
Культура-III. Трансформация мира в советской фотографии
Когда-то давным-давно, году в 1990, если не раньше, мы были на даче у наших родственников. Ребенком я был замкнутым и малообщительным, вместе со всеми за столом сидеть не любил. А потому защищался от внешнего мира книжками. Но читать было особо нечего. Когда мы поехали в следующий раз в то же место летом 1991 года, я предусмотрительно запасся мемуарами Бисмарка, утченковским «Цицероном» и даже «Пара беллумом» Александра Зиновьева.
Но вот в тот раз под рукой ничего не было. Найденную случайно ужасную книжку Влади про Высоцкого я дочитал. И оставалось только с тоской изучать книжные полки на террасе у хозяев. Выбор был невелик — либо подшивка журнала «Юность», в котором Габриэль Гарсиа Маркес рассуждал о том, что СССР это удивительная страна, в которой 10 тысяч километров без единой рекламы «Кока-Колы», либо многолетняя подборка ежегодников «Советское Фото».
Я без особых колебаний остановился на втором и на много часов погрузился в причудливый и сказочный мир советской фотографии. Впрочем, фотоальбомы я любил с детства — ведь к чему книжка, если в ней нет ни картинок, ни разговоров?
Прошло 15 и более лет и я начал потихоньку, книжку к книжке, себе эту серию приобретать. Смотрю я теперь на это дело уже не наивными детскими глазами, а как человек отягощенный пристрастием к выводам. Поэтому я, разумеется, не мог не отметить определенную эволюцию образа реальности между 1971 и 1980 годами и решил об этой эволюции написать. В качестве точек опоры взяты 1971 и 1977, так как олимпиадный 1980 все-таки слишком тяжеловесен, слишком «застоен» и потребует от нас экскурса дальше в 1980-е. А мне хотелось обратить внимание только на одну грань отразившегося в фотографии психологического сдвига.
1971
В стиле-1971 бросаются в глаза следующие характерные черты — графичность, конструктивизм, увлечение игрой в симметрии, и, в особенности в «пары».





Взять «двоих» и начать обыгрывать сходство-различие между ними — это любимый прием фотографов этого года (Ракаускас пользуется им аж в двух представленных работах) — я еще взял не все примеры, но и приведенных достаточно. Иногда под одной обложкой сходятся два идентичных приема на совершенно разном материале и получается смешно, как с работами Слюсарева и Кривоносова.
Обыгрывать парную симметрию можно и на сходстве, и на контрасте, и на игре черное-белое.

В последнем случае игра в симметрию очень тесно смыкается с игрой в свет и тень, столь выразительной на портрете Сарьяна. А игра в свет и тень переходит в игру фигуры и фона, как в «Зрителях» Крупнова.

Фигура везде очерчена резко, главное, что привлекает фотографа в создаваемом им пространстве — это чувство ритма, но сам этот ритм несколько, а иногда даже и сильно механистичен. Я не случайно говорю о конструктивизме — большинство работ раскладывается на четкие линии, простые формы, строго целесообразные ракурсы и приемы — без особого изощрения и манерничанья и без всяких спецэффектов.



Это, по сути, еще 1960-е годы с их романтичным культом «физиков», с неоконструктивизмом и нарочитой деэстетизацией в архитектуре и строительстве, с их верой в технику и обращенностью в 1920-е…


Даже там, где ни игры с симметрией, ни светотеней нет, все равно господствует та же конструктивистская простота и одноидейность, — как в «Что-то будет» Медведевой или «Скорой помощи» Нисневича — снятой явно с точки зрения лежащего человека, человека, которому стало плохо и ему вызвали скорую, в этой связи люди в черном справа, надо сказать, выглядят довольно зловеще…


Я не беру фотографий техники, где все и так понятно как у Лебедева в «Автографах асов». Техничность, симметрическая строгость чувствуется именно в подходе к природе, даже к таким казалось бы немеханичным существам как медведи.

Еще одна характерная черта стиля-71 — это практически полное отсутствие лета, большинство работ этого года носят подчеркнуто зимний характер, — как, например, находящаяся на грани между официозом и фотошуткой работа Награльяна «Парад на Красной площади».

