Константин Аксаков. Государство и народ

Аксаков К. С. Государство и народ. М.: Институт русской цивилизации, 2009. [Скачать pdf]

«Могучее существо, с громким голосом, откровенное, чистосердечное, талантливое, но чудаковатое» — такое впечатление производил Константин Аксаков (1817-1860) на своего вечного оппонента историка Сергея Соловьева. Мечтателем он казался всем, начиная с отца Сергея Тимофеевича, писателя, автора «Аленького цветочка», и брата Ивана, идейного наследника. 

Однако в мозгу этого большого ребенка кипела великая мысль, рождалась доктрина, которой человек, набравшийся, быть может, большего опыта и натерпевшийся больших страхов и не смог выработать — побоялся бы. Славянофильство ведь не случайно появилось на перекрестье родового государственного служения и личной умственной утонченности. «Эти люди были все русские дворяне, даровитые, ученые, идеальные, благовоспитанные, тонкие, европеизмом пресыщенные; благородные москвичи, за спиной которых стояли целые века государственного великорусского опыта», — писал о славянофилах Константин Леонтьев.

С личностью и идеями Аксакова связано возникновение русского славянофильства как идеологического и политического течения. Если заслуга Алексея Хомякова и Ивана Киреевского состоит прежде всего в создании общих, религиозно-философских основ этого воззрения, то именно Константин Сергеевич сформировал его как идейную доктрину, с середины 1840-х и до сего дня остающуюся неотменимым фактором отечественной мысли, политики и жизни.

Вера в особый исключительный исторический путь России. Противопоставление бездуховного Запада и святой Руси, которая единственная в мире живет по принципам истинного христианства («русская история может читаться как жития святых»). Убежденность, что петровские реформы отделили государство и высший свет от национальных корней, но подлинный дух народности жив в крестьянине, по нему и следует исправить себя человеку из избранного круга. «Петр силился оторвать Россию от ее прошедшего, но он только разорвал ее надвое; в его руках остались только верхние классы, простой народ остался на корню». Искренняя и горячая любовь к Москве, в противоположность тогдашней столице, чиновному Петербургу, выражавшей не «власть над Русской Землею, а власть Русской Земли», так что аксаковское направление стало, по сути своей, «москвофильством». 

Все, что всплывает в уме при слове «славянофильство», — это прежде всего заслуга Константина Аксакова. Вплоть до возвращения к исконной русской бороде и простонародному платью — дерзкого поступка в глазах затянутого в узкие лосины и мундир щеголеватого монарха. Борода, косоворотка, меховая шапка-мурмолка — таким образом Константин Сергеевич шокировал светские гостиные. Над ним могли сколько угодно смеяться, царь мог приказать в 1849 году сбрить бороды и переодеться в европейское платье, его наследник в 1856-м мог повторить запрет, но в итоге государство капитулировало перед русской бородой. Уже в 1860-е та стала униформой образованного человека, причем неважно уже, консерватора или революционера, а в 1874-м была признана официально. В 1881-м вместе с бородой Александра III пришли славянофильские идеи, многие из которых государь органически впитал.

В период обострения государственных преследований бороды, Аксаковы носили бороду типа «ширма», оставлявшую открытым подбородок и верхнюю губу.

Сам Константин Аксаков термина «славянофильство» не любил. Он именовал свои взгляды «русским воззрением» и считал своей задачей «пробуждение русского в русских и возвращение русским русского». В отличие от представителей другого направления, панславистов, мечтавших об отторжении у Австрии славянских земель, Аксаковых интересовала в первую очередь русская народность. Брат Иван, посаженный в 1849 году в крепость, показывал: «Признаюсь, меня гораздо более всех славян занимает Русь, а брата моего Константина даже упрекают в совершеннейшем равнодушии ко всем славянам, кроме России, и то даже не всей, а собственно Великороссии». Не так уж и не правы исследователи, называющие идеологию Аксаковых «первым русским национализмом».

Однако имелись и существенные отличия. Национализм базируется на идее о праве суверенного народа на владычество над своим, национальным государством. Константину Аксакову эта идея была чужда. В противоположность он развил, пожалуй, самую спорную доктрину славянофильства: учение о «безгосударственности» русского народа, который, мирно призвав Рюрика, позволил свободно действовать государству себе на пользу, не притязая ни на какие политические права и не требуя никаких конституционных гарантий. «Власть народа» для мыслителя категорически неприемлема — он один из самых антиреволюционных наших философов.

С этим слишком формальным выделением русских начал связана у Аксакова и некоторая недооценка родной истории, предмета его чрезвычайного интереса. «Русский народ не любит становиться в красивые позы, в его истории вы не встретите ни одной фразы, ни одного красивого эффекта, ни одного яркого наряда» — это, конечно, неправда. В реальных наших исторических источниках мы обнаружим не меньше яркого и эффектного, чем в западных. Противопоставлять русское начало западному таким образом не следует.

