолетах, против которых были предоставлены широко всем наскоро устроенные бомбоубежища дело было неплохо… Но затем погасло электричество, остановились трамваи и вода в доме и все стало рушиться само собою…
Во время немецкой осады в Ленинграде скончались при сильнейших морозах, немилосердно уничтожавших и немцев, такие массы народа, что не успевали хороить и вначали складывали штабелями покойников. Вот что  значит вовремя не эвакуировать населения”
(В.П. Семенов Тянь-Шанский. То, что прошло. Т. 2. 1917-1942 М., Новый Хронограф, 2009. сс. 414-416)

Главный упрек, который высказывает великий географ власти – не “несдача города” (такое русскому патриоту и в голову придти не могло), а опоздание в проведении эвакуации.О том, что организация “осадного сидения” была практически образцовой говорит элементарный факт, – вопреки всем законам осад в городе не случилось эпидемии.
Похоронная служба работала практически как Второй Фронт – похоронили сотни тысяч человек с соблюдением всех санитарных норм, четко, продуманно. В обзоре деятельности Ленинградского Института Пастера выявляется удивительный факт – на пике распространения дезинтирии в Ленинграде она достигала значений мирных 1937 и 1939 года.

В разделе капельных инфекций продолжалась тенденция, выявившаяся уже осенью 1941 г. Все капельные инфекции упа­ли до небывало низкого уровня, за исключением дифтерии, давшей с весны 1942 г. резкий подъем. Исключительно высо­кого уровня достигла больничная летальность по ряду инфек­ций в разбираемый период. Следует особенно подчеркнуть, что подавляющее большинство умерших в это время в инфекци­онных больницах относились к группе дизентерии, отягчав­шей дистрофическое состояние больных. Дизентерия в марте и апреле даже по абсолютному количеству регистрируемых слу­чаев достигла уровня летних месяцев 1935, 1937 и 1939 гг., име­ла резко выраженный гнездный очаговый характер, локализу­ясь в неликвидированных еще к тому времени эвакопунктах, а также ремесленных училищах, ФЗО, детских распределителях и госпиталях. Спад этой зимне-весенней волны дизентерий на­чался лишь со 2-й половины апреля.

Помимо прочего, Ленинград – это пример того как должно быть организовано перенесение городом осады. Не дай Бог когда-нибудь понадобится.