А у Мейтчака, в «Мадонне Антарктиды» — эта зимнесть, стиля возводится в принцип, «сакрализуется» через шутливое обыгрывание.
Не «зимние» работы в большинстве своем значительно слабее, невыразительней, — казалось бы можно связать это с объективными трудностями передачи цветного лета средствами черно-белой фотографии. Но нет, в 1973 году средняя температура по альбому значительно повышается, становится демисезонной, фотографы оттаивают. А пока в 1971 даже их юмор, — это холодный, чопорный, утонченный юмор шахматных интеллектуалов с их членением мира на черные и белые клетки. Шутки хороши своей безукоризненной сдержанностью и точеностью, девушки прекрасны своей прохладной и тонкой, пожалуй даже слишком тонкой, до синеватых прожилок, красотой.
Стиль «Советского Фото — 1971» — это запоздалый триумф шестидесятничества и его «зимнего» климатического ощущения, парадоксальным образом принесенного «оттепелью». Перед нами классический камбэк «Культуры-I» по Паперному.
Пройдет всего пара лет и все начнет меняться. Фотографии оттают, симметрия нарушится, ритм станет более затейливым. Реальность перестанет быть механистичной, а графика потребует все большего и большего числа полутонов.
Потом, в 1975, в год моего рождения, в эту фотореальность ворвется цвет. Сначала робко, пастельными тонами, в которые оказывается выкрашена и тундра, и среднерусский лес, и космонавт Терешкова, и юная красотка под гжельской тарелкой. В 1975 красный цвет еще смотрится на этих фото вульгарным гостем, — а зеленый всегда с присинью.
Но вот — проходит еще два года, и у многих фотохудожников красный, желтый, золотой, вступают в свои права, пожар и вулкан становятся неисчерпаемым источником вдохновения. Правда такие фотографии я все же не брал, ограничившись, для удобства сравнения, более графичными и спокойными.
1977
В альбоме 1977 бросается в глаза, конечно, огромное количество официозных фото. Леонид Ильич там, Леонид Ильич с Луисом Корваланом сям. Советская Конституция принята, молодой человек приехал на БАМ, она ему дала на рельсах и вот у них свадьба, заслуженные хлеборобы и орденоносные заводские домны. Появляется и откровенный, я бы сказал «интуристовский» глянец — наподобие «алмазного» фото из Якутии (впрочем, весь альбом 1977 уже состоял из глянца от первой и до последней фотографии).
Очень много, как я уже и сказал, игры с красным цветом — цветом огня, вулкана, пожара…
Но не в этом суть — от конструктивистских схем и механизмов 1971 не остается практически ничего. Там, где всплывают прежние приемы, они служат как раз тому, чтобы подчеркнуть нетехничность, нерегулярность бытия.

Две симметричных лошадки у Мацияускаса только оттеняют повернувшегося к нам спиной и совершенно несимметричного крестьянина, мотоциклист-эквилибрист у Рыжкова бросается в глаза как раз своей «беззаконностью», своим мастерством превосходящим границы техники, его игра — это часть игры природы, на фоне которой он совершает свой кульбит.

Игра света и тени в «Атаке» Лидова передает ярость, напор, движение, и непредсказуемость ритма, непредсказуемость следующего удара.

На смену симметрии шестидесятых приходит эксцентрика.

Даже признанные их мастера, как Ракаускас, делают что-то совсем иное — предельно сентиментальное, пронзительное, с мягким, совершенно не формальным юмором. Я бы сказал — юмором натуралиста.

«Натурализм», погруженность в природу, растворение в ней, приходят к 77-му на смену конструктивизму-71. Мало ухватить олененка в воде как Гаврилов, увидеть Байкал на самом переломе от зимы к весне как Люляев, устроить почти по японски любование подмороженной рябиной как Поляков (удивительное дело — появляется слово «русский» — «Русская рябина»)…



Даже обожаемую конструктивистами технику оказывается можно не просто вписать в природу как в пейзаж, как в фон, а заплести в единый процесс, в противостояние (и вулканы, и пожары оттуда же) — феерический пример — «Иду на грозу» Грибова, где техническое и природное, электричество машины и электричество неба соединены в некое нерасторжимое целое. За природой признаются отобранные у нее конструктивистами права.

В той же «глянцевой» якутской серии — трудно сказать, какая сила сильнее — река Лена, сплавляемый по ней поток бревен, или контролирующие сплав хрупкие, но отважные буксирчики.

Тому, что есть в природе приписывается человеческая рациональность, почти техничность,хотя техничность живая, разумная, характерная, как мишке в «Настойчивости» Корешкова.

А в человеке интересны живые эмоции, характер, как у девочки которая то ли утверждает, то ли защищает свой дом в работе Голосовского.Вообще мотив дома, почвы, родной земли, не столько отождествляемой, сколько символизируемой деревенским бытом, становится центральным для этой эпохи расцвета почвенничества и этнического возрождения.

Человек 1977-го, времени, когда восторжествовал этнический ренессанс 1970-х, когда главным серьезным чтением стала проза деревенщиков, когда любить свою природу и культуру стало «хорошим тоном», это человек прежде всего естественный, эмоциональный — чуть нелепый, как «Молодожены» Ковалева, в чем-то даже «животный», по «толстовски» животный, как молодая мать в «Близости» Крейцберга или та же «домовитая» девчушка у Голосовского.