Но сколь категоричен Аксаков в отрицании юридического права народа на власть, настолько же решительно настаивает на полной свободе мнений, суждений, критики власти. Именно «мнение народное» — та сила, с помощью которой русские люди реализуют свои цели и защищают свой интерес. Эта идея отлилась у Константина Сергеевича в чеканный афоризм: «Государству — неограниченное право действия и закона. Земле — полное право мнения и слова». И сами славянофилы полностью следовали данному учению. Право мнения не являлось у них фиговым листком для прикрытия раболепия. Верно служа царям и пытаясь их «распропагандировать» в пользу русского воззрения, они при этом были бесстрашны в слове, невзирая на отставки, аресты, запреты газет и журналов. 

Если представить себе конституцию, построенную на аксаковских принципах — полномочие власти, с одной стороны, и неприкосновенность свободы мнения, с другой, — думается, она была бы куда лучше конструкций, когда, чтобы имитировать «народную власть», приходится прикручивать фитиль народного настроения, а каждое качание прав превращается в смертельную угрозу для страны. 

«Мелькнула свету поистине вдохновенно злая мысль: завести детские балы и свое светское устройство внести в невинный мир детей…» — едко писал Аксаков. Представить нетрудно, что он сказал бы о мысли завести «детские митинги» и «детские революции». Здесь мы касаемся его главной неприязни, главного предмета гнева — светского общества, публики, как мы сейчас говорим — тусовки. 

Оппозиция «публика и народ» стала значительным вкладом Константина Сергеевича (утонченного филолога) в семантику русского языка. «У публики свое обращается в чужое. У народа чужое обращается в свое. Часто, когда публика едет на бал, народ идет ко всенощной; когда публика танцует, народ молится… Публика выписывает из-за моря мысли и чувства, мазурки и польки, народ черпает жизнь из родного источника. Публика говорит по-французски, народ  — по-русски. Публика ходит в немецком платье, народ — в русском. У публики — парижские моды. У народа — свои русские обычаи».

Несмотря на все попытки в ХХ веке оторвать нас от корней, оппозиция «публика — народ» до сих пор актуальна. Народ — патриот своей Родины. Публика — патриот заграницы. Народ растит из детей наследников. Публика жаждет чужих детей превратить в пушечное мясо своей войны с властью. Народ хочет, чтобы власть его услышала. Публика желает, чтобы власть испугалась народа, а потому слушалась только ее. 

Публика мечтает заградить народ от власти и власть от народа — в этом главная от нее опасность. А в том, что мы это слишком хорошо сегодня понимаем, — заслуга Константина Аксакова, московского мечтателя, сила разума и политическое провидение которого оказались во многих аспектах ярче, чем у иных из «трезвых» мыслителей.

Опубликовано в газете «Культура».

Цитата.

К.С. Аксаков
Опыт синонимов: публика — народ

Было время, когда у нас не было публики… Возможно ли это? — скажут мне. Очень возможно и совершенно верно: у нас не было публики, а был народ. Это было еще до построения Петербурга. Публика — явление чисто западное и была заведена у нас вместе с разными нововведениями. Она образовалась очень просто: часть народа отказалась от русской жизни, языка и одежды и составила публику, которая и всплыла над поверхностью. Она-то, публика, и составляет нашу постоянную связь с Западом: выписывает оттуда всякие, и материальные и духовные, наряды, преклоняется пред ним как перед учителем, занимает у него мысли и чувства, платя за это огромною ценою: временем, связью с народом и самою истиною мысли. Публика является над народом как будто его привилегированное выражение; в самом же деле публика есть искажение идеи народа. Разница между публикою и народом у нас очевидна (мы говорим вообще, исключения сюда нейдут).

Публика подражает и не имеет самостоятельности: все, что она принимает чужое, принимает она наружно, становясь всякий раз сама чужою. Народ не подражает и совершенно самостоятелен; а если что примет чужое, то сделает это своим, усвоит. У публики свое обращается в чужое. У народа чужое обращается в свое. Часто, когда публика едет на бал, народ идет ко всенощной; когда публика танцует, народ молится. Средоточие публики в Москве — Кузнецкий мост. Средоточие народа — Кремль.

Публика выписывает из-за моря мысли и чувства, мазурки и польки, народ черпает жизнь из родного источника. Публика говорит по-французски, народ — по-русски. Публика ходит в немецком платье, народ — в русском. У публики — парижские моды. У народа — свои русские обычаи. Публика (большею частью, по крайней мере) ест скоромное; народ ест доступное. Публика спит, народ давно уже встал и работает. Публика работает (большею частью ногами по паркету); народ спит или уже встает опять работать. Публика презирает народ; народ прощает публике. Публике всего полтораста лет, а народу годов не сочтешь. Публика преходяща; народ вечен. И в публике есть золото и грязь, и в народе есть золото и грязь; но в публике грязь в золоте, в народе — золото в грязи. У публики — свет (monde, балы и пр.); у народа — мир (сходка). Публика и народ имеют эпитеты: публика у нас — почтеннейшая, народ — православный.

«Публика, вперед! Народ, назад!» — так воскликнул многозначительно один хожалый.