И юмор у этих свободных от формальностей людей тоже более свободен, менее затянут и брутален, — как например «Расселся» Носова или «Школа искусств» Петрухина.


Это мир, в котором нет страха перед «нелепостью», потому что асимметричность, раскрепощенность совсем не есть нелепость. Не случайно, что именно в эту пору входит в моду раскрепощенная, вульгарная, но еще живая и талантливая Пугачева, не ставшая еще жалкой упыристой карикатурой на саму себя. О роковой роли сыгранной этим персонажем советской культурной истории мы поговорим в другом эссе: «Гости из будущего. Как попса сожрала брежневский эллинизм».
Если параллель Стиля-71 и «Культуры-I» по Паперному очевидна, то Стиль-77 ничего общего с «Культурой-II» не имеет. В нем нет никаких отсылок к классицизму, к большому стилю, никаких притязаний на тяжеловесный масштаб. Напротив, перед нами эксцентрический натурализм, характерный для «Плотницких рассказов» Белова, для «теории этногенеза» Гумилева с её воспеванием пассионарного семени и жизнеутверждающих, до поры до времени, семейных комедий Рязанова. Перед нами «Культура-III», почвенническая в самом широком смысле этого слова и эксцентрически-наутралистическая.
Где-то до 1980 года этот процесс, который можно было бы обозначить как сдвиг СССР к постмодернизации и постиндустриализации идет полным ходом, естественный человек торжествует над механикой модерна, а механика встраивается в органику, сливается с нею. Однако в дальнейшем вместо плавной трансформации социума СССР скатился в коллапс. В чем причина этого коллапса, помимо объективно чудовищных свойств советской власти (свойства китайской власти были ничуть не менее чудовищны, однако коллапса удалось избежать).


Вряд ли я сильно удивлю кого-то выводом, если скажу, что причина коллапса — в советской безнациональности. Футуристическая «Культура-I» может (и даже должна) быть безнациональной, космополитической. Имперская «Культура-II» может обойтись без национального, так как ему противопоставлен служилый державный классицизм, пожалуй даже подкрепляемый множественностью подвластных народностей. Характерное для «Культуры-III» чувство почвы, чувство натуры, чувство биологической принадлежности, требует национального, этнического чувства как своей формы. Почва без крови попросту невозможна.
Однако для советской цивилизации характерна была ограниченная терпимость к крови малых народов и неограниченная нетерпимость к русскому — истории, культуре, идентичности. Из поля высокой формы советское безоговорочно вытесняло русское. Во всех альбомах «Советского фото» нет решительно ничего русско-этнического, хотя есть грузинское, киргизское, эстонское. Нет даже таких разрешенных советской властью форм патриотизма как древнерусские памятники. Даже этничность ВООПИКа оказалась для этого мирка слишком опасной. В мире «Советского фото» русской быть разрешено только рябине.
И натуралистический порыв Культуры-III оказался попросту лишен внятной эстетической и культурной формы, связанной с определенным национальным началом. Голову порыву к русской этничности свернули при Андропове, а в перестройку началось разбегание и расползание биологически расцветших национальностей подальше от обезглавленных и обездушенных русских. Так, Культура-III не стала мостиком к русскому фолк-возрождению.
Нетрудно заметить, что все три советских «Культуры» противоположны русскому национальному пути. В той или иной степени, тем или иным образом они отчуждают русских от главного — идентичности как памяти, как исторического наследия, как подлинной культурной полноты. Советские культуры были эрзацем, соединительной тканью, покрывавшей разрезанное и растерзанное тело русской культуры, в которых лишь иногда — по остаточному принципу из «бывших» или в качестве яркого и одинокого манифеста русского гения, пробивалось что-то живое. Попытка политиков и искусствоведов заставить нас блуждать в двух или трех соснах советских «культур», прибиваясь то к одному, то к другому чуждому «фрейму» не должна нас обманывать. Есть одна великая национальная русская культура. Она должна быть восстановлена, реставрирована и продолжена. К ней прибегаем.
Подписка начинается от 1$ — а более щедрым патронам мы еще и раздаем мои книжки, когда они выходят.
Или оформить подписку на платформе Boosty (варианты поддержки от 100 руб)
Так же вы можете сделать прямое разовое пожертвование на карту
4276 3800 5886 3064
или Яндекс-кошелек (Ю-money)
41001239154037
Спасибо вам за вашу поддержку, этот сайт жив только благодаря ей!
No Comment